Решад Нури Гюнтекин - Птичка певчая

Перепрыгивая с камня на камень, я кинулась к реке, чтобы намочить платок. Это был лёгкий обморок, пожалуй, даже просто головокружение. Когда я подошла к Шейху Юсуф-эфенди с мокрым платком, он уже открыл глаза.

— Вы нас напугали, эфендим, — сказала я.

Композитор слабо улыбнулся и ответил:

— Ничего… Со мной это случается.

Мне показалось, что коллеги мои ведут себя как-то странно. Они многозначительно поглядывали на меня, перешёптывались.

Назад наша компания возвращалась той же дорогой. Мы с Васфие шли позади всех.

— С Шейхом Юсуфом-эфенди что-то происходит, — сказала я. — У меня такое впечатление, будто он тайно страдает.

Васфие опять глянула на меня многозначительно и спросила:

— Ты со мной искренне говоришь, Феридэ? Не сердись, но я не могу поверить. Неужели ты ничего не знаешь?

Я изумлённо уставилась в лицо приятельнице.

— Ничего не знаю. Зачем же скрывать?

Васфие не захотела верить.

— Как ты можешь не знать того, о чём говорит весь Б…?

Это рассмешило меня. Я пожала плечами.

— Тебе ведь известно, я живу уединённо, обособленно. Мне нет никакого дела до других.

Васфие схватила меня за руки.

— Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблён в тебя!

От неожиданности я даже закрыла лицо руками.

На берегу реки всё ещё продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой.

Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городе не найдёшь зелёного листочка. Всё сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-жёлтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мёртвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б… Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность.

Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнётся новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придётся туго, пусть надо много работать, и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.

Вот уже второй раз я вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди её возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своём чувстве, что их родители были вынуждены сдаться.

Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман её передника конфискованное письмо? Не знаю… Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она всё-таки догадалась.

Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на неё дувак. В Б… есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать.

Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы.

В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешёптывались. С уст у них не сходило слово «Шелкопряд».

Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам:

— Этот Шелкопряд действительно способен погубить… Неспроста несчастный мучается!..

Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться.

Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой.

— Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов.

Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала:

— Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твоё сердце. Я хочу посоветовать только одно… Смотри, дитя моё, если сейчас, перед тем как придёт твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждёт незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта…

Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чём смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого.

Сегодня вечером в нашем маленьком садике было веселье. Мы с Мунисэ пригласили на ужин семью Хаджи-калфы. Ради шутки я попросила купить в городе несколько красивых бумажных фонариков. Мы повесили их на ветках миндального деревца над столом. Увидев это украшение, Хаджи-калфа пришёл в восторг:

— Эй, да ведь это не ужин, а праздник Десятого июля[86].

Я улыбнулась.

— Сегодняшний вечер — это моё собственное Десятое июля.

Да, этот вечер был праздником моего освобождения. Ровно год тому назад Чалыкушу вырвалась из клетки. Год — это триста шестьдесят пять дней. Как много!

В начале ужина я была очень весела, без конца смеялась, болтала. Я так шутила, что мадам из Саматьи задыхалась от хохота. Засветившееся радостью пухленькое личико Айкануш сделалось того же цвета, что мои фонарики. Хаджи-калфа хлопал себя по коленям и заливался безудержным смехом.

— Уж не бесёнок ли в тебя вселился, дочь моя?

Мы допоздна болтали в саду. На прощанье я подарила Айкануш и Мирату по красному фонарику и проводила гостей.

Мунисэ набегалась за день и клевала носом ещё за столом, пока мы разговаривали. Я отправила её спать, а сама осталась в саду.

Была дивная ночь. В соседних домах погасли огни. На фоне звёздного неба вырисовывался чёрный, страшный горб горы. Я прижалась руками и лбом к холодной решётке сада. Кругом было тихо, безмолвно. Только внизу под обрывом еле слышно журчала речушка, не пересыхающая даже в такую жару. В её воде отражался клочок звёздного неба.

Свечи догорали в бумажных фонариках. Я чувствовала, как вместе с ними угасала и радость в моём сердце. Душа моя погружалась в глубокую, беспросветную тьму.

Я перебирала в памяти и светлые и тёмные дни минувшего года. Как всё это было давно, господи! Как давно!

У меня крепкое тело… Оно безропотно переносит холод, страдания, другие тяготы. Возможно, я проживу ещё сорок, даже пятьдесят лет. Возможно, и тогда мне придётся праздновать печальную годовщину этой печальной победы. Как бесконечна жизнь, господи! Как долог этот путь!

Возможно, у меня тогда не будет даже Мунисэ. Волосы мои поседеют. Я буду надеяться, терпеть. Хорошо!.. Я согласна и на это. Но для чего? Чего я жду? В течение года я несколько раз не могла совладать с собой, плакала. Но ни разу ещё в моих слезах не было такой горечи, как сегодня. Этой ночью слёзы жгли мои щёки, как расплавленный свинец. Тогда плакали только глаза, а сегодня плачет моё сердце.

Вот уже неделю идут занятия. Почти все наши учительницы вернулись в Б…, даже Васфие, которая любой ценой стремилась остаться в Стамбуле. Бедняжка так и не нашла вакантного места в столице. А вот Незихе повезло. Как-то раз, в пятницу, они встретили на берегу Золотого Рога молодого офицера. Он проводил их до самого Фатиха. Мужчины, с которыми знакомились мои подружки, всегда отдавали предпочтение Васфие. На этот раз случилось то же самое. Офицер назначил ей свидание в парке, не помню каком. Но, как назло, у Васфие в этот день были гости. Не желая обманывать офицера, она попросила подругу:

— Дорогая Незихе, пойди вместо меня, предупреди, что я не могу быть сегодня, и сговорись о встрече на другой день.

Вернувшись вечером, Незихе сказала, что не встретила молодого человека. Но с девушкой творилось что-то странное…

Через несколько дней всё выяснилось. Незихе в тот вечер завоевала симпатию молодого человека, и через неделю они обручились.

Васфие мучительно переживала это событие. Ей было обидно, что любимая подруга обманула её; вместе с тем она грустила, потому что осталась совсем одна.

Теперь она часто говорит мне, вздыхая:

— Ах, Феридэ-ханым, какими замечательными подругами могли бы мы быть с вами! Как жаль… Вы очень славная, весёлая, общительная девушка, но у вас нет вкуса к жизни…

Когда вылупятся птенцы, в гнезде начинается весёлая жизнь. Сейчас школа кажется мне именно таким гнездом.

Сильная гроза с молнией и громом, которая разразилась несколько дней назад, как рукой сняла мою преждевременную жизненную усталость, тоску, навеянную жарким, спокойным летом. Мне так легко! Я так весела!

Вот уже дней десять льют дожди, да такие сильные! Погибли последние цветы, которые в начале весны радовались солнцу вместе со мной. Тогда их бледные стебли тянулись к свету, медленно наливались живительным соком, а сейчас они дрожат в саду, понурые, съёжились под нескончаемым дождём, словно хотят сказать ему: «Хватит, довольно, перестань!»

Такой же плачевный вид был, вероятно, и у меня, когда я сегодня вечером вернулась из школы. Я промокла до нитки, чаршаф прилип к телу, чадра — к лицу. Прохожие на улице посмеивались, глядя на меня.

Мунисэ показалась мне чересчур бледной. Испугавшись, что она простудилась, я насильно уложила её в постель пораньше и заварила липовый цвет. Девочка капризничала, подсмеивалась над моей мнительностью.

— Абаджиим, — говорила девочка, — что может холод сделать человеку? Разве ты забыла, как прошлой зимой ночью я спряталась в соломе?

Мне почему-то не спалось. Уложив Мунисэ, я взяла книгу и легла на тахту, прислушиваясь к раздраженному говору дождя, который барабанил по крыше, шумел в водосточной трубе. Вот уже две недели продолжалась эта траурная музыка.

Не знаю, сколько времени прошло. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Кто это мог быть в такой поздний час?

Я побоялась сразу открывать, прошла в гостиную и выглянула из джумбы[87]. У двери, стараясь укрыться от дождя, стояла высокая женщина. В руке она держала фонарь, прикрытый сверху клеёнкой. Свет от фонаря отражался в лужах.

— Кто это? — спросила я.

Дрожащий голос ответил:

— Откройте, мне нужно повидать Феридэ-ханым.

Открывая дверь, я вся тряслась. С того злополучного вечера в Стамбуле незнакомые женщины-гостьи наводили на меня страх. Стоило мне узнать, что какая-нибудь незнакомка ищет меня, как я сразу же начинала думать о дурном известии.

Переступив порог, женщина подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Я увидела бледное лицо и печальные глаза.

— Позвольте войти, ходжаным…

Это лицо и голос придали мне смелость. Я даже не спросила, кто она, зачем пришла, и показала на дверь гостиной.

— Пожалуйста…

Боясь наследить, женщина осторожно вошла в комнату, но сесть не решалась.

— Ну и дождь, ну и дождь… Утонуть можно! — сказала она, чтобы как-то нарушить неловкое молчание.

Я внимательно разглядывала незнакомку. Было ясно, что столь жалкий вид женщины вызван вовсе не дождём, а чем-то иным. Я поняла, что она хочет немного успокоиться, прежде чем объяснить мне причину своего позднего визита, поэтому не стала ни о чём расспрашивать.

Моё первое впечатление оказалось верным: у женщины было кроткое, благородное лицо.

Наконец я спросила:

— С кем я говорю, ханым-эфенди?