Короткий звонок в дверь раздался аккурат пополудни — они с Борисом обедать собрались. В воскресенье всегда накрывали стол в гостиной, обедали долго, отдавая дань иллюстрации семейного благополучия. Конечно, в хорошем смысле — иллюстрации. А что — от правильного оформления, между прочим, очень семейные устои зависимы, иногда только на них и держатся…

— Я открою, Наденька! — решительно шагнул к двери Борис.

— Открой… — спокойно согласилась она, раскладывая приборы у тарелок. Нож — справа, вилка — слева. Так. Надо еще крахмальные салфетки правильным углом завернуть.

Услышав за дверьми голос Сергея, нисколько не удивилась, ловким движением пальцев соорудила салфеточный домик-башенку, поставила возле тарелки. Отвела руки назад, развязала тесемки фартука на спине.

— …Да, Надежда Колокольчикова здесь живет… — донесся приветливый голос Бориса. — А вы кто? У вас, наверное, родственник у Надежды Ивановны лечится?

— Нет. Простите за вторжение, но я отец Вероники. Меня зовут Сергей Серый.

— Ах, вот оно что… Ну что же, прошу, входите… А я — Борис Борисович Колокольчиков и по жизненному стечению обстоятельств, представьте, тоже отец Вероники.

Она медленно вышла в прихожую, встала в проеме двери, глянула молча.

Нет, нисколько не изменился. Если не считать крапинок седины на висках да приобретенной с годами крепкой сухой поджарости во всем облике. И взгляд… Взгляд стал другой. Не распахнутый душевной наивностью — нате меня, ешьте с хлебом и с маслом, — а, наоборот, захлопнутый изнутри накрепко, настороженный, даже немного дерзкий.

— Здравствуй, Сергей.

— Здравствуй, Надя.

— Это мой муж, Борис Борисович Колокольчиков.

— Да, я уже понял. Можно войти?

— Входи…

— Может, пообедаете с нами, Сергей? — вежливо протянул руку к столу Борис и, не дожидаясь ответа и не глядя в ее сторону, на той же вежливой ноте добавил: — Поставь, пожалуйста, третий прибор, Наденька.

Она сходила на кухню, принесла приборы, так же медленно и спокойно принялась заворачивать третью крахмальную салфетку домиком.

Было в этом что-то жестокое, притаившееся, тихо-предгрозовое. Сели за стол, она принесла из кухни супницу, разлила по тарелкам солянку. Борис любил это блюдо — она всегда ее для воскресного обеда готовила.

Ели молча. Не ели, а мучились вынужденным дурным спектаклем, картинкой из жизни одной семьи с вкраплением чужеродного, наперекор общей гармонии цвета. Наконец, когда молчание стало невыносимым, Сергей отставил свою тарелку, произнес решительно:

— Спасибо, я не голоден… Можно мне с вашей женой наедине поговорить, Борис Борисович?

— Да. Можно. Я сейчас уйду, — глядя в свою тарелку, сухо проговорил Борис. — Я понимаю, вам надо поговорить. Только у меня к вам обоим одна просьба… И к тебе, Наденька, и к вам, Сергей… Я не спрашиваю вас, где вы были все эти годы, но… Помните, пожалуйста, что Вероника — и моя дочь тоже. Я ее вырастил и очень люблю, она для меня бесценный и дорогой человек. И я для нее — родной отец. По закону, по любви, по совести, если хотите. Так что прошу вас, Сергей, это иметь в виду. Не резать по живому… Вероника не знает, что я ей не родной.

— Да, мы ей ничего не сказали, — спокойно проговорила она, подняв глаза. — И здесь, в Егорьевске, никто ничего не знает. Борис, когда ее удочерил, сказал, что это его дочь. А я подтвердила. Так что, думаю, нам и говорить не о чем.

— Нет. Есть о чем, Надя.

Голос Сергея прозвучал несколько громче взятого в разговоре спокойно-грозового тона. Борис встал из-за стола, проходя мимо, тронул ее за плечо, сжал слегка пальцы. Держись, мол, моя девочка. Не бойся, все будет хорошо. Она подняла руку, пытаясь в благодарном порыве задержать его ладонь, но не успела — рука легла на пустое плечо… Оглянулась — он подходил к лестнице на второй этаж, по-старчески шаркая ногами и будто неся на спине невыносимую тяжесть. И горло перехватило стыдомжалостью, и захотелось догнать, просунуть голову через руку — не бойся, не бойся… Это я с тобой, это ты ничего не бойся…

Скрипнула под шагами Бориса лестница, было слышно, как он старательно закрыл за собой дверь спальни. Они сидели, молчали, глядели друг на друга. Восемнадцать лет прошло. Чужие, по сути, люди. Если, конечно, во времени суть.

— Я тебя искал, Надя… Очень долго. Почему ты уехала, даже не поговорив со мной?

— О чем бы мы стали говорить, Сережа? Ты был счастлив, Лиля была счастлива… О чем?

— Я тебя искал. Очень долго искал, — настойчиво повторил он, сцепив ладони в замок. — Я тебя искал по всей Сибири.

— Почему — в Сибири? — подняла она брови в досадном недоумении. — Я вовсе не собиралась ехать ни в какую Сибирь… Ты же знаешь, у меня там никого нет.

— Но мне Лиля…

Он осекся на полуслове, замолчал, потом откинулся на спинку стула, с силой провел ладонями по лицу. Произнес тихо, горько:

— О господи, как же я, дурак, сразу не догадался… Это она тебя выгнала, да?

— Сереж… Давай не будем ворошить прошлое. Теперь это уже значения не имеет — как произошло, так и произошло. Лилю прекрасно можно понять, она свое счастье защищала.

— А я? Меня не надо было спросить? Я же отец твоего ребенка, Надя!

— Вот именно — моего ребенка. Ты бы и не узнал о своем отцовстве никогда, если б не та досадная случайность… Ты же был счастлив. А я очень хотела, чтобы ты был счастлив.

— Да… И поэтому сделала меня несчастным на долгие годы.

— ?!

— А как ты хотела? Человек не может быть счастливым и одновременно страдать муками совести. Я ведь, по сути, жизнь тебе испортил.

— Ну, допустим, с жизнью моей все в порядке на данный момент, как видишь. А если ты имеешь в виду Веронику… Что ты, Сережа! Я абсолютно счастлива, что у меня дочь есть.

— Но я тебя искал… Я все эти годы тебя искал… — снова повторил он, будто пытаясь донести еще что-то, более важное, сокрытое за обыденным смыслом фразы. — Я думал, все равно когда-нибудь найду! И часто представлял, как тебя увижу, то скажу… Как главное тебе скажу…

— Что — главное?

Голос прозвучал тихо, почти равнодушно. А сердце забилось так, будто ей предстоял прыжок с высокой скалы. Словно от этого прыжка зависела вся ее дальнейшая жизнь. От этого «главного», что он долгие годы хотел ей сказать.

— Ну, что я тебе жизнь испортил, что должен искупить…

— Искупить?!

— Нуда…

Она нервно сглотнула, попыталась улыбнуться дрожащими губами. Нет, не получился прыжок со скалы. Успокойся, глупое сердце, не надо никуда прыгать. Входи в ритм, живи своей обычной жизнью.

— О каком искуплении ты говоришь, Сереж… — спросила грустно, даже немного насмешливо. — Как ты его вообще представляешь…

— Я не знаю, Надь. Я думал, как только тебя найду, сразу все на свои места встанет. Думал, это и есть искупление — просто найти.

— Ну, вот, нашел… Уже искупил, выходит. Так что все в порядке.

— Нет, Надь, не то, не то… Наверное, я не то сейчас говорю. Я, когда искал, все время думал о тебе, представлял, что ты… Что мы… Что ты меня простишь…

— А ты ни в чем передо мной не виноват. Может, я виновата, а ты — нет. Я сама хотела, чтоб тогда… Ну, когда ты Мишеньку повидать приезжал… И рождения Вероники я сама хотела. Ты ни в чем не виноват, не мучайся больше совестью. И искуплением тоже.

— Ты счастлива, Надь? — резко подавшись вперед, уперся он грудью о стол. — Скажи мне только честно — ты счастлива?

Она помолчала немного, глядя ему в глаза, потом медленно заговорила, четко разделяя слова:

— Ты знаешь, я вовсе не обязана отвечать на твои вопросы. Но отвечу… Мой муж очень хороший человек. Он много сделал для меня, очень помог. И дело не только в моей благодарности и чувстве долга. Он… Он самый лучший и добрый мужчина на свете и прекрасный отец для Вероники. Борис любящий, безумный отец. И ты знаешь, он прав — Ника его дочка. И по закону, и по любви, и по совести. Так что делай выводы сам, счастлива я или нет.

— Но Вероника и моя дочь тоже.

— Да, и это я прекрасно понимаю, Сереж. Зов крови, принципы мужской порядочности и все такое… А с другой стороны — сам посуди, следует ли ей о тебе знать? Конечно, если ты будешь настаивать, я скажу… Но лучше не надо. Прости. Я, наверное, сейчас жестокие вещи говорю, но лучше не надо.

Он молчал долго, рассматривая сцепленные перед собой пальцы. Она тоже сидела молча, глядела на него не мигая, будто пыталась вобрать его в себя целиком, заполнить им, новым, оставшиеся нетронутыми за эти годы файлы памяти. Знала, что он сейчас уйдет. А что ему еще оставалось?

— Мне надо уйти, Надь? — наконец поднял он вмиг провалившиеся в черноту глаза.

— Да. Тебе лучше уйти.

Сергей встал, постоял еще немного, уперев костяшки пальцев в стол, и, сгорбившись, медленно побрел к выходу. В дверях, будто опомнившись, обернулся, пожал плечами, детским жестом развел руки в стороны:

— Что ж, прощай, будь счастлива. А я… А я не знаю, как мне теперь дальше жить… Чем жить… Представляешь?

И, будто устыдившись своих слов, быстро прошел к двери. Она слышала, как Сережа нервно возится с замком, потом дверь скрипнула, открываясь, и захлопнулась аккуратно.

Она еще посидела за столом в звенящей горькой тишине, потом медленно встала, шагнула к лестнице на второй этаж, застыла на первой ступеньке. Качнулась назад и будто сама себя толкнула в спину — ну же, давай, поднимайся, чего застыла — не на Голгофу же…

* * *

Закончился сентябрь-праздник, пришел на его место октябрь-дождь. Измывается за окном, празднует победу, бьет холодными каплями по уцелевшим кленовым листьям, срывает их с веток, хохочет ветром… Они летят — мокрые, несчастные, вот один из них прилепился к стеклу, трепещет предсмертной болью: спаси…

Надя села на подоконник, приложила ладонь к стеклу в том месте, где прилепился кленовый лист, вздохнула — как же я тебя спасу, дорогой. Что делать — такая уж у природы судьба неумолимая. Что у деревьев, что у людей…

— Чего там бормочешь, Надежда Иванна? — глотнув чаю, жалостливо спросила Валентина Петровна. — Встанешь у окна и бормочешь… Ой, не узнаю тебя в последнее время, милая… То молчишь, как рыба об лед, то вдруг бормочешь чего-то…

— Рыба об лед бьется, а не молчит, Валентина Петровна.

— Да знаю я, знаю… Это я просто шуткую, чтоб тебя развеселить немного. А ты вон даже и шуток не понимаешь. И то — какие тут шутки… Ты и молчишь, будто бьешься, сердце не выдерживает на тебя глядеть. Случилось, что ль, чего?

— Нет. Ничего не случилось. Все хорошо.

— Ну, тогда, может, заболела? Заразилась, поди, от своих больных какой-нибудь нервенной болезнью?

— Ну, что вы… Неврологические заболевания, слава богу, воздушно-капельным путем не передаются.

— Ой, это уж как сказать… Вон у меня деверь! Поработал санитаром в наркологической клинике и сам запил. Да так сильно, что сам туда пациентом и угодил. Так что ты смотри, шибко-то не легкомысличай. Оберегайся как-нибудь.

— Хорошо. Буду, Валентина Петровна.

— Похудела, побледнела, с лица спала… Вон кармашек на халате по шву уж третий день как оторванный, а ты ходишь, не замечаешь. Снимай-ка халатик-то, я пришью.

— Не надо. Потом…

Скорей бы она ушла. Хорошая женщина, добрая, душевная, но лучше бы ушла со своим чаем и пирожками. Не отвечает душа в последние дни даже добрым посылам, огрызается, хнычет. Бьется, как этот лист за окном — спаси…

— А может, просто устала, а, Надежда Иванна? Может, тебе отдохнуть надо, больничный взять иль отгулы какие?

— Да. Я уже взяла отгулы — на три дня. У меня же день рождения послезавтра — хлопоты, знаете ли… Борис гостей зачем-то назвал…

— А что, и молодец… Гости в доме — это хорошо. С ними, бывает, так набегаешься, что на плохое настроение и времени не остается. Я вот своему Николаю в прошлые выходные тоже именины устраивала… Сестры его пришли, племянники, сватовья из другого города приехали, такая суматоха образовалась — голова кругом! Я уж и пожалела потом, что с именинами этими затеялась… Да еще и чашку из дорогого сервиза расколотили, красивый был сервиз, «Мадонна» называется, с прошлых лет берегла. Теперь уж он и не сервиз вроде, а так, одно недоразумение. И зачем ее только из коробки доставала, «Мадонну» эту? Захотелось, понимаешь, сватовьям пыль в глаза пустить…

— Да. Бывает. Ничего, новый купите.

— Да где? Сейчас такой уж и не найду. Хотя внучка говорит, что это по нынешним временам вроде как смешно — сервизами гордиться. А нам чего, мы к новым временам не привыкшие, нам бы все по старинке… Уютнее как-то. Раньше вон люди достанут по блату хрустальную вазу — и счастливы… Доступнее счастье-то было, чем теперь.