Тори ходила взад-вперед, что-то говорила одним лошадям, угощала кусками сахара других.

Потом она остановилась. Повернулась к Виве.

– Наступает тот час, Вива, – объявила она. – Смотри и слушай.

Вива слышала лишь легкий звон в ушах, хруст сена на зубах лошадей да свист метелок.

– Синие сумерки, – сказала Роза.

– Пора тебе спать.

– Еще не пора, потому что… – Тори закрыла Виве глаза ладонями, – …здесь есть сюрприз для тебя. – Она подтолкнула ее к двери конюшни. – Погляди, – тихо шепнула она ей на ухо. – Он все-таки здесь.

У Вивы дрогнуло сердце в груди, в ушах зазвенело, но когда она заглянула в денник, у нее была только секунда, чтобы овладеть своим лицом.

Там был жеребенок. Всего лишь жеребенок – еще не совсем оправившийся после рождения, он лежал недалеко от кучки коричневой от запекшейся крови соломы. Над ним стояла довольная кобыла с мокрым хвостом и влажными боками.

Всю дорогу сюда, светясь изнутри, взбудораженная закатом, она представляла себе – ох, теперь уже не важно, – что он все-таки будет здесь, что она сможет поговорить с ним, рассказать ему про Шимлу и про новые факты, которые она там узнала. Она сгорала от желания избавиться от всей этой новой информации. Она чувствовала, что он выслушает ее, что он все поймет, что она будет прощена, а потом они все вместе весело встретят Рождество. Глупо, глупо, глупо.

Есть жизнь такая, как она есть, и есть жизнь такая, какие мы есть, и она всегда путала то и другое.

Жеребенок был буланый, с большими темными глазами и смешным хвостом, похожим на пуховку. Она заставила себя улыбнуться ему, потому что ее подруги – какими юными они казались – взялись за руки и прыгали от восторга.

Он встал на ноги, затопал к ним и обнюхал их руки; они погладили его маленький нос и сказали, что он бархатный.

– До этого кобыла потеряла жеребенка, и теперь она счастлива, – шепнула Тори. – А она очень породистая – Тоби говорит, что родословная жеребцов прослеживается веками.

Вива заставила себя сосредоточиться. Если она сейчас заплачет, то уже не остановится, и ее позор будет полным.

Тонкие ножки жеребенка задрожали. Мать подтолкнула его носом и тихонько заржала. Он спрятался за ней, а когда начал сосать, кобыла направила на них странный взгляд, полный гордости и угрозы. «Мой, – казалось, говорила она. – Мой, мой, мой. Любуйтесь, но не подходите близко».

– Он родился прошлым вечером, – сообщила Тори, – и самое странное, что вчера днем мы ездили на его матушке Турмалин – так ее зовут – на верховую прогулку. Никто из нас вообще ни о чем не догадывался, конюхи тоже – не было никаких признаков. Потом, уже поздно вечером, я пришла угостить ее яблоком и увидела огромный шар – он вылезал у нее из попы, ну, не совсем попы, но вы понимаете, что я имею в виду.

– Это было страшно? – спросила Вива и тут же почувствовала толчок в бок. Ее собственные ноги дрожали почти как у жеребенка. Глупо, глупо. Глупо. Хватит, надо перестать думать о нем.

– Нет, мы совсем не испугались. – Тори странно смотрела на нее.

– Нам повезло, потому что с нами был профессионал. – И тут Вива почувствовала, как ногти Розы вонзились в ее ладонь. Она оглянулась – и увидела Фрэнка.

И тогда она сделала нечто, настолько не похожее на себя, что подруги потом долго дразнили ее. «Ты!» – закричала она, обхватила его за шею и неистово прижала к себе, а потом разрыдалась. Просто при этом волшебном освещении он показался ей таким великолепным, таким красивым, самым красивым на свете, что она не смогла себя остановить. Иногда ты делаешь что-то так быстро, что это пугает тебя. Твой разум даже не пытается это понять.

На нем был его видавший виды полотняный костюм; он улыбался ей и качал головой, словно тоже не мог этому поверить.

Господи, спасибо, думала она, уткнувшись ему в плечо. Спасибо, спасибо, спасибо. Фрэнк тоже обнял ее, и она еще немного всплакнула.

А потом все рассмеялись, потому что Турмалин стала бить копытом и загораживать от них жеребенка.

– По-моему, мы пугаем лошадей, – сказал он и улыбнулся Виве. Ей показалось, что у нее сейчас лопнет сердце от счастья.

Потом она оробела, понимая, что на нее смотрят и подруги, и конюхи, которые даже перестали мести двор. Оробела и немного онемела.

– Я получил твою телеграмму, – сказал он. Она заметила, что у него выбилась из брюк рубашка. На подбородке виднелся маленький порез – это он торопливо брился и одевался тоже в спешке.

– Я хотел поехать в Шимлу, но подумал, что ты, скорее всего, уже уехала. И решил увидеться с тобой здесь.

– Он примчался как сумасшедший. – У Тори тоже навернулись на глаза слезы.

– Вива, ты точно ни о чем не догадывалась? – Роза сияла. – А я была почти уверена, что миссис Тори непременно проболтается.

– Нет, я даже не подозревала. – В голове Вивы все кружилось – слишком много эмоций.

Тори взглянула на часы.

– У меня идея, – сказала она. – До ужина еще два часа. Почему бы вам не прогуляться? Если хотите, можете не торопиться, – добавила она невинным тоном. – Ужин, как всегда, опоздает.

Снова оставшись одни, Фрэнк и Вива рассмеялись, потому что слышали, как, уходя, Тори громко сказала Розе: «Вот видишь? Я могу быть тактичной».

Потом Фрэнк легонько дотронулся до ее руки.

– Мы пойдем на прогулку, – сказал он двум конюхам, которые, опершись на метлы, откровенно таращили на них глаза. – Chee apbu lamkea?[91]

Когда конюх вернулся с керосиновой лампой, Фрэнк повернулся к Виве и шепнул:

– У реки есть летний домик – мы можем пойти туда. Хочешь?

– Да, – ответила она. – Очень хочу.

Она шла за ним по тропинке. Когда они остановились у маленькой пристани, где были привязаны две лодки, солнце бросало на реку последние лучи. Они замерли, любуясь угасающими красками неба, багровыми камышами, багровым семейством диких уток, которые плыли по реке. Через несколько мгновений все это исчезнет, и наступит ночь.

– Тебе холодно? – спросил он, видя, что она дрожит.

– Нет, не холодно, – ответила она и закрыла глаза. – Просто я очень рада…

Она решила сказать что-то разумное и нейтральное, что дало бы ей минуту передышки.

– Я рада, что мы встретим Рождество все вместе… – начала она, но он повернул ее к себе.

– Нет, – сказал он. – Не так. Я много дней думал о том, какая ты одинокая. Мне это невыносимо. Я так больше не могу.

– Не надо. – Она положила пальцы на его губы и поразилась их мягкости. – Подожди, когда мы придем в домик. Я расскажу тебе что смогу.


Они ускорили шаг, а когда подошли к дощатому мостику, он взял ее за руку и помог перейти через речку. На другой стороне под дубом они увидели жертвенник с горевшими внутри него свечами. Перед ним стояло блюдо с апельсинами и кусочками других фруктов – белки уже съели половину даров. За жертвенником виднелась поляна с белым деревянным домиком.

– Быстрее. – Он втащил ее внутрь домика, и, когда дверь закрылась, Вива огляделась вокруг.

Домик был почти пустой; в нем приятно пахло кедром и благовониями. В середине стоял стол, на нем пачка бумаги и несколько карандашей, у окна кровать чарпой с выцветшими подушками, а в углу столбики крикетной калитки.

– Хижина принадлежит одному из преподавателей, – объяснил Фрэнк. – Он уехал в отпуск. Тори сказала, что он разрешил воспользоваться его гостеприимством.

Пока он зажигал лампу и убавил фитиль до минимума, она смотрела на его длинные смуглые пальцы, на непокорную шевелюру, и ее снова стала бить дрожь. Еще никогда она не была такой растерянной.

– Садись, – сказал он. – Сюда, ко мне. – Он снова потянул ее за руку, и она села на чарпой.

– Я так волновался за тебя, – прошептал он. – Места себе не находил. Я…

Он погрузил пальцы в ее пышные волосы и поцеловал, поцелуй получился долгим и требовал большего. Когда ей не хватило воздуха и она оторвалась от его губ, туфли упали с ее ног, а каждая клеточка тела ожила и пела. Это было так непривычно, даже страшновато.

Он обнял ее за плечи и положил голову ей на плечо. Она поняла, что готова на все, чего больше всего боялась, больше всего желала.

– Стоп, – неожиданно сказал он. – Сначала расскажи. Что было в Шимле?

Она набрала в грудь воздуха и начала рассказывать про сундук, стараясь, чтобы это звучало не скучно.

– Понимаешь, все получилось почти как шутка – какая-то сгнившая одежда, папины зубные протезы… И если подумать, сколько я откладывала эту поездку…

Она рассказала ему, что видела дом, который давным-давно арендовали родители. Гари отвез ее туда по дороге на вокзал. Каким жалким показался он ей в тумане, заброшенный, ветхий, вокруг выросли деревья, веранда покосилась и наполовину сгнила. Она не сказала ему о качелях, болтавшихся на одной веревке; в них какая-то птица свила гнездо; качелях, где они с Джози качались часами; не сказала об их спальне наверху, со старомодными обоями, на которых изображены птицы, деревья и фрукты – она разглядела их из сада, – теперь жалкими, порванными и выцветшими. Два дерева упали на садовую дорожку, а все водостоки были либо сломаны, либо забиты старой листвой.

Вот так все и было. Никаких старых слуг, которые рассказали бы ей что-нибудь из былого, никаких соседей, которые помнили бы ее. Ничего! Только густой лес, смыкавшийся вокруг старого дома, поглощавший его, словно это была его цель.

Вива рассказала ему, как в последний день они с миссис Уогхорн ездили на кладбище Санджаули и как Вива впервые видела все три могилы, вырытые в ряд. Там было тихо и спокойно. Ветер шуршал в макушках сосен, и это шуршание напоминало ласковый плеск волн. Небо было жемчужно-белым. Она выполола траву на могилах, зачерпнула воду из протекавшего по соседству ручья вазой, которую привезла с собой, и поставила цветы.

Кто-то неправильно написал мамино имя на могильном камне, а Джози назвал Джозефиной; насколько Вива помнит, так ее никто не называл.

Фрэнк внимательно слушал ее, не сводя с нее зеленых глаз. Потом крепко сжал ее руку, и ей уже не было ни стыдно, ни страшно.

– Так, – сказал он, когда она закончила свой рассказ, – в конце концов, возможно, это было и хорошо; возможно, это поможет тебе успокоиться – хоть немного, – неуверенно добавил он.

Он сказал это с такой заботой, что Вива поняла – это поворотная точка. Внутренний голос твердил ей: Люди все время скрывают что-то друг от друга, говорят друг другу утешительную ложь, не надо питать иллюзий… Нет, какая-то ее внутренняя дверца захлопнется навсегда, если она сейчас будет, как прежде, скрытничать и увиливать от прямых ответов.

Она посмотрела на Фрэнка.

– Моя мама покончила с собой.

На прощание миссис Уогхорн поведала ей другие подробности маминой смерти. Теперь Вива пересказала их Фрэнку как могла полно и просто, и это стало для нее утешением.

– Когда мне было девять или десять лет, мама болела малярией. Потом поправилась, но, вероятно, очень тосковала и упала духом. Конечно, теперь я понимаю, как ее подкосили две смерти – дочери и мужа. Раньше я как-то не думала об этом. Так вот. Она поехала верхом в хижину на хребте, в полумиле от Уайлдфлауэр-Холла, красивого места, откуда видны Гималаи и где текут две реки. Она и раньше ездила туда на этюды. Я тоже была там с ней несколько раз. Весной там можно увидеть самые невероятные цветы: чистотел, калужницу, крошечные карликовые цикламены, дикую землянику. Она оставила записку – как сильно она любила всех нас, но что ее жизнь стала невыносимой. По словам миссис Уогхорн, она сидела на вершине, пока не замерзла. А лошади положила охапку сена, чтобы та не голодала, пока ее кто-нибудь не найдет.

«Этим «кто-то», – подумала потом Вива, – мог запросто оказаться тигр или плохой человек. В конце концов, ведь это Индия».

Фрэнк обнял Виву. Гладил ей волосы, пока она говорила.

– Я подтолкнула ее к этому, – продолжила Вива с несчастным видом. – Я так долго злилась на нее, винила ее во всем. Но все, что я говорила про нее, было абсолютной неправдой. Ты был прав, когда посоветовал мне поехать туда.

– По-моему, многие дети в чем-то обвиняют своих родителей, – сказал он. – Ребенком ты не можешь их понять, а позже, если ты когда-нибудь и разговариваешь с ними, то вы говорите на разных языках. Ох, любовь моя.

Он наклонился и вытер слезы, которые потекли по ее лицу.

– Тебе не нужно рассказывать мне все, раз тебе это так больно, – сказал он. – Давай ты сделаешь это потом, понемногу.

И она согласилась, что это правильно. У них еще будет время поговорить, и она наконец сможет сказать ему всю правду. Позже, лежа в своей комнате без сна, взбудораженная, она думала вот о чем: что, если тебе повезет, очень и очень повезет, в твоей жизни найдутся один-два человека, которым ты сможешь говорить голую, без прикрас, правду. Такие, как Фрэнк, Роза и Тори. Эти люди носят в себе твою суть, как миссис Уогхорн носила в себе суть мамы. Остальное – просто пустые разговоры, которые умолкают, когда заканчивается обед или наступает ночь.