Liр Ка - Противоречия любви

Гер ощущал, как ее слова перекрыли в его легких кислород. Другой… конечно, это же тот цыган, с которым она так страстно целовалась. Значит, все, что было сейчас, было ложью. Все было ложью. Ее ласки, прикосновения, легкие касания и искренность в ее взгляде. Все это ложь.

Гер чувствовал, что его окатили ушатом холодной воды.

Он отступил на полшага назад, а потом с размаху ударил Дару по лицу.

Она отлетела к стене. Гер больше не смотрел на нее. Он, повернувшись, вышел из комнаты.

Дара поднесла руку к лицу и почувствовала на ней кровь. Она капала из носа.

В комнату зашли два человека Германа с одинаковыми лицами и в одинаковых строгих черных костюмах.

— Пойдем, — сказал один из них. — Полонский приказал тебя в коттедж отвезти.

Услышав это, Дара даже обрадовалась: она хотела вернуться в коттедж. Внутренняя усталость от всего произошедшего охватывала ее, и постепенно оставалось лишь одно желание — остаться одной и заснуть.

Проходя мимо своих конвоиров, Дара увидела, что один из них протягивает ей платок.

— Держи… у тебя кровь идет…

Даре даже послышалось смущение в его голосе. Она взяла платок и приложила его к носу. Так они и дошли до машин, пройдя по коридорам клуба и выйдя на улицу.

Было уже заполночь, и на улице сильно похолодало. Дара обхватила себя рукой и повела плечами, чувствуя, как холодный воздух проникает под тонкую ткань блузки. Рядом идущий охранник снял с себя пиджак и накинул ей на плечи. Она растерялась от такого жеста. Он лишь, видя ее растерянность, сказал:

— Ты хорошо пела.

— Спасибо… — ответила Дара, то ли за пиджак, согревающий ее, то ли за похвалу ее таланта, и плотнее запахнула на себе пиджак.

Большой тонированный джип медленно продвигался в Московских пробках. Если бы не кондиционер в салоне, Герман не выдержал бы эту пытку. Расплавленный воздух улицы, перемешанный с пылью и пропитанный гарью выхлопов автомобилей, просачивался в салон даже сквозь плотно закрытые окна. Или Герману казалось, что так тяжело дышать, или это постоянные мысли о цыганке не давали ему вздохнуть полной грудью. Он никогда не думал, что его можно задеть, больно задеть словом. Прожив достаточно и пройдя огонь, воду и медные трубы, он настолько очерствел душой, что слова давно его не ранили. Но она смогла сделать больно, больно настолько… Он и не ожидал, что боль от сказанного слова может быть сильнее физической боли.

"Я думала о другом, когда делала это", — пульсировало в его мозгу, и эти слова он не мог изгнать оттуда. Дара смогла задеть его за живое, да так, что даже сейчас, перед встречей с бароном, его мысли были о ней. За эти слова он ненавидел ее и хотел убить. Как в тот момент он сдержался, Гер и сам не понимал. Только чудо спасло цыганку от того, что он не убил ее. И сейчас Гер был рад, что ее нет поблизости, так как заглушить боль от этих слов он мог только ее кровью. Почему эти слова задели его, почему у него было ощущение, что она, говоря их, будто ножом вспарывала его сердце? Может потому, что в момент близости между ними происходило большее, чем физический акт. Гер чувствовал, что в тот момент он позволил себе открыться — и вот результат. Он знал, что нельзя обнажать свои чувства — за это приходит расплата, и он получил ее сполна. Как юнец теперь сидит с вывернутой наружу душой и пытается стать прежним, доказывая себе, что ему все безразлично. Но только это не так. Ему не были безразличны ее слова, и в глубине души он так хотел, чтобы она сказала, что думала только о нем… Хотя зачем ему все это?

— Гер… — Ковало понимал, что его пятиминутный монолог прошел впустую. Гер хоть и был в машине рядом с ним, явно мысленно отсутствовал. Видя, что Герман очнулся, Ковало решил кратко повторить уже сказанное им ранее:

— У нас серьезные проблемы с потерей машины с оружием. Африканский князек рвет и мечет, обвиняет нас в срыве поставки, нарушении договоренности и во всех смертных грехах вместе взятых. Да его и можно понять — он там банановую революцию запланировал, а мы его подвели. Он теперь и слышать ничего не хочет, говорит, что выслал людей с нами разобраться… Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю. За такое кидалово, как вышло с этим африканцем, заживо в сере растворяют… Охрану усиль и сам в бронике ходи. Эти папуасы — дикие люди. Не знаю, кого он на нас послал, но, чувствую, без перестрелки здесь не обойтись.

— Сам тоже в бронике ходи, — Ковало знал, что Герман не наденет бронежилет, но все равно сказал это. — Может, сейчас переговоры с бароном помогут. Все-таки у нас его дочь, неужели она важнее машины с оружием… хотя там на два ляма зелени… хотя как поет цыганка — и двух лямов не жалко.

Герман, повернувшись, посмотрел в глаза Ковало, и тот понял, что увлекся и сказал лишнее.

— Извини… ты же помнишь — у меня Ирэн, — ежась под холодным взглядом Полонского, Ковало попытался свести все к шутке.

* * *

Встреча с цыганским бароном проходила в одном из фешенебельных московских ресторанов. У Полонского был заказан столик в нише, чтобы лишние глаза и уши им не мешали. На эту встречу Герман приехал первым и, заказав еды, расположился за столом вместе с Ковало. Его охрана стояла рядом, а часть людей была рассредоточена по залу и, конечно, на улице у машин.

О приезде барона ему сообщили заранее, и он был готов к его приходу. Барон, одетый в хороший дорогой костюм, в сопровождении трех человек прошел к столу Полонского. Поздоровавшись кивком головы, Мирчи сел на стул напротив. Герман невозмутимо ел, хотя и без особого аппетита.

— Угощайся, — Герман кивнул на еду.

— Давай сразу к делу, — барону было неприятно находиться за одним столом с Полонским. Он очень долго решал, стоит ли ему вообще ехать на эту встречу, но потом доводы элементарной вежливости пересилили все остальные.

— Выпить хочешь? — Герман поднес к губам бокал с вином темно-рубинового цвета.

— Герман, хватит ломать эту комедию и изображать гостеприимного хозяина. Говори, зачем меня хотел видеть, — Чечар откинулся на спинку стула и недобро посмотрел на Полонского.

— Твои люди похитили то, что принадлежит мне, — сухо произнес Полонский. Он и сам был не намерен играть в добродушного хозяина. — Я говорю о машине с оружием, которая шла из Тулы в Москву и исчезла, проходя по твоим землям.

— Твои слова ласкают мой слух, Герман, — Мирчи прищурил один глаз. — Наконец-то ты признал, что это мои земли.

— Земли, где расположены твои люди, земли, которые станут моими…

— Это бабушка надвое сказала, — произнес барон с невозмутимым видом.

— Не будем сейчас об этом, — Герман понимал, что опять барон заговаривает ему зубы. Как же он устал от этих цыганских разводов. — Верни мне машину. Скажу даже больше — я готов у тебя ее выкупить, по разумной цене. Там оружие, которое нереально продать здесь, в России… оно не нужно тебе, я куплю его, и мы разойдемся с миром.

— Ты просишь? — Чечар холодно усмехнулся, глядя, как вспыхнули тигриные глаза Полонского. — Раз просишь — значит, у тебя серьезные проблемы, а если у тебя проблемы — я рад этому. Видишь, как все обернулось — есть справедливость на белом свете…

— Хватит, — Герман повысил голос, но потом опять стал говорить как обычно. — Назови свою цену, и мы договоримся.

Барон всматривался в лицо Полонского. Ему нравился такой противник. В современном мире, где мужчины перестали таковыми быть, барон был рад встретить в лице врага того, с кем интересно воевать.

— Нет, Герман. Я не продам тебе назад это оружие, — уверенно произнес барон, обдумывая полученную информацию и уже понимая, что машину с оружием похитил Шандор. Больше было некому. — Я буду смотреть, как тот, кому ты должен оружие, придет тебя убивать. Поверь, мне это более выгодно и более интересно наблюдать, чем получить от тебя жалкую кучку долларов, и облегчить твою жизнь.

— Тогда ты будешь наблюдать, как я буду убивать твою дочь. Это тоже будет более интересно наблюдать, чем получить ее в обмен на то, что я прошу, и еще и деньги в придачу.

Мирчи помрачнел и сжал кулак так сильно, что побелели костяшки пальцев.

— У меня больше нет дочери.

Герман удивленно вскинул бровь. В тоне Чечара не было лжи.

— Можешь оставить ее себе или выкинуть… ее судьба меня более не волнует.

— Ты так просто отрекся от своего ребенка, — произнес Ковало, который никогда не влезал в разговор, но сейчас не сдержался.

— Наши законы строги к таким, как она. Но таким, как вы, этого не понять — что значит честь…

— Куда уж нам, — зло произнес Гер, — впервые с таким диким средневековьем сталкиваюсь.

— Тебе об этом думать нужно было раньше, — Мирчи встал из-за стола, — а теперь можешь себе ее оставить или выкинуть. У меня больше нет дочери. А за содеянное тобой — тебе и будет расплата от тех, кому ты оружие продал.

Мирчи холодно улыбнулся и, не прощаясь, пошел к выходу из ресторана. Его люди последовали за ним. Ковало и Гер переглянулись.

— Он что, серьезно — насчет дочери? — такое даже Ковало поразило. — Девчонка ведь вообще ни в чем не виновата, да ничего такого и не произошло в целом…

— Дикие люди.

Настроение Гера окончательно испортилось. Он не хотел себе признаваться в том, что слышать слова Мирчи о дочери ему было неприятно.

Между Ковало и Гером повисала тишина, каждый обдумывал услышанное.

— Ладно, хватит, я не намерен решать семейные вопросы между Дарой и ее отцом. У нас и своих проблем хватает, нужно с африканцами как-то разруливать.

— Теперь Дара не нужна, как прикрытие, раз ее отец отрекся от нее. Что с ней делать будешь?

— Пока все оставлю как есть, не до нее сейчас.

Есть окончательно расхотелось и, бросив кредитку на стол, Гер дождался официанта, затем быстро вышел из ресторана. Раскаленный летний воздух не принес облегчения. Дышать было все так же трудно. Мысли вместо двух миллионов долларов и проблем с африканцами возвращались к словам Мирчи о том, что он отрекся от дочери. Глупость какая, на дворе двадцать первый век, а здесь такие вещи говорят, да еще и на полном серьезе. Не понимал он этих цыган — ни Мирчи, ни Дару. Один дочь выкинул из принципа или из-за диких традиций; другая ведет себя так, что постоянно заставляет его срываться и превращаться в монстра. Сев в машину и ощутив прохладу кондиционера, Герман заставил себя переключить мысли на поиски машины с оружием.

* * *

Следующий день для Дары начался, как всегда, с завтрака в ее комнате, который принесла домработница. Видя ее и понимая, что Ковало сдержал свое слово и не уволил ее, Дара искренне ей улыбнулась.

— Доброе утро, Вероника Петровна, — сказала она, пытаясь забрать у нее поднос с завтраком.

— Из-за тебя меня чуть не уволили, — женщина отстранилась от Дары и игнорируя ее попытки помочь, сама пошла с подносом к столу. — Всякий сброд в дом понатаскают, и из-за них у меня проблемы.

Слова больно задели Дару, хотя она уже привыкла, что ее, как и всех цыган, считают сбродом. Она промолчала и, дождавшись, когда домработница выйдет из ее комнаты, подошла к окну. Есть расхотелось, но на конфликт с Ковало не было сил. Она выпила чай, а три кусочка хлебушка завернула в платок и спрятала в карман. Дара уже привыкла скармливать хлеб птичкам — это можно было делать, ведь птицам тоже нужна еда. Сыр или колбасу она отдавала коту, который захаживал в сад Полонского; видно, высокий забор его не останавливал. С котом она тоже сдружилась, теперь он регулярно приходил к ней, зная, что она его покормит.

Дождавшись своего выгула в сад, Дара пошла за охранником. На улице ее ждали еще двое. Она уже привыкла к такому сопровождению и даже могла не замечать их и наслаждаться красивыми цветами на клумбах или сидеть на скамеечке в тени аллеи. Один из охранников держал гитару. Сделав к девушке шаг, он произнес:

— Это тебе, ты, наверное, играешь на гитаре… ну, все же цыгане играют, — немного смутившись, произнес он.

Дара улыбнулась и взяла гитару. Да, она умела играть. Не то, чтобы правильно или профессионально, она играла обычно, как все — три струны, три аккорда, как ее научили в таборе. Играть на гитаре ей всегда нравилось, как и петь.

— Спасибо.

Взяв гитару, она по привычке провела по ней пальчиками, прислушиваясь к звучанию каждой струны и уже слыша, какая из них требует настройки. Ее природный слух никогда не подводил.

— Сыграешь? — спросил другой парень, и в его голосе Дара тоже почувствовала смущение.

— Да.

Сказав это, Дара пошла к скамейке в тени дерева и сев на нее, еще раз провела рукой по струнам. Немного настроив их звучание, Дара заиграла, а затем и запела. Она пела на своем родном языке, языке ее предков — древнем, как сам мир. Языке, на котором веками пели песни те, кто жил вольной жизнью, кочуя по земле, и был свободным. Песня была грустная и, не зная языка, те, кто слышал ее, понимали слова сердцем. Незнакомые слова проникали в душу и задевали то, что каждый из нас прячет глубоко в себе от посторонних глаз.