Джулия Грегсон - Пряный аромат Востока

– Зачем? – спросила она, отодвигаясь от него. – Я могла бы просто взять ключи и уйти.

– Да, могла бы, – согласился он.

Официант показал им столик, накрытый на двоих, в углу импозантного зала. С высоты с портретов на Виву строго взирали выдающиеся академики, словно тоже обдумывали ее планы.

Уильям уже наведывался сюда. Пухлый конверт – она поняла, что в нем лежат ключи, – был прислонен к серебряной перечнице.

Уильям убрал под стол свои колени в тонкую полоску, формально улыбнулся и сообщил, что позволил себе заказать бутылку «Шато Смит – О’Лафит», винтаж, его любимое вино. Он произнес это с тем чопорным, самодовольным видом, который теперь вызывал у нее неприязнь.

Официант принял у них заказ – томатный суп и бараньи котлеты для него; жареную камбалу для нее, самое простое и быстрое блюдо в меню. Ей было стыдно, что она, несмотря ни на что, очень проголодалась.

Она подняла на него глаза. Уильям, в его безупречном костюме, смотрел на нее властно и слегка нетерпеливо. Он все-таки красивый, на свой бескровный манер – хотя свирепая малярия, результат поездки в Индию, все еще окрашивала его кожу в желтовато-восковой цвет.

После нескольких пустых комплиментов Уильям огляделся по сторонам и понизил голос.

– Ты уверена, что они тебе нужны? – Он дотронулся пальцами до конверта.

– Да, – ответила она. – Спасибо. – Она приняла решение еще до этого разговора и даже не пыталась объяснить себе мотивы.

Он ждал, что она скажет еще что-либо, его наманикюренные пальцы барабанили по скатерти. Какие они чистые, как аккуратно удалены кутикулы. Она вспомнила, как он тер их щеточкой в ванной.

– Ты собираешься вернуться?

– Да.

– На свои средства?

– На свои средства. – Она слегка прикусила губу.

Он шумно вздохнул.

– Могу я напомнить тебе, что у тебя нет денег, или, скажем так, их очень мало?

Она принудила себя не отвечать ему. Не надо говорить лишнего.

Он сдавил булочку, крошки рассыпались по тарелочке. Взглянул на Виву холодными серыми глазами, в которых когда-то светилась искренность. Официант принес суп.

– Ну ради чего ты все затеяла? – Он аккуратно поднес к губам ложку супа. – Я считаю, что это абсолютно нелепая идея. Совершенно безответственная.

– Вы довольны супом, сэр? – К ним подошел жизнерадостный официант. – Еще масла для мадам?

Она махнула рукой – не надо.

– Подожди, не уходи, – холодно сказал Уильям, когда она отодвинула свой стул.

Он дождался, когда официант удалился и не смог бы их услышать.

– Послушай, Вива, – заговорил он снова, – было там что-то между нами или не было, но я все-таки чувствую свою ответственность за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты уехала вот так; я должен выяснить другие детали.

Она посмотрела ему в глаза.

– У тебя есть какие-то сомнения насчет того, что произошло между нами?

– Нет. – На этот раз их взгляды встретились. – Но в Индии ты не увидишь ничего хорошего, и меня тревожит, что это тебя огорчит.

Она с сомнением покачала головой.

– Чуточку поздновато тебе тревожиться за меня, Уильям. Согласись.

Когда-то она сохла по нему, бродила по улицам возле его дома в надежде увидеть его хоть издали; научилась беззвучно рыдать в подушку, когда в общежитии выключали свет.

– Вива, я…

– Уильям, прошу тебя…

Она взяла конверт. Несколько крошек ржавчины просыпались в дыру и испачкали скатерть возле солонки. Он нахмурился, когда она убрала ключи в сумочку.

– Все решено, – сообщила она. – Одно из преимуществ сиротства для меня заключается в том, что я вольна делать все, что хочу.

– Как ты проживешь там без денег?

– Я уже нашла двух человек, готовых мне платить за то, что я стану сопровождающей и наставницей. И потом, у меня есть несколько адресов в Индии.

– Наставницей! Ты хоть понимаешь, насколько безрассудно ты поступаешь?

– Еще я буду писать для журнала.

– Откуда ты знаешь? – На его щеках появились яркие пятна. Теперь она видела, что ему невыносима мысль, что он ничего не держит под контролем. Ему удобнее иметь дело с подраненной птичкой.

– Старт уже сделан. – Она не собиралась рассказывать ему, как ее все это пугало.

Он покачал головой и заслонил глаза ладонью, словно желая отгородиться от ее глупостей.

– Кстати, ты знаешь, что у тебя на спине платье чуточку порвано? – спросил он. – Цвет тебе идет, но только я не советую носить его в Индии – там не любят женщин, которые ходят в таких нарядах.

Она проигнорировала его замечание. Ключи лежали в ее сумочке, она высказала ему все, что намеревалась, и теперь ощутила прилив сил, словно ее кровь насытилась кислородом. Еще ей внезапно захотелось есть.

Она подняла бокал с «Шато Смит – О’Лафит».

– Пожелай мне удачи, Уильям, – сказала она. – Сегодня я купила билет на пароход «Императрица Индии». Я уезжаю.

В ночь накануне отъезда Роза Уэзерби пережила приступ ледяного страха и даже всерьез думала пойти к родителям и сказать: «Слушайте, все отменяется; я не хочу уезжать». Но, разумеется, было уже слишком поздно.

Семейная повариха миссис Пладд, которую из своих девятнадцати Роза помнила пятнадцать лет, приготовила ее любимый ужин: «пирог пастуха»[5] и кисель из крыжовника. За столом Роза пожалела, что попросила у поварихи именно это – при виде любимых блюд отчаяние ее только усилилось; все прилагали неимоверные усилия, делая вид, что ничего особенного не происходило. Отец, казавшийся бледнее обычного, пытался развлечь их шуткой, которую явно приберег для такого случая, причем довольно жутковатой: про человека, который простодушно верил, что кукушки живут в часах. Когда Роза и ее мать, подыгрывая ему, засмеялись слишком быстро и громко, он улыбнулся так печально, что «пирог пастуха» превратился в ее желудке в камень, и она чуть не разрыдалась.

«Как я буду скучать без тебя, милый папочка; Джек никогда не заменит мне тебя». – Ее даже удивила сила этой эмоции.

После ужина она вышла в сад. Последние струйки дыма от костра, на котором жгли сухие листья, плыли меж ветвей высокого кедра в потемневшее небо. День был холодный, но красивый, небо ясное, как протертое стекло, утром на всем будет лежать иней. Сад оголился и утратил летнюю пышность, но даже скелеты летних роз среди дикого винограда и ярких ягод боярышника никогда еще не казались ей такими красивыми.

Она прошлась по саду, где под яблоней были похоронены ее пони, Смайлер и Берти, и где она и Тори, в торжественных платьях, со свечами, хоронили всех кроликов и собак. Приминая жесткую от мороза траву, она направилась из сада в конюшни.

Она шла, и то, что всегда казалось ей обычным и будничным, сделалось немыслимо, до боли дорогим: хруст гравия под ногами, горьковатый запах костра, шелковая змейка ручья, нырявшая под дорогу.

Она оглянулась на дом и подумала о своей жизни, проходившей здесь: о веселом смехе и ссорах, о криках: «Девочки, пора спать!», о долгожданном ударе гонга, зовущего к ужину, когда они с Тори и ее старший брат Саймон, которого они обожали, носились по саду и строили шалаши, или играли в крикет, или играли в пиратов на ручье. Саймон скалил зубы и грозил палкой всем, кто с ним спорил.

Ее последний пони по имени Коппер поднял голову над воротами конюшни. Она, как обычно, угостила его яблоком, а потом, оглядевшись по сторонам, вошла к нему и с рыданиями обняла за шею. Горькие слезы полились на его гриву. Еще никогда в жизни ей не было так плохо, а ведь, казалось, она должна сейчас летать в облаках от счастья.

Роза понимала, что больше никогда не увидит ни Коппера, ни собак Ролло и Мопса. Возможно, даже и своих родителей. После прошлогодней жестокой пневмонии у папы, по его выражению, «забарахлил мотор», а доктор назвал это серьезными проблемами с сердцем. Они говорили с папой о свадьбе так, словно он собирался присутствовать на ней, хотя они оба прекрасно понимали, что это невозможно.

А еще родители, да и она сама вспоминали в этот день Саймона. Милого Саймона, высокого, светловолосого и чуточку нескладного, унаследовавшего от папы его доброту и галантность, а также его волю. Он был убит во Франции в последний месяц войны, за десять дней до своего дня рождения, когда ему исполнился бы двадцать один год. Родители редко говорили о сыне, но память о нем присутствовала все время, словно огромный айсберг под безмятежной морской поверхностью.

Теперь она сидела в сарае на сложенных друг на друга стульях, в окружении аккуратных ящиков с яблоками, обернутыми в ткань, чтобы долежали до зимы, пропыленных плетеных кресел и старых молотков для крикета. По другую сторону лужайки, в отцовском кабинете, загорелся свет. Она представила, как отец склонился над своими книгами с видом спокойного отчаяния, какой у него бывал в минуты, когда он старался не допускать печальных мыслей, как выбивал пепел из трубки в медную пепельницу, купленную в Египте, как заводил граммофон, чтобы послушать своего любимого Моцарта. Папа всегда был для нее образцом, ориентиром, ее лучшей половиной; но теперь все смешалось. Она пожалела, что не курит, как Тори. Ее подруга утверждала, что это очень помогает, когда тебе плохо.

Задержавшись в саду, она отчаянно пыталась успокоиться. Офицерские дочери не плачут.

Когда она поднималась по задней лестнице в свою спальню, мама окликнула ее и спросила, все ли у нее в порядке.

– Да, мамочка, – ответила Роза. – Абсолютно все. Сейчас я приду к тебе пожелать спокойной ночи.

В спальне все ее новые платья висели на дверцах гардероба и на стене, словно призраки, ждущие, когда начнется ее новая жизнь. Поездка в Лондон с Тори и ее матерью Джонти получилась очень милая. Они купили в универмаге «Харродс» прелестные вещи – легкое, изящное платье с широкой юбкой и чайными розами, к нему розовые замшевые туфли; прелестное платье для тенниса (при виде него мамочка слегка нахмурилась, но промолчала) с атласными лентами, а сзади с чем-то вроде встречной складки.

Мамочка отвезла ее в небольшой дамский салон на площади Бичемп, который рекомендовала мать подруги, – все сплошь ленточки, бантики, канделябры и неяркий персиковый свет. Там Розе купили приданое: тринадцать панталон; корсет со шнуровкой на спине; атласные шаровары; две шелковые нижние юбки и еще длинное персиковое неглиже из шелка, в котором она ощущала себя гламурной незнакомкой. Когда мадам сняла с нее мерку и сделала комплимент ее «идеальным пропорциям», Роза взглянула на свое отражение в зеркале.

Плечи, грудь и даже маленькие розовые соски были скандально выставлены напоказ. В следующий раз она наденет это неглиже и ляжет в постель с Джеком Чендлером. Внезапно позади нее в зеркале вынырнуло мамочкино лицо; вероятно, мамочка подумала о том же самом, потому что странно поморщилась и закрыла глаза. Все это было так внове для них обеих.

Пожалуй, это был самый удобный случай, чтобы расспросить маму о постельных делах, но Роза слишком стеснялась. Визит к доктору Левеллину, старинному другу семьи, охотившемуся вместе с папой, только возбудил ее воображение, но не ответил на ее вопросы. Доктор принимал пациенток на Харли-стрит. Ужасно смущаясь и не отводя взгляда в сторону, он шарил внутри ее, ужасно больно, а потом вручил маленькую губку и велел использовать ее, когда она больше не будет девушкой. «Вот так ее вставишь». Твидовый пиджак натянулся на его спине, когда он присел на корточки и изобразил, что сует губку между ног. Еще он дал ей маленький полотняный мешочек, в который ей нужно будет положить промытую и присыпанную тальком губку, когда она перестанет ее использовать.

Розе так хотелось побольше узнать у мамы о том пугающем событии, после которого она достанет эту штуку из полотняного мешочка, но мать, которая и сама стала пунцовой от смущения, когда оставляла ее в приемной у гинеколога, ничего ей не сказала. Она пыталась расспросить об этом Тори и даже спросила как-то вечером, когда они шутили о поцелуях с мальчиками, но ее подруга отвечала слишком неопределенно, как делала всегда, когда ничего не знала о предмете.

И вот теперь в углу комнаты стоял новый, огромный дорожный чемодан-сундук от «Вайсрой», наполовину собранный, – днем она спрятала на дно самое тяжелое, а сверху уложила платья, аккуратно завернутые в тонкую оберточную бумагу. Ей надо научиться у мамочки ее разумной хозяйственности. Роза легла в постель с пачкой дамских журналов – она не расставалась с ними, с тех пор как получила их от миссис Сауэрби. Мамочка выписывала только «Блэквудский журнал» и «Пес и Конь» и считала дамские журналы непростительной тратой денег, но для Розы они стали единственным источником информации об «этом». В журнале «Женский мир» некая Мэри, ведущая рубрику «Ох, у меня проблемы…», предлагала читательницам задавать ей вопросы на любую волнующую их тему.

«Дорогая Мэри, – написала ей одна девушка, – скоро я выйду замуж. Я попросила маму рассказать мне об этом. Мама ответила, что у меня нездоровое, отвратительное любопытство и что я все узнаю сама». И подпись – «Невежественная Бетти».