– И что, у меня идеальная форма головы?

– Конечно, я же художник, я вижу. У тебя идеальная голова, у тебя идеальная грудь…

– Ну что ты делаешь… перестань…

– И попка тоже идеальная!

– Ай!

– И я хочу, чтобы ты мне позировала…

– Прямо сейчас?!

– А ты можешь?

– Ну, начинается…

– Пожалуйста!

– Скажи: пожалуйста, с бантиком!

– С двумя бантиками!

– Стоять, что ли, надо?

– Ага! А ты можешь… в балетной позе стоять?

– На пуантах?

– Ну, хоть на цыпочках! Мне надо позу найти. Руки я уже вижу, а вот ноги… Надо поискать. Ты можешь вот так ногу согнуть?

– Так?

– О-о!

– Да ну тебя! Подожди… Так это что? Это я тебе для портрета Киры должна позировать? Нет, это я просто не знаю, что такое!

– Марин, да это не портрет Киры, это будет картина. Там от Киры только красные волосы, и все. Она и похожа не будет. Честное пионерское!

– Нет, ты подумай, а! Где это видано, чтобы жена позировала для портрета любовницы. Рассказать кому…

– Ну, Марин! Ты же моя самая лучшая любовница! Ты же моя самая лучшая натурщица! Тебе же равных нет!

– Ишь, замурлыкал! Ну ладно, так и быть. Тиран!

– Угу. Я такой. Ты забыла? Ты моя любимая игрушка, а я – кто?

– Ты мой повелитель…

Валерия и правда их отпустила. Они так и разговаривали, глядя в глаза своим отражениям в зеркале – смеющиеся, голые, свободные, влюбленные. Марина, улыбаясь, смотрела, как призрачный Лёшка в зеркале гладит, лаская, грудь призрачной Марины – оба вспоминали то первое зеркало, перед которым они так же стояли десять лет назад, и Марина мучительно стеснялась наготы, а потом Леший увидел в нем картину – своего первого «Ангела», потом они с огромным трудом перевозили зеркало на новую квартиру, и в конце концов Леший разбил его, запустив в ярости будильником после ссоры с Мариной.

– Ты совсем не изменилась за эти годы, – сказал Леший, и они поцеловались, а их отражения в зеленоватой глубине зеркала все медлили, любуясь обнявшейся парой, и только через пару секунд обнялись сами – надо же было соответствовать оригиналам.

Картину Алексей написал очень быстро – он еще в аэропорту увидел ее почти целиком, только немного помучился с позой. Марина ахнула, когда увидела:

– Ничего себе!

Это была девочка-подросток с ярко-синими глазами и огненно-красными клоунскими волосами, торчащими в разные стороны – худенькая, перламутрово-бледная. Она стояла в позе, гротескно повторяющей балетную позицию: левая нога на мыске, правая согнута в колене, а руки кольцом сложены перед грудью – миг вращения в фуэте, остановленный кистью художника. Кроме белоснежно-искрящейся балетной пачки и тяжелых расшнурованных ботинок, какие любят носить подростки, на ней больше не было ничего из одежды, только полосатые вязаные – недовязанные, с висящими концами ниток! – митенки на руках, такие же гетры на ногах и шарфик, захлестнутый вокруг тонкой детской шеи.

Неустойчивая поза, взметнувшиеся волосы, развевающиеся шнурки и цветные нитки, летящий шарф, пульсирующий размытыми цветами фон – все создавало иллюзию движения, цветного вихря, повторяющего в разных оттенках и сочетаниях красный, синий, перламутрово-белый и оливково-коричневый, – ботинки и полоски на вязаных вещах. Нежность юного тела с вызывающе обнаженной маленькой грудью, грубость тяжелой обуви с металлическими заклепками, шерстяная мягкость вязанья, дерзкий синий взгляд и детский беззащитный рот – все вместе вызывало такой мощный взрыв эмоций, что хотелось прикрыть глаза, но даже под закрытыми веками продолжала крутиться в фуэте яркая, слабая и жестокая девочка…

– Как ты ее! – сказала Марина. – Потрясающе!

– Здорово вышло, правда? – Леший был доволен: все получилось, как он хотел.

– Да-а… Ты знаешь, что ты написал?

– Что?

– Это символ взросления. Подросток, тинейджер – и не ребенок, и не взрослый. Бунт, одиночество, жажда любви, вызов. Да, это Кира.

– Марин!

– Да не Кира, не портрет! Кира, как идея.

– Ну, ты у меня философ! Прямо искусствовед.

– Не ругайся! И как ты это придумал, с нитками! Только подчеркивают незавершенность…

– Правда?

– А вот грудь ее ты никак позабыть не можешь!

Грудь была действительно – Киры. Да и все тело, перламутрово-розовое – Марина хорошо помнила смытую Лешим картину.

– Хочешь, я ее одену? – тихо спросил Алексей. – Я думал, как лучше – мне показалось, так.

– Оденешь? – с сомнением сказала Марина. – Во что?

– Сначала я хотел такой цирковой лифчик – знаешь, в блестках? Но это сразу как-то снижает впечатление…

– Да, дешевка.

– Потом думал – балетный лиф, белый. Тоже не то. Еще была идея – короткую куртку кожаную, под ботинки. И распахнуть! Чтобы тоже всякие ремни с заклепками развевались…

– Косуху? Нет, ты знаешь, так, как есть, – лучше всего. Ты не обижайся на меня! Картина – прекрасная. Я горжусь, что ты такой художник. А ее грудь я уж как-нибудь переживу!

– Все равно твоя – лучше!

– Не подлизывайся!

С этой вещью Леший, всегда тяжело выпускавший из рук свои картины, расстался на удивление легко – через пару дней отвез в галерею, и ее тут же кто-то купил, несмотря на рекордную цену.

Пока Лёшка писал картину про тинейджера, дома подрастал собственный – Степик. Марина даже с некоторым ужасом смотрела, как стремительно он вытягивается, мгновенно вырастая из курток, джинсов и кроссовок. Он все время хотел есть – иногда даже сам, ужасно стесняясь, просил бутерброд, хотя Скороговорка кормила их вволю: дети растут, им надо много энергии! Степик вообще был очень деликатен – Марина понимала: он чувствует себя чужим, пригретым из жалости, и старалась изо всех сил, чтобы он прижился. Степик никогда ни на что не претендовал, а если Марина ему что-нибудь давала, всегда спрашивал: а детям? Он трогательно присматривал за «детьми», ухаживал за бабушкой, Ксения Викентьевна не могла на него нарадоваться, а сама Марина никогда не забывала, как он – совсем еще крошечный – подал ей руку, когда она спускалась по лестнице в доме Валерии:

– Держись, а то упадешь!

Умный, тонко чувствующий, очень красивый мальчик – Марина действительно его любила и даже подумывала, что бы такое предпринять и узаконить свое нечаянное опекунство. К тому же оказалось, что у Степика абсолютный слух и он легко подбирает любые мелодии на пианино, купленном для Муси, – ее следующее увлечение после скрипки. С Лёшкой у него были сложные отношения – Степик как-то старался не приближаться к нему без необходимости, хотя Леший внешне вроде бы не делал никакого различия между ним и остальными детьми. Марина даже спросила:

– Лёш, а ты что, Степика не очень любишь? Он тебя раздражает? Ты же был не против?

– Да нет, я нормально к нему отношусь, жалею. Но мне с ним, знаешь, как-то… неловко, что ли.

– Потому что он не твой? Или потому, что он черный?

– Марин, ну ты что в самом-то деле? Я кто, по-твоему, расист? Наоборот, он мне нравится, я даже написать хотел – он живописный, яркий! А что не мой… Не знаю. Может быть. Мне кажется, это все-таки от него идет. Он так смотрит иной раз – прямо Валерию вспоминаю, ей-богу! Кажется – насквозь видит. И не одобряет.

Марина связалась с юристом Анатолия и выяснила, что Степик – только под опекой, поэтому вполне можно оформить усыновление. Она боялась, что Лёшка будет против, но тот обрадовался:

– Это ты хорошо придумала. Тогда он совсем нашим будет. Эти-то против не будут?

– «Эти»… Где они? И надо еще самого Степика спросить, захочет ли он…

Степику было уже четырнадцать, и Марина задумалась: наверное, надо как-то поговорить о том, что с ним происходит? Самый критический возраст! Но как поговорить? Она сама была воспитана пуритански и все тяготы взросления переживала самостоятельно, черпая информацию из книжек и от подруг – говорить с мамой на такие темы было невозможно. Только общаясь с Лешим, она раскрепостилась и могла свободно обсуждать все на свете. Но это – с Лёшкой! А как говорить с взрослеющим мальчиком? Марина не слишком хорошо представляла, что там происходит с мальчиками – Ванька был еще маленький, она думала, что успеет подготовиться. И вот вам! Для начала она все-таки пристала к Лёшке, но он так напугался, что Марина поняла – безнадежно:

– Ты что, с ума сошла? Как я буду с ребенком о сексе говорить, ты что?

– Да не о сексе! Он же взрослеет, у него наверняка какие-то вопросы есть.

– Ой, слушай, мы же как-то выросли. Никто с нами не говорил на такие темы!

– И что хорошего? Я вон – дикая была, как не знаю кто.

– Марин, ну как я с ним стану разговаривать? Да я бы со стыда сгорел, если б отец…

– Отец! А мать? Это что, мне с ним говорить, да? А я даже не мать.

– Пусть кто-нибудь другой.

– Кто? Вот ты скажи мне – кто? Бабушка? Ксения?

– Ну, у него же есть…

– Кто у него есть? У него, кроме нас с тобой, никого нет. Что, Анатолию он нужен? Девчонкам? Аркаше с Юлечкой?

– Марин, ну прости ты меня. Я не смогу, ей-богу.

– Со мной ты можешь всякую похабень обсуждать.

– Какую еще похабень, что ты выдумываешь? И потом – ты взрослая.

– Никакого от тебя толку. Ладно, тогда ты мне, что ли, расскажи…

– Что рассказать?

– Как это там у вас происходит, взросление всякое…

– Слушай, – взмолился Леший, – но сейчас же книжек всяких полно, Интернет, что ты ко мне-то пристала!

– А что такое? Ты же любишь всякие разборы полетов? Или ты что – смущаешься? Ой-ой, он смутился, смотрите.

– Маринка, отстань! Побью сейчас!

– Прям я тебя забоялась. Что ж мне делать-то с вами…

В один из дождливых апрельских дней Марина никак не могла дождаться Лешего – он, как нарочно, застрял в пробке, приехал злой и голодный да еще ударил машину, паркуясь.

– Да, сегодня не твой день. Что ты хочешь: сразу есть или в душ пойдешь?

– Пожалуй, в душ.

– Ты что будешь?

– Я буду все. Что там?

– Борщ…

– Во! Борщ хочу! И сметаны побольше!

– Ты не обедал, что ли?

– Какой – обедал! – завопил Лёшка. – Одним кофе поили! Ведро этого кофе выпил.

– Вот ты себе давление и нагнал! Иди, я пока разогрею.

Пришел он на кухню разморенный, в «барском» халате – бархатном, со шнурами, подаренном Мариной на Новый год. Сел, вытянув ноги, – вот оно, счастье!

– Нет, ты знаешь, скоро по Москве вообще невозможно будет ездить. Кошмар какой-то… Господи, чего они так орут-то?

Из детской донесся взрыв детских голосов.

– Да у них там звездные войны какие-то. Аркаша мальчишкам светящиеся мечи купил – ну и все.

– Разогнать, что ли? Времени-то сколько. Бабушке отдохнуть не дают и самим спать пора.

– Да сейчас Юлечка придет, заберет Митю, они успокоятся…

Марина поставила перед ним глубокую тарелку.

– О, борщик!

«Борщик» он смолотил в две секунды и опомнился только, доедая мясной рулет:

– Что это я ем, такое вкусное?

– Это такой рулет.

Марина, подперев голову руками, сидела напротив и смотрела, как Лёшка работает ложкой – вилку он отложил: не ухватисто!

– Добавки дать?

– Добавки… А сладкого ничего нет? И я бы чаю выпил.

– Хочешь сырников?

– Вот, самое оно!

– Коньячку тебе в чай налить?

– Обязательно…

Наконец он наелся и растянулся на кухонном диванчике.

– Марин, да брось ты все это! Иди ко мне, я соскучился! Дай хоть потискаю немножко.

– Потискаю. Меня нельзя тискать, мной можно только любоваться.

Марина села на диванчик, потом прилегла к нему на грудь, и Леший тут же запустил руку в вырез ее домашнего платья.

– Какая ты… сдобная! Ты так всегда хорошеешь, когда беременная.

– Кстати, о птичках! У меня для вас новость, папочка!

– Хорошая?

– Очень! Я сегодня была у врача, мне делали УЗИ…

– Ну? Девочка?

– Не-а.

– Мальчик!

– Не-а.

– Господи, а кто?

– Неведома зверушка.

– Марин, ты меня с ума сведешь, ей-богу!

– Лешечка, у нас будет двойня!

– Двойня! Вот это да! Близняшки! Они будут совсем одинаковые, как Валерины девчонки, да?

– Не знаю, но мне почему-то кажется, что не совсем. Мне почему-то кажется, что это будут мальчик и девочка. Я все не понимала, почему никак не вижу, кто там! Раньше-то я с самого начала знала. Теперь понятно.

– Значит, они… как это… не из одной клетки?

– Из двух разных.

– Вот это да! Ну, я каков!

– А ты-то тут при чем?

– Как – при чем? Сразу двоих… одним выстрелом!

– Ой, глу-упый…

– И что, они совсем будут не похожи?

– Почему, будут – как брат с сестрой.

– Ага, то-то Ванька с Мусей похожи! Небо и земля. Надо же – двойня!

– И не говори! Я сначала так обрадовалась, а потом даже забоялась…

– Забоялась?

Марина тут же пожалела о сказанном, но было поздно – Леший так судорожно ее обнял, что кости захрустели. Она знала: у него панический приступ, похожий на те, что мучили ее после омута. Леший всегда любил из-за нее поволноваться, но когда понял, что она сильна и может за себя постоять, успокоился – до тех пор, пока не узнал о болезни Валерии. Для него это было потрясением: если уж такая, как Валерия, не смогла себя сберечь! И все началось опять. Как он наорал на Марину – прилюдно, посреди улицы: Леший ждал ее у машины, а она перебегала по «зебре», и какой-то лихач – как показалось Лёшке – едва ее не сбил. Марине пришлось минут двадцать приводить его в чувство – у Алексея так тряслись руки, что он не мог вести машину.