Евгения Перова - Против течения

– Вы не волнуйтесь, со мной все в порядке. Просто я беременна. Мне всегда плохо на ранних сроках, ничего, пройдет. Сейчас подышу, и все.

Анна присела рядом:

– Давайте я такси вам вызову? Зря вы своих ребят отпустили. – И не удержалась: – Это ваши дети?

– Ваня мой, Стивен приемный. Такси – да, но попозже. Я хотела бы с тем человеком пообщаться, что меня вывел. Он память потерял, да?

– Как вы узнали?

– Я ему помогу. Только можно, чтобы он ко мне сюда вышел? А то там так душно, я не выдержу.

– Конечно! Может, чаю?

– Да, спасибо. Сладкого и с лимоном, если есть. А нет – и не надо.

Одна из волонтерок вынесла Марине кружечку с чаем, она медленно пила, а мужчина в сером свитере топтался рядом. Марина ему улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Можно я вас за руку возьму?

Она закрыла глаза, потом тяжело поднялась – голова все еще кружилась. Положила ладонь ему на лоб и медленно произнесла:

– Кириллов… Кириллов Андрей… Евгеньевич. Из Ижевска приехал. Где это – Ижевск?

– Это Удмуртия, Урал, – тут же ответил ей Кириллов, а Анна ахнула.

– Ну вот! Он постепенно все вспомнит, только присматривайте за ним, хорошо? – сказала Марина.

– У него не было микроинсульта? – спросила Анна.

– Да нет, не похоже. Это наведенное скорее всего. Цыгане, возможно.

Марина знала, о чем говорила, – к ней самой однажды пристала цыганка: «Дай, погадаю!» Марина торопилась и понадеялась, что та отстанет. Но цыганка все шла следом, и Марина хорошо чувствовала направленную на нее сильную злую волю: «Остановись, золотая, а то хуже будет!» Марина повернулась и взглянула цыганке прямо в глаза. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом цыганка отступила, а Марина пошла дальше. Цыганка догнала и придержала за рукав:

– Пхэн, кон ту? Ромны или гаджи?

– Я не цыганка.

– Прости, сестра! Не признала сразу. Не держи зла.

– Бог простит, – сказала Марина на ходу.

А вот этот Кириллов, похоже, остановился.

– Его, наверное, ограбили! – догадалась Анна. – Послушайте, а вы кто? Экстрасенс, гипнотизер?

– Я Марина Злотникова. А всех этих слов не люблю. Не знаю, кто я. Может, ведьма? Ой, простите, вы же верующая!

– Ну и что! Ведьма, ведунья – значит, ведает, знает много, старинное слово. А что вы еще можете?

– Лечить могу, но плохо. Так, поверхностно. Чтобы лечить, как раз много знать надо, а я темная по этой части. Раны, ожоги – это могу. Да и то не сейчас – не получится, чувствую себя неважно. Я теперь вам все время помогать буду, насколько смогу. Вы говорите, что необходимо, и мы привезем. А может, надо что-то пробить у этой своры чиновничьей? Тут легко помогу.

– У вас связи есть?

– Нет, я не знаю никого. Да мне и не надо. Вы позовите, когда надо подписать что-нибудь важное, резолюцию раздобыть. Если я с вами пойду, все получится. Хорошо?

– А ведь и правда – надо! Нам аренду не хотят продлевать. В четверг приемный день.

– Ну вот! Я заеду за вами.

В четверг Анна, увидев бледную Марину, которая стояла, прислонившись к машине, и глубоко дышала, покачала головой:

– И куда вы собрались в таком состоянии?

– Все под контролем. Поехали, ничего. Что мне теперь, дома лежать, что ли? Сейчас-то я, считайте, хорошая. А вот первую беременность с ужасом вспоминаю.

– Это с Ваней?

– Нет, с дочкой. С Ваней легче ходила, зато потом дал нам жизни!

Цветнов Валерий Аркадьевич – чиновник, от которого зависело продление аренды, с хмурым видом просматривал вчерашние «Аргументы и факты». Он любил на работе напустить на себя торжественно-мрачный вид, считая, что так прибавляет себе солидности: несмотря на уже немолодые годы, он был как-то по-юношески худощав и боялся, что его не принимают всерьез. Звякнул телефон, и секретарша промурлыкала ему в ухо:

– Валерий Аркадьевич, к вам Красильникова, помните – по поводу аренды?

Он помнил. Эта Красильникова сидела у него в печенках: ему самому было все равно, но сверху недвусмысленно дали понять, что не потерпят в своем округе «этот бомжатник». Поэтому Цветнов всячески тянул время и увиливал, как мог:

– Гони в шею, – сказал он секретарше. – Скажи: занят, совещание.

– Хорошо, Валерий Аркадьевич, сейчас они войдут. – И отключилась.

«Вот дура! Сказал же – гони в шею. Нет, уволю ее к чертовой матери…» – разъярился Цветнов.

Вошла Красильникова, надоевшая ему хуже горькой редьки, с ней еще какая-то тетка. Цветнов делал вид, что изучает бумаги. Красильникова поздоровалась и села, а вторая дамочка все стояла, потом громко произнесла:

– Здравствуйте, дорогой Валерий Аркадьевич. Наконец мы с вами познакомились. Как я рада вас видеть.

Цветнов в изумлении поднял на нее глаза и завис: «Вовсе и не тетка, даже и не дамочка, а просто дива, звезда какая-то! Кто это? Кто-то известный наверняка! Марина сладко ему улыбнулась, и он нахмурился, чувствуя, что все мысли вдруг разбежались в разные стороны, как тараканы на коммунальной кухне от брошенной тапки. Валерий Аркадьевич в свое время пожил в коммуналках. Марина обошла стол и села на краешек, прямо на бумаги – Цветнов сунулся вытащить листочки, но отдернул пальцы, чуть было не дотронувшись до ее крепкого бедра, обтянутого эластичной тканью брюк. Марина подала ему руку, зазвеневшую браслетами – она всегда, «идя на дело», надевала браслеты Валерии, – она уже давно догадалась, что подарены они не зря. Валерий Аркадьевич посмотрел на браслеты и поцеловал бледное изящное запястье, чего за всю свою жизнь не делал ни разу.

– Ну, вот и хорошо. Я так и знала, что мы с вами поладим.

Когда Марина наклоняла голову, большие круглые серьги с затейливым ажуром бросали легкие золотые блики на ее кожу, а глаза, слегка подкрашенные, казались совсем уж колдовскими.

– Дорогой мой Валерий Аркадьевич! Я вижу, что вы замечательный человек: чуткий, добрый, внимательный. Конечно, вы не откажете нам, правда? Вы понимаете, как важно то, что делает Анна Артемьевна? Она спасает этих бедных людей. А ведь любой из нас может оказаться на их месте. Как говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

Цветнов слегка вздрогнул на слове «тюрьма» и заморгал. Он подписал все, что нужно, вышел проводить и даже подал дамам пальто.

– Прощайте, любезный Валерий Аркадьевич!

Марина легко щелкнула пальцами около его уха, а потом нахмурила брови в сторону секретарши – та закрыла рот, села и с деловым видом уставилась в монитор. Потом, слушая разнос сверху, бедный Цветнов никак не мог вспомнить, когда же он подписал продление на эту проклятую аренду, но сам думал: «И чего было не подписать? Доброе дело люди делают…»

Марина с Анной принялись хохотать, как только вышли на улицу.

– Ну, ты сильна! – Обе даже не заметили, как перешли на «ты». – Господи, какое у него лицо было!

– Давно я так не развлекалась! Это дело надо отметить. Пойдем кофейку выпьем? С тортиком.

И они еще немножко посидели в кафе, а потом Марина поехала домой, и чем ближе подъезжала, тем быстрее уходила радость и возвращалась привычная тоска: «Лёшка! Эх ты, Леший… Как теперь жить…»

Марина пыталась разыскать Засыпочкина, думая помочь ему, хотя плохо представляла, как именно. Несколько раз она ходила туда, где увидела его впервые, потом спросила у Анны, не помнит ли та, случайно, такого человека с тетрадкой?

– Глаза прозрачные? Совсем безумный, бедный! Давно не видела. А что?

– Я знала его…

Засыпочкин так и не нашелся, как будто примерещился или появился специально, чтобы привести Марину к Анне. Но Марина чувствовала – его больше нет – и некоторое время даже искала в новостях сообщения о несчастных случаях с бездомными, пока не наткнулась на страшное фото обгорелого человеческого тела: какие-то отморозки подожгли спящего бомжа. Марина прекратила поиски.

«Господи, и откуда они берутся, эти нелюди!» – думала она, вспоминая происшедшую с ней сто лет назад историю. Марина, тогда беременная Мусей, спустилась в метро, села, дожидаясь поезда, на лавочку, а на соседней лавке лежал и спал старик бомж, не очень и грязный. Народ его обходил, не тревожил. Кепка на пол упала – какая-то женщина подняла, положила ему под бок. Марина закрыла было глаза – как вдруг: крик, шум, грохот! Увидела: старик рядом с лавкой валяется, руками голову закрывает, денежки рассыпались, женщины кричат, а здоровый бугай бьет его ногой под ребра.

– Ты что, сволочь, делаешь! – кричат женщины.

– Да убивать таких надо, мразь эту, ползают тут, воняют, б..! – в сердцах бросил бугай и пошел.

Марина встала и направилась за ним, чувствуя, как застилает ей глаза уже не контролируемая ярость. Молодой, накачанный, сытый, гладкий, в дорогих джинсах…

– Стой. Эй, я тебе говорю.

– Это ты мне?

Взглянул на нее: так, мелочь какая-то!

– Ну? Что надо?

– Ты сейчас что сделал, а?

– Отстань!

– А то что? Ударишь меня? Беременную женщину ударишь?

– Не нарывайся, ты! Отвали, сказал! – А сам занервничал – вот пристала! Но никак не мог просто повернуться и уйти – держало что-то. Что за хрень? – Отвали, сука!

Ярость Марины выплеснулась через край, и парня отбросило к колонне – он почувствовал удар такой силы, что мозг словно взорвался. И стремительно подлетел прямо к лавке, возле которой сидел плачущий старик бомж, пытаясь собрать скрюченными от артритной боли пальцами мятые денежки, а они все падали и падали на пол, а сердобольные тетки поднимали и совали ему в карманы пиджака…

Бугай словно сверзился прямо в старика и, заорав внутри себя от ужаса, тут же ощутил, как ноют суставы, как болит треснувшее от удара ребро, кружится голова, трясутся руки, как сводит от голода живот и течет из носа. Почувствовал осколок, застрявший с сорок пятого, когда он, совсем молодой и необстрелянный, подорвался на случайной мине – товарищ успел оттолкнуть его, а сам погиб. А ему вот – осколок на память. За какие-то секунды увидел всю свою жизнь – простую, незатейливую, вот так страшно кончающуюся. А за что? За какие грехи-то, Господи?

Марина выдернула его обратно и, глядя прямо в глаза, сказала:

– Если ты, тварь такая, еще раз кого обидишь – я тебя из-под земли достану.

И отпустила.

Он больно стукнулся затылком и съехал спиной по колонне вниз, на пол. Марина повернулась и села в подошедший поезд. Всего-то минуты две прошло, а казалось час. «Господи, – подумала она. – Какая я дура! Хорошо, Лёшка не узнает, а то бы прибил». Она вышла на первой же станции в город – оказалась «Фрунзенская», и Марина сразу свернула в тот самый парк, где когда-то, в прежней жизни, назначал ей свидания Дымарик, и долго сидела там на скамейке, коря себя: «Зачем, зачем я так с ним, с этим придурком? Надо было совсем по-другому».

Парень же, так и оставшийся на платформе, трясся, сучил ногами, пытаясь встать, слюна текла из уголка рта, джинсы намокли, на полу расплывалась желтая лужа, а с другого конца платформы к нему медленно шел, лениво постукивая дубинкой по боку, мрачный милиционер…

Леший вернулся из Чехии рано утром, заглянул в спальню – Марина лежала на его половине постели, на его подушке, обнявшись с тем самым никому не нужным несуразным медведем. У Лёшки защемило сердце. Он долго стоял, глядя на нее – за окном все светлело и светлело, луч солнца скользил по стене… Алексей повернулся и пошел в мастерскую, и когда Марина совершенно случайно его там обнаружила, заглянув и сразу закрыв дверь, – он уже сделал карандашный эскиз картины, привидевшейся ему утром. Он еще не догадывался о том, что, сколько бы ни делал эскизов и вариантов, ни один из них не сможет сравниться с тем, что он увидел, потому что образ будет меняться вместе с ним – день за днем, год за годом. Он еще не знал, что будет писать эту картину всю жизнь.

Марина заметила, что Лёшка вернулся другим: она не чувствовала в нем прежней ярости – только растерянность и тоску. При детях и бабушке они разговаривали, как всегда, и только сами знали, что все это – маска, прикрытие, хорошая мина при плохой игре. Игра не ладилась. Раньше они мирились без труда – Леший легко вспыхивал, но быстро отходил и знал, что нужно сразу виниться, даже если не виноват, иначе Марину «заклинивало» надолго: она замыкалась и переставала с ним разговаривать, чего он никак не мог переносить. Но мириться он умел плохо – не знал, что сказать, как подойти, и топтался, вздыхая и сопя, а то просто лез целоваться. Но Марина всегда шла ему навстречу. А сейчас… Проходили дни, недели, а им так ни разу не удалось поговорить. Леший по-прежнему спал в мастерской, и когда они случайно оказывались наедине, Марина сразу уходила.

Он понимал, в чем дело: Марина не хотела оправдываться, не хотела делать первый шаг, чтобы он потом не обвинил ее, что она по-своему заморочила ему голову. Это был ультиматум: или ты мне веришь, или нет. Он верил – и не верил. Умом и сердцем понимал, что быть не могло ничего из того, что подсовывало ему услужливое воображение, развивая сюжет с рождественским поцелуем и заставляя думать, что жил в сплошной лжи. Но стоило ему вспомнить сцену в цветном полумраке под портретом Валерии, как он не верил уже ничему.