Шкаф оценил решительный настрой противника и выпустил еле державшегося на ногах Даньку.

– Это твой щенок? – спросил он и сплюнул через губу.

– Мой. Дань, отойди в сторону.

Но вместо того чтобы выполнить просьбу Матвея, Данька с всхлипом опустился на колени и уткнулся в них носом.

– Мужик, у тебя серьезные неприятности. – Арматура придавала Моте сходство с памятником революционному пролетариату.

– Это мы еще посмотрим, у кого неприятности, – снова сплюнул мужик, – он мою дочку изуродовал, так что еще легко отделался, паскуда.

Шкаф повернулся к Моте спиной и покинул площадку.

– Встретимся в суде. – Мотя отбросил кусок металла и с некоторой опаской присел над Данькой: первую помощь пострадавшим он оказывать не умел.

Данька повернул зареванное лицо с кровоподтеком на скуле.

– Раны украшают мужчин, – попытался пошутить Матвей, но рот у пацана пополз в разные стороны, плечи затряслись в беззвучном рыдании, грязные кулаки размазывали по лицу слезы и сопли.

– Что? Больно? – захлопотал Мотя.

Рыдания сменились стоном, Данька обнял себя под ребрами.

– Больно, – выдохнул он.

– Встать можешь? – Матвей осторожно просунул руки парню под мышки.

Не переставая вздрагивать от рыданий, Данька кивнул.

– Тебя понести или сам? – Незнакомое, острое чувство сострадания удивило самого Матвея.

– Сам, – сквозь рыдания протолкнул Даниил, и они заковыляли к дому.

– Ты знаешь, кто это? – продолжал допрос Матвей.

– Знаю. Это одноклассницы Светки Маслаковой пахан.

– Козел, – процедил сквозь зубы Мотя. – За что он тебя так?

– Я попал камешком Светке в щеку и нечаянно рассек. Я правда не хотел, – в отчаянии проскулил Данька – ребра болели, ему было больно говорить.

– Я верю тебе, верю.

Забор кончился, тропинка уперлась в тротуарную дорожку. Мотя покосился на зеленого юнца:

– Кто-то позвал тебя за гаражи?

– Да, – кивнул несчастный парень.

– Ты пришел, а здесь папаша.

– Да. – Губы у Даньки задрожали, он снова захлюпал носом.

– Знаешь, где они живут?

– Знаю.

– Покажешь?

– А что ты ему сделаешь?

Матвей понятия не имел, что предпримет, но твердо знал: оставить все как есть он не сможет.

– Там видно будет. Сестра дома?

– Нет, в поликлинике.

– Давай-ка мы с тобой в травму съездим и снимем побои.

– Может, не надо? – Данька хлопал мокрыми ресницами и смотрел испуганно. Травма и побои – это уже ария из другой оперы. Это уже не просто неудачный день. Это – взрослые игры, в которые его втянул Светкин папаша.

– Надо, Федя, надо. Ты посиди во дворе, я только машину заберу со стоянки.

… Поездка заняла весь вечер.

Дежурный травматолог заподозрил перелом ребра, отправил Даньку на рентген, но, ко всеобщей радости, это оказалась трещина.

Мужественно выдержав новокаиновую блокаду, Данька даже не пискнул, когда ему обрабатывали скулу, и вообще держался молодцом. Но когда все было позади и они с одинаковыми пластырными наклейками на одинаково стертых переживаниями лицах погрузились в «шевроле», Данька скис, так что даже не искушенный в подростковой психологии Мотя догадался:

– Сестру боишься?

– Ага. – Пацан судорожно сглотнул, но предательские слезы закапали из глаз, потекли через нос.

– Не боись, – Мотя открыл бардачок, покопался, извлек упаковку одноразовых платков и протянул пассажиру, – я с тобой. И вообще. Разве можно тебя сейчас ругать? Ты же пострадавшая сторона.

– Да ей по фиг, какая я сторона, – проскулил из платка Данька, – ей главное, чтобы ее не вызвали в ментовку.

– Ну, ее тоже понять можно, – признал Мотя, – но сейчас все наоборот: это мы Светкиного папашу привлечем к суду.

– Это же дорого, – проявил выдающуюся осведомленность Данька.

– Ничего, – снова утешил его Мотя, – справимся.


Сколько Августа помнила, льготную путевку Даньке добровольно никто и никогда давать не хотел, приходилось выцарапывать.

За четыре года Ава привыкла собачиться в профкоме, во всевозможных «лагерных» комиссиях, в соцстрахе, а потом – по преемственности – в районной управе и относилась к процессу как к приему лекарства: противно, но надо.

Свой собственный отпуск Августа ни разу не отгуляла, по негласному уговору с Ильиным через три дня писала заявление на отзыв и возвращалась в поликлинику.

За эти три дня успевала приготовить Даньку к отправке в лагерь: экипировать, постричь и подвергнуть тщательному медицинскому обследованию, а не какой-то там поверхностной, не внушающей доверия рабоче-крестьянской профилактической диспансеризации.

По этой накатанной схеме Августа сейчас и действовала.

Пока Данька таскал анализы и просиживал штаны в очередях на прием, провела инвентаризацию барахла и поняла, что придется все отпускные ухнуть на обновление Данькиного гардероба. А впереди маячило ненавистное первое сентября – пожиратель всех доходов, имеющихся и грядущих.

От этой перспективы Августа погрузилась в мрачное состояние.

Деньги, опять эти чертовы деньги. Хоть иди на большую дорогу.

Для поднятия настроения заварила чай с бергамотом – не спасло. А когда погнала Даньку за пианино и наткнулась на яростное сопротивление, мрачное настроение перешло в критическую стадию с поползновением в депрессивно-маниакальный синдром.

– Ну, хотя бы сегодня можно пропустить? – кося на часы серо-зеленым, в отца, глазом, упирался Данька. Часы показывали, что если продержаться еще минут сорок, то можно благополучно откосить от занятия. Или даже тридцать – Авка вечера заставила его мерить шмотки, ворчала, что вымахал и придется ехать на рынок, покупать новые.

– Нельзя, – отрезала Августа, – и перестань жалеть себя.

– Я и так за этим ящиком просидел все лето, считай, – канючил Данька, – можно хоть чуть-чуть отдохнуть.

– От чего? От чего отдохнуть? – Возмущению Августы не было предела. – Мужчина должен пахать без праздников и выходных, если хочет прокормить себя и семью.

– Я не женюсь, – с ходу поручился за себя Данька, – никогда в жизни.

– Подожди, подожди, – пообещала Ава, – влюбишься и женишься.

– Я не влюблюсь.

– Все так говорят.

– Все только говорят, а я сделаю.

– Именно так все и говорят, – устало произнесла Августа, – а потом откуда-то берутся слезы, разводы и сироты.

Это был запрещенный прием: Данька болезненно воспринимал любое напоминание об отце.

– Достала! – взорвался он. – Достала своим фоно! Ненавижу.

– Все сказал? – холодно поинтересовалась Ава. – Валяй, выскажись до конца, а я посижу, послушаю, как плохо живется моему маленькому несчастному брату. Какая у него сестра стерва. Морит голодом, заставляет донашивать свою одежду и обувь, выгоняет разгружать вагоны, а деньги отнимает и пропивает, а когда напьется, выгоняет из дома. Что молчишь?

– Ничего, – буркнул Данька, выдвигая винтовой стул.

И – о чудо! – вальс Чайковского из оперы «Спящая красавица» неожиданно зазвучал.

Вот только что пальцы извлекали из клавиш поверхностные, плоские звуки, и уже в следующее мгновение звук приобрел глубину и нежность. Очевидно, спасаясь от деспотии сестры, Данька ушел в музыку.

Все в этой жизни дается через боль и слезы, все – через тернии, подумала Августа. В эту минуту она испытывала к брату самые нежные чувства и, уступив порыву, похвалила:

– Здорово.

– Что? – Данька снял пальцы с клавиатуры, вытаращился на сестру. – Что – здорово?

– Играешь здорово.

– Как обычно, – с показной небрежностью бросил Данька, не избалованный похвалой, но зардевшаяся мордаха уличала его в неискренности.

На вещевой рынок за обновками для брата Ава ехала одна.

Сопровождать сестру Данька отказался наотрез:

– Выбирай на свой вкус, я тебе доверяю, как себе.

После ссоры и примирения оба демонстрировали добрую волю.

* * *

… Обратный путь домой оказался усыпан шипами и розами в буквальном смысле: во дворе нагруженную пакетами и коробками Августу поджидал Бовбель с букетом традиционных роз в объятиях. Его полная физиономия на жаре стала красной и потной, как в парилке.

Мысленно простонав, Августа попыталась под прикрытием пакетов и коробок проскользнуть незамеченной, но Бовбель проявил чудеса бдительности, кинулся навстречу и перекрыл все подступы к дому.

– Августа!

– Здравствуйте, – попятилась Августа. – Что вы здесь делаете?

– Тебя жду. – Страсть скрутила бедолагу так, что он отбросил церемонии.

– Приходите на прием, – все еще не теряла надежду на мирное урегулирование конфликта Августа.

– Нет-нет, я хочу пригласить тебя куда-нибудь, – энергия била из Дискинезии ключом, – посидим в неформальной обстановке, так сказать, познакомимся поближе.

Последнее предложение вызвало у Августы панику, которую она едва сумела скрыть за показным вниманием:

– О чем поговорим?

– О детстве, отрочестве, юности – о жизни вообще, так сказать.

Слушая этот бред, Августа силилась вспомнить имя-отчество липучки Дискинезии.

Имя-отчество не вспоминалось, будь оно неладно.

– Простите, – глядя прямо в зрачки Бовбелю, произнесла Ава, – напомните, как вас зовут.

– Константин, – заволновался пациент, – можно без отчества.

– Без отчества так без отчества. – Августа собралась с духом. – Константин, оставьте меня в покое. Я понятно излагаю?

На глазах у изумленной Августы с Бовбелем произошла разительная перемена: из красного он сделался багровым, из добродушного увальня превратился в разъяренного быка, даже глаза налились кровью.

– Сука, – выговорил перекошенный судорогой рот.

Странное спокойствие охватило Августу, в глубинах сознания засемафорил диагноз: психопат.

– Зачем же так волноваться? – Ава шарила взглядом по изменившемуся, потному лицу, пытаясь определить степень опасности.

– Пошла в машину. Быстро. – Бовбель железными пальцами схватил Августу за плечо.

– Константин, – удивляясь собственному хладнокровию, произнесла Августа, – зачем вам неприятности? Я же на своей территории – это мой двор, тут все меня знают, стоит мне открыть рот, и здесь моментально будет милиция. Полиция, – исправилась Ава, в подтверждение переложила пакеты в одну руку и помахала старушкам, оккупировавшим скамейку.

– Здравствуй, здравствуй, Августа Михална! – вразнобой закивали те.

Повернувшись к психопату спиной, Ава устремилась к подъезду.

– Тварь, – услышала она хриплый голос и в то же мгновение вскрикнула от боли – в спину вонзились тысячи игл, к ногам, пугая ассоциацией с кровью, посыпались багровые лепестки.

Розы – поняла Августа. Психопат употребил цветы как оружие мести.

– Псих, – процедила она.

– Августа Михална, – всполошились старушки, – милицию, милицию надо. Полицию! У кого мобильный есть?

– Не надо милицию и полицию тоже не надо, – остановила самаритянок Августа, – врач на больных не обижается.


… В лифте Августа еще крепилась, глотала слезы, но, попав домой, закрылась в ванной и отчаянно разрыдалась.

Несчастная, никому не нужная неудачница, вековуха – легкая добыча для психопатов и маньяков – вот кто она такая.

Все ужасно, ужасно.

Скинув блузку, Августа зарыдала еще горше: шипы превратили легкую ткань в решето.

Спину было не так жалко, как блузку.

Кое-как обработав ранки перекисью, Ава осторожно надела халат, глотнула валерьянки, понемногу успокоилась и направилась в детскую.

Странно, но за это время Данька никак не проявился – обычно брат выскакивал из своего закутка и совал нос в пакеты.

Оглядев его пустую комнату с раскиданными вещами, Августа с нарастающим беспокойством прислушалась к соседней квартире. Квартира номер 22 не подавала признаков жизни. С непонятной настойчивостью Августа увязывала отсутствие брата с отсутствием соседа. Куда они подевались?

Неужели? Неужели сосед сдержал обещание и сейчас дает Даньке уроки вождения?

Она им, паршивцам, преподаст урок. Убьет обоих, век будут помнить.

Уже зажглись фонари, уже старушек на скамейке сменила стайка молодежи, а Даньки все не было.

Тщетно прождав брата больше часа, Августа забеспокоилась по-настоящему.

Воображение услужливо подсовывало душераздирающие подробности дорожных происшествий. Кому, как не врачу, знать: жизнь – опасная штука.

Закончилось тем, что она, шипя от боли как кошка, влезла в футболку и джинсы и спустилась во двор.

Все места тусовок дворовой шпаны были ей известны, но возникало одно но.

Если покинуть пост у подъезда, то можно разминуться с Данькой и проститься с радостью справедливого возмездия – по закону подлости брат в этот момент как раз и прошмыгнет домой. А потом будет с пеной у рта доказывать, что он давным-давно пришел, вплоть до того, что вообще никуда не уходил.