8

Ее номер. Какой же у нее был номер? Два, шесть, четыре… или нет, два, три, четыре, кажется, пятьдесят восемь, двадцать два. Возможно, не пятьдесят восемь, а восемьдесят пять.

По салону самолета поползли запахи кухни. Вонь этого их несъедобного рагу – если не иметь опыта, никогда не определить, чем пахнет. Запах, тормозящий аппетит, забивающий голод, если он, конечно, есть. Вероятно, все пассажиры очень голодны, ведь уже вечер, а не обедал почти никто. Из-за этой переброски из Брюсселя в Люксембург. Если только кто-то перекусил в буфете. Вскоре после того, как все расселись по местам, по салону пробежал характерный хруст – многие принялись за купленные в «Дыо-ти фри» шоколадки. Но все равно и они, наверное, уже голодны и с радостью примут поднос, уставленный пластмассовыми коробочками, с радостью вооружатся пластмассовыми ножами с гнущимися лезвиями и станут размазывать закоченевшее масло по предварительно распиленным на половинки черствым белым булочкам. Мальвина мерно посапывает над своей полной добропорядочных советов книгой. Скорее даже не советов, а рецептов. «Книга о пресной и здоровой жизни». Без острого и соленого, перченого и жареного – отварная любовь, дружба из паровой бани, никакого уксуса-искуса, ни грамма забав-приправ, хотя, может быть, я и ошибаюсь, может быть, она читает какую-нибудь садомазохистскую порнографию втайне, в самолете, когда нет никого из знакомых вокруг, купила в аэропорту в газетном киоске, быстро, заговорщически сунув продавцу, уж конечно же, арабу, деньги, вечно эти киоски в аэропортах и на вокзалах обрушивают на тебя груды необъятных размеров обнаженных грудей всех цветов и оттенков, отовсюду с обложек таращится на тебя то самое из расставленных ног, иногда чуть скрытое для острастки, иногда прямо как есть, чуть замешкался, бах! – и въехал со всего размаху голым, как коленка, лицом в наставленную на тебя задницу.

Мальчик проснулся и смотрит в окно. Небо уже почернело, словно даже обуглилось, будто облака сгорели в неуемно полыхающем закате, за окном пепелище, головешки, звезды, словно гнойники, выступающие из почернелой рыхлой небесной плоти.

– Я ужасно голоден, – признался мой сосед, – но в прошлый раз я сильно отравился, когда летел в Пекин, и на этот раз у меня есть с собой бутерброды. Моя жена приготовила мне сэндвичи с тунцом, это мои самые любимые сэндвичи, с тунцом, хотя вы как ученый и эколог наверняка не одобряете моих пристрастий. Но я просто человек, обыкновенный человек, я не видел ничего невероятного и живу, как все, уж простите меня.

– Я одобряю, одобряю, – успокоил я его, – только не пойму, чего вы ждете, ешьте, вы ведь сами сказали, что голодны.

– Я жду, когда принесут ваш ужин, – ответил он с лицом школьного отличника, – я буду есть вместе с вами, так все-таки веселей.

Конечно, и речи быть не могло, чтобы я ел этот ужин.

– А свою порцию я отдам вам, – с радостной улыбкой добавил сосед.

– Ну, если только порцию чая, – улыбнулся я в ответ, – сижу на строжайшей диете, лишний вес.

– Понимаю, понимаю, – грустно закивал он, – сердце, да и вообще… лишняя пища отнимает годы.

Я согласился. Впереди и сзади царила полная тишина, видимо, и те, и другие, утомившись от слов, задремали или погрузились в чтение. Чтобы не продолжать разговор, я сделал вид, что читаю журнал.

Но он все равно не выдержал.

– И сколько же стоит такая рыбка, которая сияет, как солнце, вы говорили, из Индии?

Я тогда все-таки попросил у нее номер телефона. После того, как она сделала вид, что ничего между нами не произошло в коридоре. Я ждал целую неделю, мы встречались трижды за эту неделю, были обычные двухчасовые занятия. Я попросил номер, я не выдержал, я сослался на то, что, возможно, мне придется перенести нашу встречу, попросил неловко, и она поняла, что причина совсем не та, о которой я говорю. Конечно же, я не собирался ничего переносить. Я громил свои собственные планы, как вражеские войска, ради того, чтобы заниматься с ней тогда, когда это удобно ей, боясь, что при малейшей загвоздке с моей стороны она скажет, что не может, и встреча рухнет.

– Ты хочешь мне позвонить, Питер? – переспросила она, чуть сощурив улыбающиеся серые глаза, – скажи, когда, – я позвоню тебе сама.

– Меня не будет дама, – соврал я. Как сопляк. Как семиклассник.

– Что ты говоришь? – переспросила она, намекая на то, что я нарушил установленное мною же npaвило и ответил по-русски.

– Меня не будет дома, – повторил я по-итальянски уже чуть более уверенно, чужой язык – как маска, за ним удобно скрывать лицо.

– Меня тоже.

Я отметил, что она говорит прекрасно, ошибок не делает совсем.

– Впрочем, запиши. Не возражаю. Поболтаем по-итальянски на расстоянии. Дарю, записывай. «Дарю» – это уж чересчур. Я поморщился.

– Ну так как? Смотри, передумаю.

Она разговаривает со мной, как с подростком, как с парнем из подворотни, с тем самым, о котором она рассказывала когда-то, серьезно или в шутку – не разобрать, но она вульгарна, бездарно вульгарна, – кровь ударила мне в голову, я, кажется, весь побелел от ярости, – она не чувствует, когда перегибает, когда подходит к той грани, за которую лучше не ступать, потому что потом вспоминать противно, ведь хуже нет, когда вспоминать противно, даже не сам момент, а потом, воспоминания; она часто фальшивит, непонятно, как человек с такой выучкой (с какой выучкой?) может так пошло играть. Неужели мир просто делится для нее пополам, и ничто другое не играет никакой роли. Ведь я же все-таки, наконец… А она девчонка, сопливая девчонка!

– Меня проще всего застать около полудня. – Спокойно, доверительно, по-дружески нежно.

Я записал номер.

Я звонил весь вечер до глубокой ночи. Я проснулся среди ночи и тоже на всякий случай набрал номер. Никого. Я звонил все утро и весь следующий день. Я не занимался ничем другим, выкуривал сигарету и набирал номер, доходил-до окна и возвращался, я звонил бесконечно, постоянно, до тошноты и боли в висках. Я пытался отвлечься, заняться аквариумами, почитать, углубиться в дела, но я немедленно шел к телефону и набирал номер. Я звонил, чтобы сказать – что «Если вы хотите мне что-нибудь передать, у вас есть одна минута после звукового сигнала». Голос на автоответчике, холодный, равнодушный, отстраненный, без единственной теплой нотки. Жесткая формулировка: «У вас есть одна минута». Мне нечего было сказать. Если бы она подошла, я бы сказал ей, что все в порядке, занятие состоится. Но записывать это на пленку я не хотел, ведь тогда я лишался права дозвониться и поговорить с ней. Поэтому я слушал голос, вешал, трубку и звонил опять. Минуты тянулись бесконечно, я смотрел на часы, и набирал, набирал, набирал. «Я сейчас, к сожалению, не могу ответить вам». Двойник. Глухой двойник. Иногда я мысленно умолял: «Ну подойди же, подойди», но равнодушный голос исправно рассказывал мне про одну минуту, и после зуммера я быстро, по-воровски, словно боясь быть замеченным, вешал трубку. А, может быть, она дама и просто не хочет подойти? Почему не хочет?

Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Семь цифр. Немытая посуда на кухне. Некогда. Мама уже окало месяца на даче. Нехорошо оставлять ее в таком возрасте совершенно одну. За этот месяц я ни разу не навестил ее, не проявил заботу: «Срочная работа». Наспех сделанные и проглоченные бутерброды. Повсюду грязные чашки. Кофе, Чай. Кофе. Кофе. Чай. Полные пепельницы. Отчаянье. Не дозвонюсь. Не увижу. Никогда. Подумает, что если я не позвонил, значит, уехал, ведь я же говорил что-то в этом роде. Зачем я придумал именно эту чушь? Зачем?! Зачем?! Я решил на всякий случай записать: «Все в порядке. Это Питер. Урок будет как всегда. Позвони мне». Я подумал о том, что мой голос зазвучит в ее квартире. Может быть, если она дома, она уже услышала его, может быть, если она не одна, этот кто-то спросит: «И кто этот Питер?» Так, по-хозяйски. А она скажет: «Один знакомый», если захочет чуть поинтриговать. Или: «Мой преподаватель итальянского языка». Гордо звучит, черт подери. И сейчас они там выясняют, зачем она берет уроки итальянского. Да, зачем? Потому что уезжает в Италию. А зачем она едет в Италию? Тут меня словно дернуло током. Не тот язык. Опять! Я перезвонил: «Привет, это Питер. Урок будет как всегда. Жду твоего звонка.» Я поклялся себе не звонить час. Не подходить к телефону и не набирать ее номер целый час. Зачем вообще его теперь набирать? Я лег на диван и стал ждать. Взял газету. Взял книгу. Попробовал уснуть. Закурил. Решил принять душ. Душ убьет верных пятнадцать, а то и двадцать минут. По дороге я передумал: а что если она позвонит, а я из-за льющейся воды не услышу звонка? Вернулся в кабинет. Сел в кресло перед столом. Встал. Подошел к окну. Покормил рыб. Провел рукой по пыльной книжной полке. Надо убрать. Завтра перед ее приходом вытру пыль. Открыл шкаф, чтобы переодеть рубашку. Зачем переодевать рубашку вечером? В зеркале увидел, что небрит. Завтра утром побреюсь. Не идти же сейчас в ванную. Я решил заглянуть в мамину комнату и открыть там форточку. Душно. Форточка оказалась открытой. Мне несколько раз мерещился телефонный звонок, и я кидался к телефону. Я кидался к телефону и снимал трубку. Ровный сверлящий гудок. А что если именно в этот момент она набирает номер, а у меня занято? Я быстро опускал трубку на рычаг. Внезапно сильнейшее желание охватило меня позвонить и за эту минуту сказать ей все. Выплеснуть в трубку душившее меня изнутри, палящее, режущее, колющее, выпалить, выкричать. Я заметался по комнате. «Я люблю тебя». Заезжено до тошноты. Ей нужен учитель итальянского, а не сотый воздыхатель. Что же было правдой из того, что она рассказывала мне на занятиях? Ничего. Одна фраза из миллиона сказанных ею фраз? Или, может быть, пошутить: «Я влюбился в тебя, как школьник, о, коварная, о, прояви же щедрость души, и дай несчастному глоток…» Бред. Я только загоню себя в угол и все. Она возьмет и откажется от занятий. Сказать: «Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Выслушай меня. Позвони». А потом высказать все в глаза. Чистой воды безумие. Чего я хочу добиться? Снисхождения? Ей будет неприятно заниматься со мной. Неприятно видеть, как страдает безразличный тебе человек. Сказать хоть слово – значит испортить все. Испортить что?

Я механически снял трубку. Голос как будто сонный. Совершенно чужой. Холодный, кажется, что издалека.

– Я заболела. Может быть, ты завтра зайдешь ко мне? Я не могу пропускать занятие. Интонации безупречно итальянские.

– Выпьем чего-нибудь.

– А что с тобой?

– Я простудилась. Горло побаливает.

– В такую жару? Я записываю адрес. Диктует: номер дома, квартиры, потом название улицы. Ошибок не делает никаких.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо. До завтра.

Я застыл с трубкой в руках. Она даже не дождалась моего: «До завтра». Я слушал короткие гудки, будто пытаясь понять, что они означают. Как все это понимать? Да никак. Как есть, так и понимать. Она сказала только то, что сказала. Внезапно меня осенило. Я имел право перезвонить, ведь мы не договорились о времени. Она немного раздраженно сказала мне, что время то же, что и было назначено, и быстро попрощалась. Я рухнул вниз. Вдребезги. Мне захотелось вгрызться зубами в металл, сломать зубы, захлебнуться в собственной крови. Я рыдал, как младенец. Бессонная ночь. Белое мучнистое утро. Корзина с розами. Одна, вторая, третья. Белая роза и отрепетированная перед зеркалом, как я считал, придающая мне обаяния улыбка.

9

– … и тогда, – продолжил мой сосед, – мы с женой были вынуждены сказать ему: Андре, мы дружили семьями более сорока лет, неужели ты хочешь, чтобы мы теперь принимали тебя с твоей новой женой? А как же Мартина? Мало того, что ты бросил свою семью, так теперь еще мы должны отвернуться от Мартины! Это было бы несправедливо, согласись.

– А сколько тогда было вашему другу? – спросил я.

– Случилось это четыре года назад, значит, семьдесят один.

– Лей?

– Тридцать. До этого она уже была замужем.

– А он что, богат?

Я понимал, что задаю рискованный вопрос, но все же не удержался.

– Достаточно.

– В нашем кругу, да еще и в нашем возрасте, – сосед улыбнулся, – разводы – большая редкость. Это совершенно бессмысленно, да к тому же и очень дорого. Ну зачем, по-вашему, разводы? Я, знаете ли, в молодые годы многое позволял себе, но семья была для меня неприкосновенной. Разрушить семью – это то же самое, что разрушить себя самого.

– И вы поссорились со своим старым другом?

– Не общались несколько лет. Не хотелось, чтобы наши дети и внуки видели, что мы принимаем, а значит, одобряем подобное поведение. У нас ведь городок маленький, все на виду. А он все хотел бывать с ней в домах, на людях, он словно не понимал…

Она не сразу открыла мне, я даже забеспокоился, но потом дверь внезапно распахнулась, и я понял, почему не слышал – на ней были высокие из грубой шерсти толстые носки, скрывающие звук шагов.