— Ну уж, чего интересного. С зеленым лицом все время ходить… Прям красота неописуемая!

— …А если любовь безответная и никак не умирает, то нежно-зеленый свет темнеет со временем… На этого человека все так и смотрят — безнадежно влюбленный, мол, осторожно, тут в плане взаимности и подходить нечего. И жалеют, конечно, и даже работать много не заставляют.

— Инвалидность, что ли, дают?

— Ну, может, и так. Представляете, если бы у нас так было? Сколько бы по нашей земле бродило несчастных зеленых человечков…

— Не знаю, не знаю… Мы вон с моим Николаем век вместе прожили, ни разу не позеленели. Разве что он, когда с похмелья… И наш главврач, Максим Александрыч, тоже чего-то никак не позеленеет, а он ведь в тебя давно влюбленный.

— Ну уж, сразу и влюбленный… С чего вы взяли, Валентина Петровна?

— Так все кругом говорят. От людей ведь не скроешься…

— Мало ли чего говорят.

— Ну как же. Помнишь, как он в Новый год напился и к тебе лез нахально? А ты его так отшила, думали, он тебя потом со свету сживет. Максим Александрович такой барчук избалованный. Из нынешних, шибко самолюбивых. Этого много, а ума мало. Эх, да разве в прежние времена такого барчука главным врачом бы поставили… Всю жизнь в нашей больнице отработала, а такого чуда не помню. Светка говорит, он тебя опять вызывал… Чего хотел-то?

— Да ничего особенного. Возмущался, что Борис в отдельной палате лежит.

— А, ну это он от ревности… Ведь, если разобраться, какое ему дело, кто в отдельной палате, а кто в общей? Ты ж завотделением, тебе виднее… Как он, твой Борис-то, поправляется?

— Да, все хорошо. Скоро выписывать буду.

— Ну, дай бог ему здоровья… Хороший у тебя мужик, умный да добрый, не чета этому барчуку. И вообще, перевелась, я смотрю, с новыми временами мужская порода. Вместо умных да добрых глупые да самонадеянные вылупились. Молодым девкам и замуж выходить не за кого.

— Да, Валентина Петровна. Выходит, перевелась…

— Хорошо, хоть ты успела за такого порядочного замуж выйти. Повезло!

— Да. Мне повезло. Мне очень повезло, Валентина Петровна.

— Ты чай-то пить будешь ай нет? Остыл уже. И пирог даже не откусила…

— Спасибо, не хочу. Я потом, Валентина Петровна.

— У тебя вон телефон в сумке звонит, кстати. Второй раз уж звонит, надрывается.

— Ой… Что ж вы сразу не сказали, мне ж отсюда не слышно! — спрыгнув с подоконника, бросилась она к сумке.

— Да больно ты складно про зеленых человечков рассказывала, я аж заслушалась…

Выудив со дна сумки телефон, глянула на дисплей, проговорила быстро:

— Извини, Борь, не слышала. Да, иду… Прямо сейчас.

— Иди, иди, я тут приберу, дверь захлопну, — махнула ей вслед рукой добрая Валентина Петровна. — Ишь, фантазерка нашлась, прямо как девчонка малая. Одно и название, что заведующая. Про лица какие-то зеленые придумала…

Борис нервно расхаживал по палате с прижатым к уху тельцем телефона, по привычке теребил очки — то сдвигал их низко на переносицу, то поднимал вверх, будто рассматривая больничный линолеум под ногами.

— Я же вам говорил, что нельзя верить их оценкам! Там себестоимость завышена раза в полтора! Откройте таблицы, сверьте коэффициенты, сами все посмотрите…

Увидев вошедшую Надю, он улыбнулся, проговорил в трубку более миролюбиво:

— Ладно, перезвоните потом. Да, через полчаса. Жду…

Аккуратно положив телефон на прикроватную тумбочку, заваленную бумагами, Борис вздохнул, глянул на нее поверх очков:

— Надь… Ну что ты меня сюда как на гауптвахту… Давай, выписывай завтра! Надоело, ей-богу!

— Нет. Завтра никак нельзя, Боренька. Завтра процедуры назначены, а потом еще анализы надо сдать.

— Вот выучил жену себе на голову… — насмешливо пробурчал он, листая толстую папку с документами. — Где-то у меня тут таблица коэффициентов должна быть…

Поднял глаза, глянул сквозь толстые очки уже более строго:

— А когда выпишешь?

— Может, послезавтра. Если анализы будут приличные.

— Послезавтра же воскресенье, а по воскресеньям выписки нет!

— Значит, в понедельник, Боренька.

— Хм… И в понедельник на работу не попадаю… Плохо, Надь. Очень плохо.

— Ничего, и без тебя обойдутся.

— Злая ты женщина. Ишь, волю взяла.

— Ага, взяла, взяла… Давай ложись, скоро укол делать придут.

— С ядом?

— Нет, с малиновым вареньем! И убери хоть ненадолго бумаги с тумбочки, отдохни наконец!

— Ладно, потом уберу. Слушай, чего я тебя позвал-то. У тебя ведь завтра выходной?

— Да, завтра суббота, я не дежурю. А что?

— Дело в том, что завтра оказия с машиной будет. С большой машиной, с «Газелью». Может, Никуше овощей отвезти?

— Да каких овощей, Борь! Успокойся наконец. Что ты с ней носишься, как с маленькой! Деньги у нее есть, сама все купит.

— Ну да, она купит! Это же общежитие, как ты не понимаешь! Студенческое! Один с тарелкой, а семеро с ложкой! Молодые, вечно голодные…

— Борь… У тебя немного искаженное понятие о современном общежитии для студентов. Нет там никаких семерых с ложками, там вполне приличное обустройство. Ника же рассказывала, что у них на три комнаты одна общая кухня, одна ванная, два туалета…

— Вот именно — одна общая кухня! Кому на этой кухне помешает лишний мешок с картошкой? А лучше — три! И банки с домашними заготовками? Почему все это надо в магазине покупать, с пестицидами? Тебе что, не дорого здоровье дочери?

— Да дорого, дорого мне здоровье дочери… Какой ты зануда, Борь!

— Не обзывай мужа, девчонка. Тем более у тебя выхода нет — я уже с водителем «Газели» договорился, он все возьмет. Поедешь с ним, заодно и посмотришь, как там Никуша устроилась.

— Я?! Нет, я не поеду…

— Ну, тогда я поеду. Завтра сбегу из твоей больницы и поеду.

— Боря, не говори ерунды! Если уж на то пошло… Скажешь водителю адрес, он заедет и сам все передаст!

— Нет, он так не согласен. Сказал — возьму, если кто-то поедет.

— Ой, ну давай потом вместе на своей машине съездим, в конце концов… Сколько ее еще ремонтировать будут? Неделю, две?

— Не знаю. Ты ж разбила, тебе виднее. Я на ней не езжу.

— Борь, я ж нечаянно… Просто задумалась немного, поворотник не включила…

— Да бог с ней, с машиной! Главное, сама без единой царапинки осталась. Давай лучше вопрос с овощами решим. Ну сама подумай — девочка там одна, неизвестно чем питается! А тут нате вам, все свое, домашнее! Нет, я бы не просил, конечно, если б ты меня сюда не засадила… Что, так трудно, не понимаю? Тем более у тебя выходной…

— Ладно, Борь, поеду, — сдалась она, безнадежно махнув рукой. — Разве тебя переспоришь, когда дело хоть каким-то боком Ники касается… Когда твоя «Газель» придет?

— Завтра, в шесть утра, прямо к дому. Часа в два уже у Ники будешь. С дороги позвонишь, предупредишь, чтоб ждала. Только раньше не звони — она, конечно, скандал поднимет. Поставь перед фактом — уже еду, мол. Ну, вот, собственно, и хорошо… А к ночи вернешься…

— Ладно, что ж… А этот водитель поможет мне мешки с овощами из погреба вытащить?

— Поможет, конечно. Я с ним уже на этот счет договорился. Ну, все, вон ко мне твои мучители с ядом идут… — кивнул он в сторону вошедшей медсестрички со шприцем.

— Не с ядом, а с малиновым вареньем! Ну все, пока, Борь. Вечером еще позвоню!

* * *

Осенняя дорога, желтое кружево леса справа и слева. Разговор с водителем Володей ни о чем — о «наглых» ценах на бензин, плохих дорогах, взятках егорьевских чиновников в администрации… О чем еще поговорить в долгой дороге с незнакомым, по сути, человеком? И песенка из радиоприемника, коварно ударившая по сердцу тихой нежной мелодией.

Володя поморщился, потянул руку к радиоприемнику, но она вскрикнула жалобно:

— Ой, что ты, не переключай! Это же «Високосный год», моя любимая песенка!

— Вы что, такую ерунду любите? — презрительно пожал он плечами. — Давайте я лучше диск Стаса Михайлова поставлю!

— Нет, только не это… — испуганно замотала она головой.

— Что, не любите? Да ну… Вроде все женщины от его песен млеют…

— Я не млею, Володь. Не надо Стаса Михайлова.

— А почему? Вроде он послаще поет, чем эти тихони!

— Вот именно, что послаще. А за этой коварной сладостью — один пресловутый расчет. Сладость сама по себе коварная штука, душу искушает, а пользы никакой, одно разочарование. Да и грех — играть на струнах потаенных женских обид, манипулировать скелетами в непритязательных душах.

— А эти, значит, не манипулируют?

— Эти — нет…

Володя хмыкнул, замолчал. Последние аккорды песенки летели на свободу из радиоприемника…

Она отвернулась к окну, вздохнула. Странно, отчего именно эта тихая мелодия так трогает душу… Хотя чего тут странного. Нет, нет, лучше и не начинать об этом думать… Иначе полетит внутреннее равновесие в тартарары…

— Надежда Иванна, а вот скажите, отчего это у меня иногда в правом боку так болит? Как поем жирного, так и болит…

— А вы не ешьте жирного, Володя. Особенно на ночь. И в правом боку не будет болеть, — ответила она равнодушно, не повернув головы. Потом, словно опомнившись, добавила деловито: — Но лучше, конечно, обследование пройти…

Потом замолчали надолго. Ей даже удалось задремать, удобно устроившись затылком на мягком подголовнике. Потом обедали на скорую руку в придорожном открытом кафе, и снова — дорога, дорога…

Вот и первые окраинные строения показались — в город въехали. Она выудила из сумочки телефон, кликнула Никин номер.

— Да, мам! Привет! — зазвенел в трубке радостный голос-колокольчик.

— Никуш, ты только не пугайся, пожалуйста. Я к тебе с овощами еду.

— В смысле? С какими овощами? — испуганно озадачилась Ника.

— Ну, с какими, с какими… Два мешка картошки, свекла с морковкой, капуста… Еще банки с помидорами-огурцами…

— Зачем, мам?

— Никуш, ты же знаешь нашего папу! Он вдруг решил, что ты в общежитии с голоду умираешь. И питаешься всякими пестицидами. Вот пришлось… Не могла же я отказать, иначе бы он из больницы сбежал и сам все хозяйство повез!

— О господи! Папочка, миленький, в своем репертуаре, — произнесла она с ноткой дочерней растроганности. — А ты сейчас где, мам?

— Да только в город въехали. А ты?

— Только с занятий вернулась. Я как раз в общежитии.

— Ой, как удачно! Тогда я трубку водителю передам, ты ему расскажи, как к общежитию проехать. Я этого города совсем не знаю…

Чуть не добавила в трубку — и знать не хочу. Ни города, ни улицы, на которой стоит панельная девятиэтажка, ни тем более вокзала… Володя деловито прижал телефон к уху, кивал головой, слушая Никины пояснения:

— Да, понял. Да, по Комсомольской направо. Да, понял, понял…

Долго ехали по улицам, потом вырулили в уютный дворик, встали у крыльца общежития.

— Это здесь, Надежда Ивановна.

— Хорошо, Володь. Ты посиди пока, я Нику найду. А потом спущусь, помогу пакеты занести.

— Только прошу вас — недолго. Я бы выгрузил все да оставил вас здесь, пока по своим делам езжу, да мне не с руки потом с другого конца города возвращаться.

— Поняла, поняла! Сейчас, буквально пятнадцать минут! Я быстро…

Выскочила из машины, открыла дверь общежития, огляделась торопливо. Да, все чисто, пристойно, дедок-вахтер в стеклянной будочке сидит…

— Я в семнадцатый блок, к Колокольчиковой! — произнесла быстро, проходя мимо. Дедок лишь глянул строго поверх очков, промолчал.

Навстречу по лестнице спускалась стайка девчонок, обтекла ее смеющимся ручейком.

— Девочки, где семнадцатый блок?

— Третий этаж, прямо по коридору, налево! — весело обернулась одна из них. — Там на двери номер, увидите!

Потянула на себя дверь — открыта. Опять огляделась торопливо — надо же, и здесь довольно прилично. Небольшой холл, кухонька, девчонка какая-то стоит у плиты, деловито помешивает ложкой в кастрюле.

— Здравствуйте… А вы к кому?

— Я к Веронике Колокольчиковой. Девчонка оглянулась, прокричала звонко в сторону одной из дверей:

— Ника, к тебе!

Дверь тут же распахнулась, явив глазам доченьку — смуглое кудрявое худосочное чудо на стройных ножках, вытянуло вперед руки-палочки, сделало смешную счастливую рожицу, нарочито косолапо поковыляло к ней, заголосило так же смешно-нарочито:

— Где моя любимая мама! Вот она, моя мама, к доченьке приехала любимая мама!

Обвила шею, ткнулась губами в щеку, в шею, в подбородок. Пахнуло молоком и медом от ее смуглой кожи, от мягких колечек волос. Отстранила дочь от себя, глянула в искрящиеся нежной голубизной глаза. Слава богу, веселенькие. И веснушки на месте, и детский зигзаг шрамика на виске.