Конечно, не ради возможности открыть проклятый сундук – миссис Уогхорн ясно высказалась о возможности найти в нем что-либо ценное, – но Вива все равно изменила всю свою жизнь ради этого призрачного шанса. Зачем?

Теперь она вспомнила свою полуподвальную квартирку на площади Неверн почти с тоской – да, не бог весть что, конечно, и кровать узкая, и газовая горелка чадит, но все равно пристанище, дом.

Ванная комната с неуклюжей зеленой ванной – Вива делила ее с пожилой библиотекаршей и еще одной женщиной, которую посещало необычайно много джентльменов, – находилась за занавеской в коридоре. В ней всегда было полно чулок, повешенных для сушки, а на краю ванны валялись осклизлые куски мыла. Ржавый зеленый бойлер, который все называли уинтерборном, взрывался будто вулкан, когда сунешь в него спичку, и несколько минут был страшно горячий, но тут же быстро остывал.

Зимой она спала в короткой рубашке и свитере; казалось, ее кровь так и не научилась греть после Индии. Каждое утро она спешила на очередную временную работу все в той же туманной мгле, в какой возвращалась к вечеру домой.

Будь она старше, такая жизнь показалась бы ей безрадостной, но молодость, свобода и решимость пережить все драмы были для нее чем-то вроде наркотика. Позади остались школьные дормитории и комнатушки родственников, где приходилось двигать мебель, чтобы освободить место для Вивы. А эта комнатка принадлежала ей. Охваченная детским восторгом, она покрасила стены бледно-розовой краской – в память о серо-розовых стенах родительского дома в Раджастане, – но цвет получился некрасивый, похожий на каламиновую мазь от солнечных ожогов.

На узкую, бугристую кровать возле закрытого досками очага она постелила свою единственную фамильную вещь – роскошное лоскутное одеяло из дорогих тканей, из которых шьют сари, ярко-зеленых и желтых, розовых и голубых, с каймой, расшитой рыбками и птицами. Когда-то оно лежало на родительской кровати в Шимле и в их других домах в Непале и Кашмире, а еще в доме-лодке в Сринагаре. Еще у нее была медная лампа, под кроватью она прятала пару кастрюль и сковородку («Кухней не пользоваться», – гласило объявление в холле), много коробок с книгами и бумагой. На ящике стояла пишущая машинка «Ремингтон». Профессия секретаря, которую она получила, закончив курсы, позволяла ей держаться на плаву. Больше всего в жизни ей хотелось стать писателем. Каждый вечер после работы она одевалась потеплее, закуривала сигарету «Абдулла» (она разрешала себе выкуривать в день три штуки), дотрагивалась ладонью до зеленой стеклянной статуэтки Ганеши, индийского бога мудрости, покровителя много чего, в том числе и творчества, и садилась за работу.

Она была счастлива в своей комнатке, когда слушала стук пишущей машинки, завывания уинтерборна и звук льющейся воды и когда за стеной в коридоре дергали цепочку туалетного бачка. Около полуночи, зевая и окоченев от холода, она раздевалась, ложилась в постель и крепко засыпала, как только ее голова касалась подушки.

А потом, через агентство, где она временно замещала машинистку, ее направили к миссис Нэнси Драйвер, настоящей писательнице, популярному автору романов, в двух из которых действие разворачивалось в Индии, где ее супруг, ныне покойный, служил в индийской кавалерии в звании майора. Миссис Драйвер, с ее итонской стрижкой и напористой манерой говорить, большую часть дня ходила в халате из верблюжьей шерсти и неистово стучала по клавишам машинки. Она совсем не походила на добрую фею из детских сказок, но на самом деле оказалась именно ею.

Они с Вивой выработали распорядок занятий. С половины двенадцатого миссис Драйвер, после ванны и завтрака, около часа писала ручкой, а Вива в это время неумело разбиралась с ее корреспонденцией. После ленча, пока работодательница расслаблялась очередной рюмкой хереса и тонкой сигарой «Шерут», Вива набирала на машинке утреннюю рукопись, а если на полях стоял большой красный крест, ей дозволялось добавить то, что у них называлось сентиментальной ерундой. Миссис Драйвер была убеждена, совершенно ошибочно, что на счету у молодой и хорошенькой Вивы куча восхитительных романов.

Именно миссис Драйвер выписывала журнал «Критерион»[8] и первой познакомила ее с поэзией Т.С. Элиота: «Вы только послушайте! Послушайте!» Приняв драматическую позу и отставив руку, в которой дымилась сигара, она закрыла глаза и продекламировала строки из стихотворения.

В той квартире, печатая на машинке, вычитывая верстку и попивая кофе, Вива постепенно осознала, что в отношении писательского ремесла она еще находится на уровне детского сада. До этого она строчила свои рассказы и тут же их отсылала. Теперь увидела, как мучилась миссис Драйвер в поисках «верного решения», какое внимание уделяла разным мелочам и странностям и часто писала о них в своих многочисленных записных книжках; как проговаривала вслух свои истории, когда у нее что-то не ладилось, как оставляла их на несколько месяцев в ящиках стола, чтобы они «дозрели».

– Тут нет никакого волшебного рецепта, – говорила она. – Каждый варится в собственном соку.

Когда Вива, дрожа от волнения, как-то утром сообщила миссис Драйвер за рюмкой хереса, что и сама мечтает писать, та ответила ласково, но не без прагматизма, что раз у Вивы серьезные намерения и раз ей необходимо зарабатывать деньги (Вива не скрывала своего бедственного финансового положения), то она должна приложить усилия и продать в женские журналы «Леди» и «Женские Владения» рассказы, наподобие тех, которые там регулярно публиковались.

– Ужасная чушь, – предупредила миссис Драйвер. – А ведь вы будете писать искренне, обнажая душу. Но зато это станет началом и вселит в вас уверенность.

Она показала ей, как надо безжалостно сокращать написанное («Оттачивать, шлифовать, сгущать», – писала она почти всюду на полях сочинений Вивы). За последние шесть месяцев Вива накатала тринадцать рассказов, в которых герои с квадратной челюстью выхватывали беззащитных блондинок из рук злодея. Ей пришло десять отказов, но три опуса были опубликованы.

Ах, какой немыслимый восторг пережила она, когда узнала, что ее рассказ приняли! Письмо об этом она прочла после работы, в сырой ноябрьский вечер, и в темноте обежала, ликуя, вокруг площади Неверн. Тогда она была так уверена – такая самонадеянность смешна, теперь-то Вива это понимала, – что это был поворотный пункт и что отныне она сумеет прожить, зарабатывая писательским трудом. Что покончено и с комнатушками родни, и с нудной и случайной работой. Она молодая, здоровая, она может позволить себе платить три гинеи в неделю за квартиру, и – о-го-го! – она станет настоящим профессиональным писателем.

Так зачем же, если ее жизнь наконец-то двинулась в нужном направлении, она решила поменять все свои планы? Конечно, не из-за неожиданного письма какой-то там старой дамы, сообщившей о том, что в ее сарае стоит сундук с родительскими вещами. Или все это просто повод вернуться в Индию, по которой она все-таки скучала, несмотря на все пережитое? Это была словно фантомная боль после потери жизненно важного органа.


Мисс Сноу спала, похрапывала, чмокала губами, временами стонала, как будто боролась со своими внутренними демонами. Потом внезапно села, и пишущая машинка Вивы упала со стуком на пол, а на нее посыпались листы бумаги.

Собирая на коленях бумагу, Вива увидела зеленовато-голубую воду, метнувшуюся змеиным кольцом мимо иллюминатора. Она подошла к умывальнику и умыла лицо. До обеда оставалось полтора часа; за это время она должна сделать набросок статьи. С названием тоже было неясно – то ли «Рыболовецкая флотилия», то ли, может, «Сколько стоит муж в Индии». А ведь когда-нибудь она сгорит со стыда даже при одном воспоминании об этом.

Глава 8

Пуна

– Господин! – деликатно крикнул слуга Джека Чендлера в дверь ванной. – Проснитесь, пожалуйста, время идет. Jaldi! Скорее!

– Я не сплю, Динеш! – крикнул в ответ Джек Чендлер. – Я думаю.

Он пролежал в ванне почти час. Уже стемнело, новинка – электрические лампочки горели лишь в двух местах. Закрыв глаза, он размышлял о семейной жизни и о том, почему мужчины лгут; думал о Суните, с которой ему вскоре нужно будет расстаться.

Обычно это было его самое любимое время, когда он стаскивал с себя мундир, пропахший конским потом, ложился в теплую воду, держа в руке стакан виски, смешанный так, как ему нравилось, и позволял себе роскошь безвольно плавать почти как морская медуза около часа. Потом Динеш одевал его, и он шел в клуб. Но сегодня он был просто комок нервов. Днем он зашел в пыльную гарнизонную церковь и поговорил с викарием, невзрачным, унылым человечком, насчет церемонии бракосочетания, которая состоится через месяц. Все данные он написал на листке бумаги – мисс Роза Уэзерби, незамужняя, из Парк-Хауса, Миддл-Уоллоп, Хэмпшир, – но викарий сообщил ему, что в Индии для бракосочетания не нужны предварительные объявления, так что многие (намекнул он, не сказав прямо) женятся спонтанно. Его слова смутили Джека, ведь он, с его логическим мышлением, всегда тщательно продумывал все свои действия.

«Время, потраченное на разведку, почти всегда себя оправдывает» – таким было одно из его жизненных правил. Когда-то его прорычал сержант-майор неуклюжим новичкам в военной академии в Сандхерсте в первую же неделю их пугающего знакомства с военной службой, и впоследствии оно не раз спасало ему жизнь. Так почему же теперь слишком поздно что-то менять; почему он так легкомысленно игнорировал его и опрометью, закрыв глаза, нашел себе жену?

Он приказал себе написать Розе письмо и отправить его в Порт-Саид, куда, по его расчетам, пароход прибудет через двенадцать дней.

«Моя любимая Роза, – написал он. – Сегодня я зашел в церковь, к викарию, который будет нас венчать, и…» – Он скомкал письмо, раздраженный банальностью своих мыслей и тем, что он не нашел нужных слов, хотя они должны были явиться к нему сами.

Все больше и больше он находил общение с ней напыщенным, фальшивым, словно взрослая и более рискованная версия писем, которые они писали в его английской школе-пансионате в часы утренних воскресных занятий. Восторг их первых посланий выродился в скучный обмен планами, подслащенный ласковыми обращениями – моя дорогая маленькая невеста, моя дорогая будущая женушка, – которые теперь тоже казались ему искусственными и чересчур фамильярными.

Ему приходилось писать и матери Розы. Они встречались дважды, в первый раз на пасхальной вечеринке в ее доме, где его разглядывали какие-то родственники Розы, поздравляли с неожиданной помолвкой и несли всякую чепуху про Индию. Теперь миссис Уэзерби прислала ему несколько писем, полных нелепых советов насчет свадьбы. На прошлой неделе она сообщила в письме, что отец Розы, проводив дочь, слег с тяжелым бронхитом. «Но, пожалуй, лучше пускай это останется между нами, – добавила она. – Они с отцом очень близки, а у нее и так много всего «на тарелке». Почему-то выражение «на тарелке» тоже вызвало у него раздражение – ему показалось, что она смотрела на него, как на какой-то неприятный зеленый овощ, который вскоре придется грызть и пережевывать. Но если уж он был такой неизвестной величиной, почему эти двое разумных, любящих родителей позволили ему говорить о свадьбе? В минуты скверного настроения он почти винил их за это.

Он встал во весь рост в ванне: высокий мужчина с тонким, чувственным лицом, настороженным взглядом, сильными, покатыми плечами и длинными, мускулистыми ногами наездника. Теперь, в двадцать восемь, он выглядел гораздо лучше, чем шесть лет назад, когда впервые приехал в Индию. Тогда он был высоким мальчишкой, всего год как закончившим Сандхерст, худым, несмотря на все адски тяжелые упражнения, шагистику, верховую езду, экспедиции в доморощенные пустыни с тридцатью фунтами[9] груза на спине, нацеленные на то, чтобы выбить из молодых людей всякую изнеженность.

– Пожалуйста, сэр. – Динеш стоял с улыбкой в дверях, полотенце в руке. В Пуну он приехал три года назад, бежав с затопленной наводнением фермы в Бенгалии. Джек совершенно случайно встретил его в доме своего приятеля в Дели и был поражен сияющей улыбкой этого бенгальца. Динеш считал эту работу ослепительной удачей судьбы в своей полной трагедий жизни. Знаком того, что его карма, его колесо фортуны движутся к лучшему.

Теперь Динеш и Джек прекрасно ладили между собой. То, что Джек был молодым офицером Индийского, а не Британского кавалерийского полка и мог – после упорной учебы, ведь он не был прирожденным лингвистом, – говорить с Динешем почти что бегло на хиндустани, было предметом гордости для слуги. Ведь он, как и многие хорошие слуги, грешил снобизмом и глядел свысока на других слуг в британских полках, которым приходилось говорить со своими сахибами по-английски. Вместе они уже прошли через многие хорошие моменты в жизни – парады, школу верховой езды в Секундерабаде, ежегодные лагеря в горах, где Динеш, в восторге от такого приключения не меньше своего сахиба, готовил для Джека еду на одном из дюжин огоньков, которые появлялись из земли, как только темнело. Динеш служил ему с почтением и страстью; это смущало и беспокоило Джека, ведь колесо фортуны снова поворачивалось. Все слуги Джека – Динеш, уборщик, повар и ее маленькая дочка – четко понимали свое положение в доме, зорко следили друг за другом и за иерархией. Приезд Розы, несомненно, взъерошит их перья, а Джек не мог подыскать слов, чтобы объяснить ей это.