– Ну, я Фрэнк, с парохода, – сказал он. – Вы помните меня?

– Конечно, помню. – Она улыбнулась и почувствовала, как ее слегка бросило в жар.

– Я хочу встретиться с вами и поговорить насчет Гая Гловера, – осторожно сказал Фрэнк. – Думаю, вам будет интересно узнать кое-что о нем.

– Ой нет, только не Гай! – с отчаянием в голосе воскликнула она. – Что еще он натворил? – Она услышала в трубке дыхание, что-то вроде вздоха.

– Расскажу при встрече, но не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – ответила она. – Я стараюсь вообще не вспоминать о нем. – На другом конце провода послышался стук, словно он хотел положить трубку.

– Как у вас дела, Фрэнк? – спросила она. – Где живете? Удалось найти работу? – Почему она говорила с ним так формально, словно брала интервью? Ведь на самом деле она улыбалась, потому что была рада слышать снова его голос, хотя он звучал чуточку странно.

– Я проводил исследования на севере, – ответил он. – Мы открыли пункт медицинской помощи в деревне под Лахором, в основном лечили детей. Но теперь наши гранты закончились, и я на несколько месяцев вернулся в Бомбей. Теперь работаю в больнице «Гекулдас Теджпал».

– Где это?

– Недалеко от Круикшанк-Роуд. А как у вас дела? – Отрывистый тон его голоса смягчился.

– Все замечательно, спасибо. – Она решила никому не рассказывать, какими ужасными были те первые недели – никогда в жизни она не была так близка к нервному коллапсу. – Поначалу было тяжеловато, но теперь я работаю в детском доме и немного пишу. В Бикулле у меня есть своя комнатка – ничего шикарного, но моя. У Гая есть мой телефон? – спросила она, когда его молчание затянулось. – Что-то случилось, о чем мне нужно знать?

– Это не телефонный разговор. – Голос Фрэнка понизился до шепота. – Можно я приду к вам? Когда вы вернетесь с работы?

Она быстро прикинула, сколько времени у нее уйдет на то, чтобы помыться после работы, нарядиться, причесаться и выглядеть презентабельно, а потом разозлилась на себя. Какое имеет значение, как она выглядит?

– Сегодня вечером я занята, – сказала она. – Как насчет завтра?

Он ответил, что ему было бы удобно.

Она продиктовала ему адрес, и разговор был закончен. Когда она положила трубку, на ней остались влажные следы от ее пальцев, словно от морской звезды на песке.


После этого разговора Вива встала и окинула взглядом свою комнату, стараясь посмотреть на нее его глазами. Когда она впервые вошла сюда, меньше месяца назад, эта крошечная комнатка показалась ей ужасной, даже пугающей, верным признаком того, что она опустилась вниз по социальной лестнице и падет еще ниже.

Комнатка была бесплатной, как Дейзи и обещала, а ее местоположение над лавкой мистера Джамшеда на Джасмин-стрит было очень удобным. Однако неряшливо покрашенные стены, по которым ночью бегали ящерицы, голая лампочка, низкая складная кровать чарпой, тонкая тростниковая циновка и такая же занавеска, загораживавшая газовую плиту, напомнили ей лондонские комнатки самого низкого пошиба, разве что в этой было жарко. В первую ночь она сидела на крошечном балконе, курила сигарету и глядела вниз на невзрачную улицу, удивляясь, какая нелегкая занесла ее сюда.

На следующий день она отмыла комнату до безукоризненной чистоты. Зажгла палочку с запахом сандала, чтобы убрать запах прогорклого масла. Положила на чарпой родительское лоскутное одеяло – его красные, зеленые и лиловые шелковые квадратики загорелись как витражное стекло, когда на них упали лучи солнца.

На второй вечер зашла Дейзи с вышитой подушкой, персидским стихотворением и букетиком гиацинтов.

Если твой дом обеднел

По воле сурового неба,

А из твоих богатств

Осталось всего два хлеба,

Продай один, и на эти гроши

Гиацинты купи для услады души.

(Саади, из сборника «Гулистан»)

Вива вставила это стихотворение в резную рамку и повесила на стене над постелью.

В выходной день они с Дейзи пошли на Чор-базар – Воровской базар – и купили столовые приборы, чайник и приличного вида кресло, которое она накрыла старой кашмирской шалью. Еще она нашла там старинное зеркало в оправе из эмали с синими и зелеными узорами и повесила его над раковиной. Наконец-то комната начинала ей нравиться.

Как-то в один из первых вечеров мистер Джамшед, образованный парс, огромный, веселый и шумный, нетерпеливо поманил ее через порог своего дома, словно она была какая-нибудь запоздалая блудная дочь. Усадил ее в кресло возле окна, откуда ей были видны голуби, стремительно летавшие на фоне закатного неба, и угостил чаем. Он представил ее своим дочерям, Долли и Каниз, красивым и уверенным в себе девушкам, которые коротко стриглись, красили губы и, вероятно, намного опередили по «цивилизованности» своего отца. «Они часто меня дразнят», – сообщил он Виве, а глаза его светились гордостью и восторгом.

Миссис Джамшед, полная и поначалу робевшая, настояла на том, чтобы Вива осталась на обед. Они сидели во дворике за длинным столом. Виву угощали фаршированной рыбой, завернутой в виноградные листья, рисом, овощами, а потом сладким пудингом с заварным кремом. В результате она чуть не лопнула от обжорства. Впоследствии миссис Джамшед познакомила ее с индийским словом русса – это когда блюда готовят и подают на стол с любовью. Еще она предостерегла ее – если в индийском доме ты не оставишь на тарелке немного еды, твою тарелку так и будут пополнять, пока ты не лопнешь.

В тот вечер, сытая и довольная, она лежала в своей новой постели, глядела на звезды, светившие сквозь потрепанные занавески, и со стыдом думала о том, как еще недавно, живя в Лондоне, она с таким недовольством отзывалась на просьбы тех, кто бывал в ее квартирке на площади Неверн, даже если речь шла о чашке сахара. Особенно если она что-то писала! Она поежилась при мысли о том, какой ледяной прием Джамшеды, такие образованные люди с хорошими манерами, получили бы в Лондоне, где лишь немногие домовладельцы предоставили бы им ночлег. Доброта, проявленная ими, поразила ее. Ей еще многому нужно учиться.


Ее работа в детском приюте «Тамаринд» началась два дня спустя. На эту работу она согласилась с абсолютно циничным намерением зарабатывать достаточно денег, чтобы иметь возможность что-то писать и, пожалуй, узнать какие-то подходящие истории, а затем отправиться в Шимлу и забрать «тот чертов сундук», как она теперь его называла. Но вышло по-другому.

В то первое утро она с тревогой вышла из автобуса. «Тамаринд», казавшийся издалека темным и ветхим, когда-то принадлежал богатому торговцу цветами. Вблизи Вива увидела элегантные окна, полуразрушенную лепнину, изысканные кованые балконы, теперь ржавеющие, – признаки былой красоты.

Джоан, жизнерадостная шотландская акушерка, провела ее по темным коридорам и спартанским спальням. Она сказала, что скоро отправится в экспедицию – исследовать уровень материнской и детской смертности в провинции и квалификацию деревенских повитух.

Джоан сообщила, что у них хватает места для пятнадцати-двадцати девочек, что они в основном сироты, некоторых подбросили к воротам приюта, а кого-то нашла группа волонтеров, которые три раза в неделю выходят на поиски детей, временно нуждающихся в крыше над головой. Можно бы взять и немного мальчиков, но они предпочитают раздельное содержание полов. «Так всем проще жить», – пояснила она, весело подмигнув.

Приют был открыт и для мусульман, и для индусов, его цель – со временем либо вернуть детей в их семьи, либо пристроить в подходящие дома.

– Только не думайте, что мы делаем им большую услугу, – сказала Джоан. – Если они голодали, то они рады еде, но некоторые не хотят зависеть от нашего милосердия, особенно те, что постарше. Кто-то из них предпочитает жить в жутчайших условиях, лишь бы не идти сюда.

Джоан сказала, что четверг – день врачебного приема, когда местных бедняков принимают блестящие специалисты-волонтеры, европейские и индийские. Детей, нуждающихся в особом внимании специалистов, можно бесплатно показать в больнице «Пестонджи Хормусджи Кама», расположенной дальше по улице.

По отслаивавшейся со стен штукатурке и отсутствию необходимой мебели было видно, что все заведение влачило скудное существование. Благотворительные сборы тратились на клиники для больных детей. Пока англичанки шли по двору, их неожиданно окружила порхающая, воркующая группа маленьких девочек в ярких сари; они хватали за руки Джоан, улыбались Виве.

– Они хотят спеть для нас песню, – объяснила Джоан. И девочки запели, а Вива подумала, что никогда не встречала европейцев с такими умными глазами и широкими улыбками. Какими бы они ни были бедными, но в них бурлила жизнь.

Во время ленча, который они ели вместе с детьми во дворе за раскладными столами, ее познакомили с Кларой, ирландской сиделкой, долговязой, бледной, веснушчатой, которая показалась ей чуточку ворчливой. Она шлепнула дхал (голубиный горох) в миски и, пока дети ели, сердито сообщила, что работала в другом бомбейском приюте и «конечно, этот просто «Ритц» по сравнению с тем».

Джоан объяснила, что некоторые индийские приюты – страшные места, где детей жестоко бьют, а девочек продают старикам.

– Мы очень долго завоевывали доверие местных. Мы всегда должны быть очень и очень осторожными, правда, Клара? – Но Клара отказывалась улыбаться. Она странно посматривала на Виву, словно говоря: «тебе тут не место», и впоследствии всякий раз, оказавшись в одной смене с Кларой, Вива чувствовала ее высокомерие и враждебность.

Да и верно, что она тут делала? Ведь она не сиделка, не сотрудница благотворительной службы; она даже не была уверена, что любит детей. В те первые дни ее не покидало ощущение, что она от кого-то бежит – в основном от себя.


Все менялось. На второй день Клара показала ей очередь детей, ждущих врачебного осмотра. Дети стояли за запертыми воротами, босые и оборванные, некоторые глядели на нее с диким отчаянием в глазах. Они здоровались с ней, раскрывали рот, словно что-то жевали, показывая, что голодны, пытались дотянуться до нее сквозь прутья. Все, казалось, говорили: «Помоги мне».

Одна девочка стала что-то торопливо рассказывать Кларе.

– Ее мать умерла несколько месяцев назад, – объяснила Клара. – Девочка прошла семьдесят пять миль[60], чтобы попасть сюда. Отец тоже умер, а родственникам она не нужна.

Виве стало стыдно; она с тоской подумала, что помощь детям – очень важная вещь, а вот она ничего не умеет делать.


Поначалу ей давали простые поручения. Джоан велела ей сидеть за столиком во дворе, и, когда прибывали дети, она, с помощью индийской переводчицы, записывала их имена в большой журнал в кожаной обложке. Записывала дату их прибытия, адрес, если таковой имелся, кто их осматривал, какие лекарства им давать и хотел ли доктор отправить их назад. Но последнего они почти не делали.

Докторов не хватало. Джоан, Клара и иногда Дейзи делали все, что могли, при постоянной нехватке медикаментов и лекарств, а тяжелых больных направляли в больницу.

В первый день, где-то еще в утренние часы, в ворота вбежала замечательная Дейзи Баркер. Здесь она чувствовала себя как дома. Ее окружили девчушки и тут же заспорили, кто принесет ей стакан воды. Дейзи села рядом с Вивой.

– Как, жива? – спросила она.

– Нормально, – ответила Вива, но сама была потрясена до глубины души.

Ведь в то утро толпа бедствующих детей распалась для нее на отдельные личности. Она познакомилась с Рахимом, худым мусульманским мальчиком с настороженными, злыми глазами и лицом в оспинах; его отца облили бензином и сожгли, как считала Клара, в бандитских разборках. Рахим хотел оставить в приюте свою шестилетнюю сестру и попытаться зарабатывать деньги. Он больше не мог ее кормить: она заболела гриппом, и он боялся ночевать с ней на улицах. Когда они расставались, мальчик нежно погладил сестру по руке, а она глядела ему вслед, пока его худенькая фигурка не скрылась в толпе.

– Разве он не мог остаться тут тоже? – спросила Вива у Джоан.

– Ему стыдно, – ответила она. – Он хочет как можно скорее забрать ее отсюда.

Она познакомилась с двенадцатилетней Сумати. Когда ее мать умерла от туберкулеза, она пыталась прокормить четырех младших братьев и сестер, собирая на свалке и перепродавая тряпье, но не смогла.

Днем в приют ворвались шумные босоногие мальчишки, голые, не считая набедренных повязок, – здесь в середине дня варили еду, в основном силами местных женщин. Дейзи объяснила, что большинство мальчишек спали в картонных ящиках возле железной дороги. Каждый день они проходили много миль ради маленькой миски риса или дхала и кусочка фруктов и для того, чтобы во дворе почистить пальцем зубы под краном с водой и помыться, что они делали с большим старанием и скромностью. По словам Дейзи, они считали себя счастливчиками, оттого что им это позволяли.