Снег всё валит и валит. Зейнилер утопает в сугробах. Дороги занесены. Многие мои ученики не могут добраться до школы.

Сегодня самый горький, самый печальный день в моей жизни. Утром девочки принесли страшное известие. Накануне вечером Мунисэ чем-то прогневила свою абу. Мачеха кинулась на неё с поленом, и девочка выпрыгнула через окно. Родители думали, что она не сможет пробыть долго на улице ночью, в такую метель, скоро вернётся и попросит прощенья. Но шли часы, а девочки всё не было. Сообщили соседям. Деревенские парни с горящими лучинами в руках прошли по улицам, но девочку не нашли.

Бедняжку Мунисэ жалели даже те ученицы, которые её не любили. Сегодня к вечеру обшарили все закоулки в деревне. Мухтар-эфенди, зная мою привязанность к Мунисэ, несколько раз в течение дня присылал маленького Вехби сообщить, что поиски пока не дали результатов.

Сегодня Вехби выглядел огорчённым и серьёзным, как взрослый мужчина. Он разводил руками, показывая мне посиневшие от холода ладони, и говорил:

— Пропала бедная девочка. Наверно, её съели волки.

К вечеру сомнение Вехби передалось и взрослым. «В такую непогоду ребёнок не мог уйти в другую деревню, — говорили крестьяне. — Или она замерзла под снегом, или её разорвали волки».

Когда на снежную бурю, в которой нельзя было различить человека, чёрным туманом опустилась ночь, мною овладели безнадёжность и отчаяние. Я впервые согласилась с людьми, которые говорили, что жизнь полна зла и несправедливости, впервые роптала на неё. У меня щемило сердце, захватывало дыхание, горело лицо. Я рано легла в постель. Потушила лампу — от света болели глаза.

А буран за окном бушевал всё сильнее. Ставни сотрясались от его мощных ударов.

Кто знает, где сейчас лежит моя бедная девочка?.. Кто знает, в какой тьме она погребена?.. Мне мерещились её льняные волосы; на холодном ветру они трепетали, словно лунные блики на листве.



Не помню, сколько часов прошло. В такие минуты человек теряет способность ощущать время. Вдруг мне показалось, что кто-то внизу царапается в дверь, выходящую на кладбище. Что это могло быть? Ветер? Нет, это было непохоже на порыв ветра. Я приподнялась на локтях, прислушалась. В ночной тьме мне почудился глухой стон. Я вскочила с постели, накинула на плечи платок и бросилась вниз к Хатидже-ханым. Но, оказывается, старая женщина тоже слышала этот стон и вышла в коридорчик со свечным огарком в руке.

Мы никак не могли решиться отодвинуть засов. К тому же и за дверью уже было тихо.

Грубым мужским голосом Хатидже-ханым закричала:

— Кто там?!

Никто не отозвался.

Старая женщина крикнула ещё раз. И тут сквозь завывание ветра мы опять услышали слабый стон.

— Кто там? — снова загремела Хатидже-ханым.

Но я уже узнала этот голос.

— Мунисэ! — закричала я и рванула железный засов.

Дверь распахнулась, нас обдало порывом холодного снежного ветра. Свеча Хатидже-ханым погасла. В темноте прямо ко мне на руки упало маленькое холодное как лёд тело.

Пока Хатидже-ханым пыталась зажечь огарок, я прижимала к себе Мунисэ и плакала навзрыд.

Девочка лежала у меня на руках без сознания. Силы оставили её. Лицо её посинело, волосы были растрёпаны, платье в снегу…

Я раздела Мунисэ, уложила в свою постель и принялась растирать куском фланели, которую Хатидже-ханым нагревала над мангалом.

Первые слова девочки, когда она открыла глаза, были:

— Кусочек хлеба…

К счастью, у нас оказалось немного молока. Мы согрели его и принялись из ложки поить беглянку.

Шли минуты. Лицо Мунисэ розовело, в глазах появился свет. Она без конца вздыхала и заливалась горючими слезами.

Ах, это выражение признательности в глазах бедной девочки! Нет в мире прекраснее чувства, чем ощущение, что ты сделал людям хоть каплю добра!

Моя тёмная комнатушка сотрясалась под ударами бури, словно потерпевший крушение корабль. Но сейчас в красных отблесках пламени от печки она показалась мне таким уютным и счастливым гнездом, что стало стыдно за недавнее недоверие к жизни.

Наконец девочка обрела дар речи. Спрятав ручонки у меня на груди, она смотрела мне в глаза и медленно отвечала на вопросы. Вчера вечером, когда мачеха перепугала её, Мунисэ убежала из дома и спряталась за околицей в сарае с соломой. В соломе было тепло, как в постели. Но утром девочка сильно проголодалась. Она знала, что, если выйдет наружу, её поймают и отведут домой, поэтому решила ждать наступления темноты. Мунисэ надеялась на меня, целый день она утешала себя словами: «Учительница обязательно накормит».

Вдруг я заметила, что блестящие глаза девочки затуманились печалью, оживление и радость встречи пропали. Я не стала спрашивать причину. Тот же страх объял и моё сердце: завтра утром Мунисэ должна будет вернуться домой.

Нельзя сказать, что у меня в душе не теплилась слабая надежда. Иногда в нас живёт мечта слишком прекрасная, чтобы казаться осуществимой…

Я сказала Хатидже-ханым тихо, чтобы не взволновать Мунисэ:

— Раз девочку не любят, может, родители разрешат мне удочерить её? Ведь у меня тоже нет никого на свете. Клянусь, я буду любить её, как свою собственную дочь. Может, отдадут?

Потупясь, я протягивала дрожащие руки к старой женщине, словно осуществление моего желания зависело от того, что она сейчас мне скажет.

Хатидже-ханым задумалась, устремив взгляд на печь, потом медленно закивала головой:

— Что ж, было бы неплохо. Завтра посоветуемся с мухтаром. Если он согласится, мы уговорим и отца. Вот и выйдет по-твоему.

Не помню, чтобы мне ещё когда-нибудь в жизни приходилось слышать такие прекрасные обнадёживающие слова. Я молча прижала Мунисэ к своей груди. Девочка целовала мне руки и шептала, плача:

— Моя мамочка, моя мамочка!..


Когда я пишу эти строки, Мунисэ спит в моей постели. На её белокурой головке дрожат отблески весёлого пламени, что пляшет в печи. Иногда девочка тяжело вздыхает и кашляет.

Господи, как я буду счастлива, если мне её отдадут! Тогда в моей душе не будет страха ни перед ночью, ни перед бурей, ни перед нищетой. Я воспитаю её, сделаю счастливой. Некогда я вот так же мечтала, тогда я думала о других малышах… Но однажды под вечер они сразу, все вместе, умерли в моём сердце.

Я опять помирилась с жизнью, я снова люблю весь мир.

Кямран, это ты в тот вечер убил бедных малюток, похороненных в моём сердце. Но сегодня я уже не испытываю к тебе ненависти, как прежде.

Зейнилер, 18 декабря.

Этой ночью я, наверно, опять не сомкну глаз. Счастливым, как и больным, ночи кажутся долгими…

Наутро вместе с Хатидже-ханым мы пошли к мухтару. Старик решил, что я пришла к нему за новостями о Мунисэ, и сразу начал утешать меня:

— Пока не нашли, но я надеюсь… Поищем ещё кое-где…

Я рассказала старосте о ночном происшествии. Сердце моё билось, в глазах темнело. Под конец, сжав на груди руки, словно умоляя о чём-то несбыточном, я пробормотала:

— Отдайте мне эту маленькую девочку… Я прижму её к своему сердцу. Это будет мой ребёнок! Вы же видите, несчастная погибнет в доме мачехи…

Мухтар-эфенди закрыл глаза и задумался, теребя бородку.

Наконец он сказал:

— Хорошо, дочь моя. Ты действительно совершишь благое дело.

— Значит, вы отдаёте мне Мунисэ?!

— Её отцу трудно прокормить четверых детей, он будет вынужден отдать. В конце концов мы можем заплатить им пятьдесят курушей…

Удивляюсь, как в ту минуту я не сошла с ума от радости. Могла ли я надеяться, что моя мечта сбудется так легко!.. Я всю ночь придумывала ответы на возможные возражения, приготовила речь, которая должна была смягчить их сердца. Если бы и это не помогло, я готова была пожертвовать несколькими драгоценностями, доставшимися мне от матери. Можно ли было употребить их на большее дело?.. Ведь я спасла бы маленькую несчастную пленницу.

Но, оказалось, в этом нет никакой необходимости. Мне отдавали Мунисэ, дарили, как живую игрушку.

У каждого человека свои странности. Когда у меня большая радость, когда я очень счастлива, я не могу выражать свои чувства словами. Мне хочется непременно броситься на шею того, кто возле меня, целовать, сжимать в своих объятиях.

Мухтару-эфенди тоже грозила подобная опасность, но он отделался только тем, что я поцеловала его сморщенную руку.

Часа через два староста привёл ко мне в школу отца Мунисэ. Я представляла его неприятным человеком с жестоким, страшным лицом, а увидела жалкого, болезненного старичка.

Он рассказал мне, что он тоже уроженец Стамбула, но вот уже около сорока лет не был на родине. Неуверенно, словно вспоминая далёкий запутанный сон, говорил о Сарыйере, Аксарае.

Он соглашался отдать мне Мунисэ, но видно было, ему нелегко расставаться с дочерью. Я обещала ничего не жалеть для счастья девочки, сказала, что они всегда будут видеться.

Я уверена, что бедная, мрачная школа Зейнилер со времени своего основания не была свидетелем такого радостного праздника. Мы с Мунисэ сходили с ума от счастья, нам было тесно в этом доме. Откуда-то сверху тоже доносились весёлая возня и щебетание. Казалось, наш смех будил воробьёв, дремавших на карнизах крыши.

Мунисэ превратилась в маленькую барышню. Я чуть укоротила своё красное фланелевое платье, которое уже не носила, и получился нарядный детский туалет. В этом наряде (не знаю, как и передать!) Мунисэ стала похожа на шоколадную конфету — из тех, которые начинают таять сразу же, едва попадают в рот.

Снег за окном продолжал падать, хотя и не так сильно, как день назад. Под вечер я вышла с Мунисэ в сад. Мы бегали друг за другом, играли в снежки среди могильных камней, резвились до тех пор, пока Хатидже-ханым не вышла зажигать светильники для Зейни-баба.

Наша радость вызвала ласковую улыбку даже на суровом лице этой старой женщины.

— Идите, идите домой. Замёрзнете, заболеете ещё…

Замёрзнуть? Замёрзнуть, когда в сердце у тебя горят миллионы солнц?!

В этот вечер небо показалось мне деревом, раскинувшим во все стороны свои ветви, огромным жасминовым деревом, которое, тихонько покачиваясь, осыпает нас белыми цветами.

Зейнилер, 30 декабря.

Мы с Мунисэ так привязались друг к другу! Эта маленькая девочка забирает у меня всё свободное от уроков время. Мне хочется научить её всему, что я знаю сама. Несколько часов в день мы занимаемся французским языком. Иногда я обучаю её даже танцам, закрыв наглухо двери и окна. Если об этом узнают в деревне, нас закидают камнями!..

Иногда мне хочется смеяться над собой.

— Чалыкушу, — говорю я, — стремясь всему обучить Мунисэ, не дай аллах, ты превратишь её в Мирата, сына Хаджи-калфы.

Бедная маленькая крестьянка вдруг стала походить на девочку из благородной семьи. Каждое её слово, каждый жест полны изящества. Сначала я удивлялась этому, но сейчас начинаю понимать, в чём дело: очевидно, мать Мунисэ не была таким уж ничтожеством, как о ней говорят.

Девочка бесконечно благодарна мне. Иногда она вдруг подходит ко мне, берёт мои руки, прижимает к своему лицу, к губам. Тогда я ловлю крошечные ручонки Мунисэ и сама начинаю по одному целовать её пальчики.

Бедная девочка думает, что, взяв её к себе, я пошла на жертву. Как ей понять, что по существу это она сделала мне добро!


Между нами иногда происходят очень странные разговоры. На второй день нашей совместной жизни я сказала:

— Мунисэ, если хочешь, называй меня мамой. Так будет лучше.

Девочка ласково улыбнулась и глянула мне в глаза.

— Разве так можно, абаджиим?[66]

— А почему бы нет?

— Ты ведь ещё сама маленькая, абаджиим. Как же можно называть тебя мамой?

Моё самолюбие было уязвлено.

— Ах ты, разбойница! — погрозила я девочке пальцем. — Какая же я маленькая? Я взрослая женщина, мне уже двадцать лет.

Мунисэ смотрела на меня и улыбалась, зажав кончик языка зубами.

— Ну, разве не так? Разве я не взрослая женщина?

Девочка поджала губы и серьёзно, совсем не по-детски, ответила:

— Не настолько уж ты старше меня, абаджиим. Чуть больше, чем на десять лет…

Я не выдержала и рассмеялась.

Мунисэ набралась смелости и, смущаясь, сказала:

— Ты станешь невестой, абаджиим. Я вплету в твои волосы с двух сторон золотые нитки. И такой же красивый, как и ты…

Я зажала девочке рот ладонью и пригрозила:

— Если ты ещё скажешь что-нибудь подобное, я отрежу тебе язык!..