Джулия Грегсон - Пряный аромат Востока

– Мне надо было сказать тебе раньше, но это так… – сказала она, устало прислонившись к его плечу.

– Что?

– Неожиданно.

– Ты будешь скучать без нее. – Он услышал ее тяжелый вздох в темноте.

– Да.

Он дотронулся до ее руки, но понял, что ему не хочется этого. Угроза новых слез его раздражала.

Они молча ехали по пустынным улицам гарнизона. Ночной мрак нарушали лучи света у ворот, где сидели ночные сторожа. В туземных кварталах поднимался дым от костров. Глядя через плечо Розы, Джек думал о Тори и сожалел, что никак не мог относиться к ней с симпатией. В их разговорах всегда сквозило какое-то соперничество, которого он не понимал. Наверняка из-за Розы.

Еще Тори, казалось, не понимала правила игры между мужчинами и женщинами, принятые в Индии, и это ему не нравилось. Грубо говоря, она была не настолько красивой, чтобы ей прощали ее прямоту и громогласность. Ей надо было больше слушать, меньше говорить и радоваться тому, что само шло ей в руки. Да, оценка жестокая, он это признавал, но другие мужчины были того же мнения, а хорошенькие женщины, такие как Роза, все равно никогда этого не поймут.

– Но я удивлен, что она так и не нашла себе никого. – Он решил быть тактичным, тем более что Роза была взвинчена. – Она не дурнушка.

Она ахнула, отвернулась к окну и покачала головой.

– Неужели только это действительно интересует мужчин? – В тихом голосе Розы звучала горечь. – Тори славная, добрая и преданная, да, по-моему, и красивая. Неужели ты не замечал, какие у нее красивые глаза? Ух! – Она разочарованно замолкла.

– Роза, я сказал только, что она не дурнушка, – возразил Джек. Он слышал свой голос, негромкий и сердитый, с намеком – доведешь меня, и я взорвусь; ему это не нравилось, но и она не должна повышать на него голос. – Впрочем, нас всех скоро вышвырнут отсюда.

Это была еще одна вещь, которую не понимали женщины, – какой напряженной была обстановка. В Конгрессе творилось черт-те что, теперь полковник постоянно сообщал им об этом. В белом углу там сидел Ганди, призывая к миру; в красном те, кто жаждал крови.

– Между прочим, – Роза не собиралась сдаваться, – я должна поехать в Бомбей и попрощаться с ней перед отправлением парохода. Я должна это сделать.

– А ребенок? Не думаю, что ему будет полезна такая поездка.

– Он выдержит. Если это он.

– Что ж, похоже, ты уже все решила.

– Да, решила.

Он пытался сдерживаться и не злиться – хотя ему не нравилось, что она ставит его в известность, куда и когда поедет. Но потом вздохнул с облегчением – решил вопреки всем своим намерениям снова повидаться с Сунитой.

«Я надеюсь, что ты тоже счастлив». Вроде банальные слова, а причиняют такую боль. Он уговаривал себя, что не собирается нарушать ее счастья, просто встретится с ней в последний раз. На длинные выходные они поедут в Бомбей на турнир по конному поло, и он останется один. Темная половина его мужской сущности так и подмывала его броситься в авантюру, а он ничего не мог тут сделать. Раз Роза настаивает на том, что поступит так, как ей хочется, что ж, и он тоже может.

В ту ночь он не мог уснуть, встал и пошел на кухню попить воды. На веранде лежал пунках валлах (качавший опахало), он так и заснул с веревкой, привязанной к ноге. Джек разбудил его и отправил спать.

Четверть четвертого; воздух был сырой и тяжелый, Джеку казалось, что стены маленького дома давили на него, он с трудом дышал. Зайдя в гостиную, он сел в кресло и стал снова перечитывать письмо, когда вошла Роза.

Под тонкой тканью ночной рубашки он видел ее большой живот, бедра, налившиеся груди. Полусонная, она села в кресло напротив него. Подняла кверху волосы, охлаждая шею, и вздохнула.

– Я не могу спать, – сказала она. – Слишком жарко.

Подняв на нее глаза, он увидел, как по стене за ее головой пронеслись пестрые ящерицы, и вся его жизнь рухнула у него на глазах.

– Джек, – спросила она, – почему ты плачешь?

Он даже не заметил этого.

– Я? – удивился он.

– Да, ты.

Он не хотел, чтобы она подошла к нему – или приковыляла (как нехорошо было с его стороны мысленно произнести это слово) – или чтобы села на подлокотник его кресла и погладила ему щеку. Если бы она не сделала этого, он, может, удержал бы все внутри, но он был готов взорваться от обиды и стыда из-за того, что он натворил невесть что со своей жизнью, а эта милая девочка пытается все исправить.

Он сидел застывший, а она пыталась его обнять.

– Это я, да? – тихо спросила она, как будто давно этого ожидала. – Все из-за меня; я сделала тебя несчастным. Я чувствую это.

Он пытался это отрицать. Закрыл лицо ладонями, чтобы она не видела, как он ненавидит свою трусость. Ведь сейчас так просто обвинить ее во всем.

– Нет, не ты, – проговорил он наконец. Две ящерицы спаривались за ее головой.

– Тогда ребенок? Ты не был в большом восторге, когда я сообщила тебе. – Она говорила мягко, без упрека.

Не в восторге! Нет, это мягко сказано. Если бы он мог выразить словами, что было у него в ту ночь на сердце, он бы сказал: «Я зол на тебя за то, что ты перевернула мою жизнь, заставила меня почувствовать, что я утратил над ней контроль. Я зол на эту дурацкую губку, которой ты даже не сумела правильно пользоваться. Я не хочу, чтобы мои крылья были подрезаны, не могу этого позволить. Я недостаточно хорошо тебя знаю и даже не уверен, что люблю тебя».

В тот раз, после ее сообщения, он выдавил из себя слова поздравления и ушел в клуб, выпить в мужской компании, и там его охватывало отчаяние при мысли о том, что надо возвращаться домой и изображать из себя счастливого отца, ведь он всегда ненавидел ложь.

– Что это?

Роза неожиданно наклонилась и подняла письмо, выпавшее из кармана его халата, когда он потянулся за сигаретой.

– Не читай! – почти закричал он. – Это мое письмо.

– Что это? – Он увидел, как страх вспыхнул в ее глазах словно огонь. – Джек, скажи мне. Скажи мне. Что это?

Он посмотрел на нее и подумал: «Я не могу причинить ей это. Не хочу быть похожим на отца. Она этого не заслуживает».

– Прочти. – Он съежился, словно провинившийся пес, а она снова села и прочла письмо.

– Кто это? – спросила она дрожащим голосом. – Я не понимаю.

Это был момент, когда ты бросаешься с высокой скалы в темную воду, не зная, глубоко ли там.

– Ее зовут Сунита. Теперь она живет в Бомбее. Она была моей любовницей.

– Любовницей? – закричала она. – Была или есть?

– Я не знаю, я не знаю.

– Она индианка?

– Да.

– Туземка.

– Да, но образованная. У нее отец барристер.

– Ты любишь ее?

– Я не знаю.

– Значит, любишь. Если бы не любил, ты сказал бы «нет».

Она резко встала; ящерицы метнулись прочь. Ее светлые волосы, взъерошенные от сна, были как у ребенка, но глаза смотрели так странно, что ему на секунду даже показалось, что она может ударить его по лицу. Может, так для него было бы легче, но вместо этого она посмотрела на него с такой болью и смятением, что ему захотелось взвыть как собаке. Какое же он никчемное дерьмо!

– Ты любишь ее? – снова спросила она.

– Сахиб… – Они оба даже не услышали негромкий стук в дверь. – Все в порядке? – Дургабаи старалась не смотреть на хозяйку, которая стояла испуганная, полуодетая и дикими глазами глядела на мужа.

– Haan, Дургабаи, – сказал он. – Мэмсахиб sir me dard hai[66]. Но так все в порядке, dhanyavad[67].

– Я ненавижу тебя за то, что ты так сделал, – сказала Роза, когда дверь закрылась. – За этот твой секрет, за то, что ты ничего мне не сказал, а я-то думала, что все делаю не так. Зачем, скажи, ради бога, ты позвал меня сюда?

Она прикрыла ладонью живот, словно не хотела, чтобы ребенок слышал ее слова.

– Прости, Роза.

Она отмахнулась от его извинений.

– Ты увидишься с ней?

– Нет – ведь наш полк готов выдвинуться в Банну.

– Это единственная причина?

Он никогда не видел ее такой злой и испугался.

– Нет.

– Вот так-то лучше, черт побери.

Краешек его сознания, не застывший от шока, восхитился грацией, с которой она выходила из комнаты. В этой прямой спине было достоинство, нежелание падать духом, сломаться.

Лишь потом, через тонкую стенку гостевой комнаты, он услышал ее приглушенные стоны. Никогда еще он не презирал себя так сильно.

Поздним утром Вива сидела под тамариндом в середине двора и резала бумагу – она собиралась вместе с детьми делать змея. До нее доносилось нежное журчание детских голосов, говоривших на разных языках: хинди, маратхи, английском, слышались фразы на тамильском и гуджарати. Они смешивались с нежным воркованием голубей, живших под крышей.

И сквозь все это пробивался певучий голос Дейзи, разговаривавшей с ними.

– Как забавно, – говорила она, – мало кто из взрослых останавливается и смотрит на небо – мы торопимся, бежим, полные забот, будто насекомые. На небо регулярно смотрят только сумасшедшие, либо дети, либо… Нита, ты можешь закончить эту фразу?

– Нет, я не знаю как, – прошептала Нита, робкая девочка с грустными глазами.

– Люди, запускающие змеев. – Судай, толстый мальчик, хотел, чтобы все знали, что прежде у него был свой собственный змей.

– А взгляд на небо чему нас учит?

– Что небо голубое, – осмелилась Нита.

– Правильно, Нита. Да и когда мы смотрим вверх, это расширяет горизонт нашего сознания. Мы видим, какие мы песчинки во Вселенной, такие крошечные, хотя относимся к себе так серьезно. В небе нет границ, нет кастовых различий – осторожнее с этим клеем, Судай, – нет религий или рас. Вот чему оно нас учит. «На небе и на земле, Горацио, есть более вещей, чем нашей философии мечталось». Так написал дядя по имени Шекспир.

Глядя на то, как внимательно дети слушали слова Дейзи, Вива ощутила боль. Какое небо и какая земля ждут их в будущем?

Потом Дейзи сообщила о дальнейших планах на этот день: когда змеи будут готовы, девочки с Вивой пойдут запускать их на пляж Чоупатти. Тут многие дети посмотрели на Виву огромными, удивленными глазами; некоторые из них никогда еще не видели моря. От этого она почувствовала себя волшебницей, магом.

Вива взглянула на Талику. Девочка сидела на краешке скамьи, абсолютно поглощенная своей работой; маленькие ручки деловито работали ножницами, темные ресницы почти касались ее щек, худенькие ножки болтались над землей. Никто не узнал бы в ней жалкую кроху, которую Вива отмывала от грязи несколько месяцев назад, но она по-прежнему была слишком тоненькой и хрупкой.

– Смотри, смотри на меня, Уиуа-джи, – сказал Талу, худой мальчик с заметной хромотой. Никто из них не мог правильно произнести ее имя. Они называли ее либо мадам сахиб, бомбейская версия мэмсахиб, либо мисс Уиуа, либо иногда ласково Уиуа-джи. Самые маленькие называли ее мабап («ты моя мать и мой отец»), комплимент, от которого неизменно сжималось ее сердце.

– Я вырезаю хвост павлина, – сообщил Талу.

– По-моему, он больше похож на хвост от дохлой крысы, – усмехнулся Судай, известный насмешник, схватил его и покрутил над головой. Талика засмеялась, и это был звонкий детский смех.

Она соскочила со скамейки, держа в руках наполовину сделанного змея.

– А у меня птичка! – воскликнула она, держа его за нитку. – Глядите!

Она скинула сандалии и стала танцевать, выбивая ногами точные ритмы; ее змей кружился над головой в красочном вихре. Кружась, прыгая, забывшись в танце, она закрыла глаза и запела пронзительным, с вибрациями, детским голосом. В эти моменты она была великолепна, от нее невозможно было оторвать взгляд. Вива даже не заметила, когда Дейзи присела рядом с ней.

– Похоже, кое-кто уже чувствует себя лучше, – сказала Дейзи, кивая на кружащееся сари Талики.

– Разве не удивительно? – спросила Вива. – Интересно, где же она научилась так петь?

– Вообще-то, Вива, я имела в виду тебя, – улыбнулась Дейзи. – Ты выглядишь гораздо веселее, чем в первый рабочий день.

Хвост змея зацепился за ветку тамаринда. Вива вскочила и отцепила его.

– Мне тут нравится, Дейзи, – сказала она, снова садясь. – А к детям я всегда была равнодушна, во всяком случае, мне так казалось.

– Что ж, ты умело скрываешь свое равнодушие, – пошутила Дейзи. – И все-таки можно тебя предостеречь? Приятно видеть детей такими свободными и веселыми, но даже тут мы должны проявлять осторожность. Теперь всюду шпионы, и если они увидят что-то подобное, они могут сказать местным, что мы обучаем девочек, чтобы они стали храмовыми проститутками.

– Ты шутишь?

– Нет, хотелось бы, чтобы это была такая веселая шутка. Но это не так. Первые стычки с местными произошли у нас в прошлом году. Люди не всегда понимают, что мы делаем. Да и как им понять?

– Господи! – Вива и прежде слышала подобные истории, но не верила – думала, что их рассказывают трусы, которым везде мерещится опасность. – Но ведь танец был такой невинный, мне ужасно не хотелось его останавливать.