Галия Мавлютова - Прыжок домашней львицы

Маленький убогий человечек юрким колобком выкатился из комнаты и всем телом обрушился на капитана, едва не сбив его с ног. Капитан Бронштейн брезгливо поморщился и посторонился, уступая дорогу, ведь старик нарочно налетел на капитана. Это был не простой старик – крохотный, тощий, кривоногий, весь какой-то изломанный. И было в нем что-то неприятное, отталкивающее, запоминающееся. Нервный дедушка рассыпал вокруг себя искры, напоминая тлеющую головешку; не извинившись перед капитаном, он буркнул что-то невразумительное и выругался, клокоча шипящими звуками.

– Кто этот трухлявый пень? – сказал Лева Бронштейн, входя в огромное помещение, где за одиноким столом сидел молодой мужчина, издалека напоминавший старый макинтош, серый, тощий, сильно поношенный. Мужчина что-то неистово комкал и рвал, вкладывая в процесс уничтожения неизрасходованный запал души. Повсюду валялись изорванные клочки бумаги. Бывший участковый Николай Чуркин только что перевелся на другую службу, но пока еще не приступил к исполнению должностных обязанностей, находился в свободном полете между небом и землей. И Николая вполне устраивало его нынешнее положение.

– Это же наш дед, из бывших, он же нам явочную сдал; ты у меня адрес брал, Лева? – сказал Чуркин, деловито разрывая какие-то бумаги на мелкие кусочки.

– Адрес? Брал, – сказал Лева, вглядываясь в бумажные клочки, – а что ты там рвешь, свой рапорт на отпуск, что ли? Говорят, у этого деда зимой снега не выпросишь, он от жадности свое дерьмо может проглотить.

– Есть такое дело, скуповат старичок. И вдруг сам навязался, дескать, для своих ничего не жалко. Он сдает квартиру за копейки. Кстати, отличное гнездо у дедушки – тепло, светло, и мухи не кусают. Слушай, Бронштейн, а давай посидим, потолкуем, пока в нашем отделе царит застой, а наше руководство на совещании, – предложил Чуркин и порвал еще одну бумагу, усеянную штампами и печатями.

– Ну, если только ненадолго, – нерешительно промямлил капитан. – Чур, а что это ты рвешь с таким рвением?

– А-а, это старые жалобы и заявления. Весь сейф битком забит. Я старые входящие сюда спрятал. Никакая проверка в комнату для разбора не додумается явиться, здорово придумано, а?

Чуркин затолкал клочки в урну и примял ногой, но они упрямо выползали обратно, усеивая пол рваными заплатками.

– Здорово, Чур, здорово, а ты не боишься прокурорского надзора? – сказал Бронштейн.

– А чего бояться-то? – вполне резонно удивился Чуркин. – Я же теперь на другой службе числюсь. Кстати, надо обмыть мое назначение на должность, мы же в одном приказе с Варзаевым, Валера уже нос задрал выше крыши, как же, начальник отдела, майорская должность. Не резон ему с простыми капитанами дружбу водить. Лева, ты идешь со мной или как?

Чуркин задвинул урну под стол, закрыл сейф, шумно громыхнув металлом.

– Или как, – кивнул капитан Бронштейн, явно соглашаясь на неприличное предложение, – дед какой-то странный, на покойника похож, как будто привет с того света привез. Ну и встреча.

– Надо поднять настроение. Лева, стресс придумали для того, чтобы его снимать. И придумали его не дураки. Очень умные люди работали над этой трудной темой. Пошли, капитан, а то пойду один. Мне одному скучно. Сам знаешь.

Чуркин стоял в дверях, как часовой на посту. Бронштейн вздохнул и нехотя поплелся за Николаем, явно раздумывая, стоит ли присоединяться к товарищу по оружию. Лева слыл в отделе отчаянным служакой.

– Лева, а дежурный сказал, что тебя Валюха разыскивает, – сказал Чуркин, не оборачиваясь. Николай прятал усмешку от Левы.

– Да ты что, – вздрогнул Бронштейн, – тогда идем быстрее, а то еще нарвемся на Валентину. Не приведи господи.

– Это точно, – невесело хмыкнул Чуркин.

И оба капитана прибавили шаг, словно испугались чего-то.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним – это известно каждому. Древний постулат еще никто не посмел свергнуть. Избитая истина, прочная, веками выверенная, но все истины незыблемы до тех пор, пока однажды какой-нибудь безумец, набравшись для храбрости, отважится выставить напоказ замшелую норму. И высмеет ее, вслух, публично. И тут все поймут в один миг, что король-то был голый. Просто раньше никто этого не замечал. И народ прозреет благодаря безумцу. У всех откроются глаза. И послышится смех – горячее и холодное оружие в одном флаконе.

На улице Якубовского кто-то смеялся, отчаянно и страшно. От душераздирающих звуков накатывала безумная тоска и ломило в ушах. Смеялась женщина, и ее смех разносился повсюду. Балтийский ветер вздымал волны хохота и поднимал ввысь, густо замешивал, там, наверху, и через некоторое время рассыпал мелкие осколки колючего смеха по всему Конногвардейскому бульвару. Смех казался острым, злым, но в нем слышалась печаль; так может смеяться лишь отчаявшаяся женщина. Женский смех сродни воздушной тревоге. Прохожие испуганно вздрагивали, зажимали уши, страдальчески морщились и жалобно хмурились, они спешили убежать подальше от проклятого места. Деревья угрожающе топорщили когтистые ветки и потрясали лысыми макушками, заметая Адмиралтейскую часть желтыми провяленными листьями. Буран из смеха и опавших листьев кружил вдоль набережной Невы. Жестокий император надменно взирал на осенний город и смеющуюся женщину со своего небесного постамента. Он не любит вмешиваться в житейские дела мелких людишек, они ему безразличны, пусть женщина насмеется досыта, а осенний ветер ей не помеха. Вдруг небо потемнело, тучи сгустились, ветер притих, смех неожиданно прекратился. Наступило затишье, временное, тягостное. Жена капитана Бронштейна насупилась, далеко протянулась продольная полоса на лбу, тонкие брови выгнулись коромыслами. При внимательном рассмотрении левая бровь была значительно эже правой. Капитан Бронштейн имел несчастье жениться на левше. Это было давно, еще в двадцатом веке, но в новом тысячелетии капитан ни разу не пожалел о совершенном поступке. Его все устраивало в этой жизни: и служба в отделе милиции в звании капитана, и жена Валя, и даже скромная милицейская зарплата. Супруги Бронштейн чрезвычайно любили покушать. Все заработанные деньги они тратили на еду. Валя вкусно готовила, она не варила, не жарила – Валентина священнодействовала. В кухне она царила, как богиня плодородия. Когда-то жена капитана работала поваром в небольшом уютном кафе. Там-то и присмотрел ее для себя капитан Бронштейн. Через окошечко увидел, разглядел родное сердце в горе грязной посуды. Валя присутствовала при производстве обыска в качестве понятой. Хозяина кафе пытались привлечь к уголовной ответственности за сокрытие доходов. Валентине сразу приглянулся симпатичный капитан. Лева без особых хлопот расположился в душе Валентины. Устроился с комфортом, как на диване. Капитану не пришлось тратиться на завоевание любимой женщины. Валентина сама сдалась на милость победителю. Без боя. Лева Бронштейн выглядел уютным и домашним, его хотелось накормить и обогреть. Суровые милицейские будни не отразились на физиономии капитана, он выглядел так, будто зашел в отдел милиции случайно, ненароком, чтобы подать заявление об угоне автомобиля или о краже личного имущества. Выражение скорбного заявителя навеки застыло на круглощеком Левином лице, будто приклеилось к нему. Валентине полюбился образ вечного потерпевшего. Она жалела капитана, любила его всем сердцем, кормила с ложечки. Лева томно жмурился, причмокивал губами, вжимаясь капитанским телом в пышный Валин бюст, утопая в нем, как в пуховой перине. Девятый размер был его самым любимым. В отделе все знали про Левин секрет. И лишь одна Валя пребывала в младенческом неведении. Ее груди хватило бы на целый батальон. Да что там батальон, целую дивизию в полном составе устроила бы эта необъятная грудь. Свои прелести женщина выставляла напоказ. Необъятная грудь привлекала чужие взоры, вызывая ревность у Левы. Капитан гордился личным имуществом. Валентину Бронштейн считал приобретенной собственностью. Лева приравнивал жену к предметам домашнего обихода, иногда он сравнивал жену с подержанной иномаркой. Но это было чрезвычайно редко. Чаще он ставил Валентину в один ряд с медной кастрюлей. В любом варианте эти вещи принадлежали капитану, невзирая на стоимость, марку и поношенный бренд. Семейная идиллия, ровная, круглая, как румяный пасхальный блин, заканчивалась ровно пятнадцатого числа каждого месяца. Милицейское жалованье в этот день окончательно истаивало, как мартовский снег. Сытый очаг переходил на военное положение. Вместо густых щей и наваристого борща на столе появлялись тощие сосиски, облепленные сухим рисом. Кухня напоминала минное поле в прифронтовой полосе. Тучи сгущались, война приближалась. Уже вовсю громыхали в отдалении грозовые раскаты. На мягком и безмятежном Валином лбу залегала продольная морщина. Неравномерные брови ездили в разные стороны, будто пытались найти выход из создавшегося положения. Брови выбирали стратегию ведения военных действий. Левая, узкая, – грозно топорщилась. Правая, широкая, – уползала вбок. Внутри Валиной груди негромко бурлил просыпавшийся вулкан, и при первых же звуках просыпающейся артиллерийской канонады Лева срочно увиливал на службу. В трусливую спину капитана сыпались беспорядочные выстрелы: грозно бренчали пустые кастрюли, говорливо звенели вилки, бестолково путались в домашних пересудах ложки. Валентина становилась заметно опасной, казалось, разъяренная женщина сконцентрировала в себе весь ядерный запас планеты. Отдел милиции в полном составе грудью вставал на защиту Левы. Дежурная часть, обслуживающий персонал отдела, участковые, опера и сержанты во главе с начальником прикрывали Леву, спасая его от Валиного гнева. Коллеги любили Леву, они без него жить не могли, скучали, если он уезжал в командировку. Когда-то Лева учился в музыкальной школе. Родители прочили сыну карьеру музыканта. Скрипочка. Шахматы. Что-нибудь да пригодится в трудной жизни. Но судьба распорядилась иначе. Она вынесла свой суровый приговор и забрила Левин широкий лоб в милицию. Он и глазом не успел моргнуть. Сначала трудно было. А потом привык. И ничего. Служба пошла.

Валентина молча стояла перед закрытой дверью отдела. Решетчатое окошечко настороженно наблюдало за ней. Старинное здание околоточного участка, специально построенное для полицейских нужд еще в девятнадцатом веке, выдержало пять революций, одну блокаду и три карточные системы. Ему все было нипочем, но перед напористой Валей видавшее виды здание явно трусило. Женщина изо всей силы пнула ногой металлическую дверь, дом нервно содрогнулся. Где-то в глубине раздался тоскливый плач сотрудников. Они тоже трусили. Но капитан ничего не слышал, вероломный Бронштейн давно покинул административное здание, ведь до зарплаты было далеко.

– Ох, Лева, – трагическим шепотом проревела Валентина.

Женщина больше не смеялась. Обидно до слез. В груди жжет. Внутри бушует пожар. Валентине было не до смеха, у нее муж сбежал из семейного очага. Все трещало, но горели не дрова и не уголь, это трещала по швам Валина любовь. Трусливое здание затаилось. Оно хранило таинственное молчание, загадочно пришипившись. Валя тоже задумалась. Она потрясла высоко поднятой ногой, опустила ее, дом не виноват, нечего колотиться. Валентина часто задышала. Аппетитная грудь заметно заволновалась. Супруга капитана неожиданно успокоилась. А что ей еще оставалось делать? Можно, разумеется, выдвигать ультиматумы, ноты, бойкоты, но перед кем выпячиваться? Не перед кем. Закрытая дверь безмолвствовала. На крылечке появились какие-то люди. Валя оглянулась. Мелкие, совсем не люди, людишки, испуганные какие-то, нервные, забитые. Наверное, хотят получить паспорт взамен украденного или утраченного, мечтают пожаловаться на мздоимцев и грабителей, воров и соседей, на начальство. Да пустая трата времени эти жалобы. Толкотня и воркотня, суета сует. Настоящие потерпевшие на околоточное крылечко уже не придут. Настоящие потерпевшие потерпели по-крупному. Прямиком отправились на тот свет. Ушли за правдой, говорят, там ее много. Может, кто-нибудь и найдет. А здесь, на крыльце, ее нет. Здесь ничего нет. Даже капитана Левы. Валя презрительно хмыкнула. Внутренний голос подсказал ей, что Бронштейна нет в отделе. Капитан бросился в бега, он скрывается в засаде или прячется в кустах, прикрываясь оперативным заданием. Пропал ни за грош в бессрочной командировке.

В Валином шепоте было нечто страдальческое, любовное, прощенческое, грозные ноты заметно поутихли, плавно перейдя в минор. Дверь жалобно заскрипела на ржавых петлях, будто почувствовала изменение. На улицу Якубовского осторожно выглянул востроносенький дежурный. Опасливо покосился на грудь Валентины, будто это была не женская грудь, а снаряд тяжелой артиллерии, помешкал, помялся, но справился с внутренним дискомфортом.

– Валентина, иди уже домой, иди по-хорошему, Левы все равно нету. Он, наверное, в засаде сидит. Уже третьи сутки. Может, внедряется в какую-нибудь банду. Ой! Ой-ой…