Сбрасываю вызов, прячу мобильный обратно в сумочку и дрожащими руками надеваю обувь, а Оскар по-прежнему провожает мои действия взглядом — на этот раз ошалелым и растерянным.

— Я не сказала пароль, — решаю прояснить ситуацию из жалости к его маленькому закипающему мозгу. — Ни Ромычу, ни тебе не сказала. Я соврала. Ромыч, после моего обещания сделать ему «приятное» после завершения игры, не особо долго раздумывал над просьбой, сказать пароль куратору, сам видел. Ты — куратор, так что… проблем не должно было быть, так ведь? Да и… теперь это всё не имеет смысла: ни пароль, ни ваши чёртовы задания!

Приходится играть — изображать уверенность и решимость, когда на самом деле внутри всё дрожит, а слёзы так сильно жгут глаза, будто в них кислотой брызнули.

— Чё… чё это сейчас было? Я не догоняю, — неуверенно посмеивается и глаз с моей сумочки, где скрылся телефон, не спускает.

— Зоя записала тебя, — говорю максимально понятно. — Весь наш разговор. И про ставки, и про деньги, и про птичек… И про наркотики.

— Но… но… — Никогда не видела Оскара таким бледным и заикающимся на каждом слове, — но… Что значит… Чёрт. Что всё это значит?!

— Макс в игре не участвует. Разговор записан. Что ещё тебе объяснить?

— Подожди-подожди-подожди, — дар речи возвращается к Оскару, а вот видок становится всё более жутким, даже — диким, я бы сказала. Хватается за голову и быстро выхаживает из стороны в сторону, глядя себе под ноги. Резко останавливается и огромными глазами смотрит на меня: — Пельмешик записал наш разговор?!

— Долго до тебя доходит.

— И всё ради этого отморозка?!! — вдруг ревёт на всю комнату, приближается ко мне и нависает сверху. — Ради Яроцкого?! Какого бля*ь хера ты творишь, солнышко?!

— Если бы Макс был причастен к тому, что вы все на него повесили, поверь, я бы с радостью позволила вручить ему открытку.

— По-твоему он мало сделал?! МАЛО?!

— Он сделал достаточно, но ты… ты и твои пацаны сделали гораздо больше.

— Типа продумала всё? — глаза презренно сужает, хватает меня за плечи и сжимает пальцами. — Типа умная, или чё?! Что за игру ты ведёшь?!

Тяжело сглатываю. Не боюсь его, боюсь себя — боюсь опустошения что испытываю. Чувствую себя никем.

Терплю боль и заставляю себя твёрдо смотреть в перекошенное от гнева лицо этого недоумка.

— Скажешь своим дружкам, что игра закончилась, понял? Закончилась для всех нас. И самое главное, Оскар, можешь разбиться в лепёшку, делай, что хочешь, ври, умоляй, но Макса в игре не будет, и ты будешь тем, кто убедит наблюдателей в том, что он им не подходит.

— Или что? — шипит угрожающе. — Сдашь нас? Ментам? Ха!

— Не только. В первую очередь запись нашего разговора услышат твои друзья! Всё от самого начала и до конца! А ты много чего интересного про них рассказал. А когда вас всех начнут тягать по судам, потому что я не поленюсь пойти против вас обвинителем, угадай, кого поцыки накажут в первую очередь?

Вот он — страх. Настоящий, чистый страх на лице Оскара. Вот кого он боится — своих же дружков.

— Как… как мне, твою мать, это сделать?! — шипит в лицо, зрачки быстро-быстро бегают из стороны в сторону. — КАК МНЕ ВЫВЕСТИ ЕГО ИЗ ИГРЫ?!

— Это твои проблемы. Твоё задание. А у меня есть компромат. На всех вас.

— Сука ты… — мрачно посмеивается. — Какая же ты сука, солнышко.

— Тебя за язык никто не тянул.

— Это было твоё желание! Как и желание твоей тупой малолетней сестры! Я обязан был их выполнить! Чёрт… Чёрт-чёрт! — Глаза кровью наливаются, взгляд становится бешеным. — Удали её! Удали запись, твою мать, или все… всех на хрен увидят, как я трахал эту маленькую сучку!

— Что?..

— Что слышала! — вопит, так что лицо багровым становится. — Желание твоей тупой сестры — она хотела, чтобы я, наконец, трахнул её! Все увидят, какая она шлюха, если не удалишь запись!

Обнимаю себя руками и делаю несколько шагов назад.

— Теперь тебе точно конец, Оскар, — шепчу едва слышно. — Тебя посадят.

— С какой стати на хрен?! Она не сопротивлялась!

— Когда это случилось?

— Какая бля*ь разница?! — идёт на меня, глаза как огромные шары, вот-вот лопнут.

— Когда?!

— Тогда! Когда игру свою закончила, тогда подарок и получила! Не веришь?! Я подстраховался, всё было взаимно. Хочешь, видео покажу?

— Ты болен, — головой качаю, а слёзы уже вовсю опаляют щёки. — Полина… Полина беременна.

Почему вдруг так тихо стало? Слова, колючие фразы, угрозы… где это всё?

— Что… что ты сказала? — Оскар прочищает пальцем ухо.

— Это был ты, — произношу скорее для себя, чем для него, заставляю себя в это поверить. В то, что ребёнок, которого моя сестра носит под сердцем был зачат от этого морального урода.

— Это ведь шутка, да?

— Нет, — головой слабо качаю, — к огромному сожалению.

Теперь я понимаю, почему Полина согласилась подставить Макса, развести нас с ним по разным сторонам… Дура. Верила, что они с Оскаром смогут быть вместе! Верила, что он бросит всё ради неё, горы свернёт, может даже ребёнка признает? Не могу понять её… просто не понимаю! Почему она тогда у Макса деньги просила? Почему Оскару не сказала ни слова?..

Только Полина может ответить на эти вопросы. И она ответит.

Оскар замолкает, а уже спустя несколько секунд и музыка резко стихает, притихают смех и голоса…

Недоброе предчувствие стягивает желудок узлом. Только Оскар перемен в доме не замечает: жуткое, отчуждённое выражение лица и потерянные глаза, которыми он будто сквозь меня смотрит.

— Не верю, — хрипит тихо.

— Почему? За решётку не хочется? Надо было раньше думать!

— Чёрт… Твою мать… — пустым взглядом смотрит в пол.

— Тебя посадят. А если ещё и видео с порнографического характера всплывёт…

— Захлопнись, — отстранённо.

— Ты за всё ответишь.

— Захлопнись, мать твою!!!

Дверь распахивается, и я от неожиданности вздрагиваю.

— Лиза? — Зоя растерянно смотрит на меня и тяжело дышит. Затем оглядывает Оскара хмурым взглядом, но вопросов не задаёт; вновь смотрит на меня. — Лиза, пора домой, — с нескрываемым опасением. — Сейчас!

— Что случилось? — вновь способность чувствовать ко мне возвращается. Довольно не вовремя, должна заметить. Волоски на шее дыбом становятся от одного только взгляда, которым Зоя на меня смотрит.

— Да… ничего особенного, — неуверенно отмахивается, — бросает мне моё пальто, хватает за руку и пытается вытащить из комнаты, как Оскар вдруг решает преградить нам дорогу.

— Это ведь шутка, да? Ты пошутила, — его голос странно вибрирует: то ли от напряжения, то ли, наоборот, от слабости.

— Нет времени! — Зоя пытается протиснуться в дверь рядом с Оскаром, но тот заталкивает её обратно и резко приближается ко мне.

— Мы не договорили! — орёт мне в лицо.

Протягивает ко мне руку, но та внезапно отлетает в сторону, а следом мощный ботинок Зои на толстой платформе врезается Оскару между ног, и тот, согнувшись пополам, падает на колени, кряхтит и стонет.

— Ух… как это было круто! — с горящими от удовлетворения глазами выдыхает Зоя, и вытягивает меня вслед за собой в коридор.

— Что там происходит? — смотрю, как из стороны в сторону болтается её тугой конский хвост.

— Спускаемся вниз и прямиком на выход. Спускаемся вниз и прямиком на выход! По сторонам не смотрим! — повторяет, как мантру.

И возможно я бы послушала свою подругу — зла она мне не пожелает. Возможно, с радостью бы проигнорировала толпу собравшуюся в гостиной и практически молчаливо наблюдающую за чем-то транслирующимся на огромной плазме Светлаковой. Возможно, я бы даже голову в ту сторону не повернула, и сумела бы проигнорировать выражение лиц некоторых из гостей, которые провожали меня с крайней озадаченностью во взглядах; некоторые с удивлением, некоторые с насмешкой, а некоторые с откровенным ужасом. Возможно… я бы убедила себя, что мне нет до этого дела, но… ведь всегда есть НО, верно? Оно всегда есть.

— К чему опять этот разговор? — Вот оно — «Но». Голос, который проносится над толпой, заставляет меня как вкопанную замереть на месте. Голос, который я слышала с самого рождения — голос моей матери. И её здесь точно не может быть.

— Мам… я просто хочу обсудить это. — А этот протяжный, умоляющий голос принадлежит моей сестре.

Зоя зовёт меня, просит не идти туда — не идти в толпу, к большому телевизору дома Светлаковых, на которой изображена кухня моей квартиры, мой стол, моя мама за столом, и Полина, которая будто намеренно избегает целиком попадать в кадр.

Замираю на месте. Толпа шепчется. Чувствую, как десятки взглядов сверлят мне голову. Кто-то смеётся, кто-то ахает, кто-то просит прокрутить видео ещё разок, ведь не все ещё видели. Не все — это я. Я — та, которую только что обнажили до костей и вонзили кинжал под рёбра. А сделала это… моя родная сестра. В который раз.

— Полина, ты вообще не должна была слышать наш с тётей Аллой разговор, — вздыхает на телеэкране мама. — Это было давно. Я думала, мы с тобой уже всё обсудили, и ты поняла, почему мы до сих пор скрываем это от Лизы. Ей и так тяжело, ты же знаешь. Её новому сердцу нужен покой, а узнай она о… — Вновь вздыхает. — Просто твоя сестра ещё не готова к таким эмоциональным всплескам, так что давай закончим этот разговор, хорошо?

Полина бросает косой взгляд на место, где установлена камера и за эти короткие несколько секунд, я успеваю разглядеть неуверенность в её глазах. В глазах, которые полны слёз.

— Ну чего ты, солнышко? — мама поднимается из-за стола и мягко опускает ладонь дочери на голову. — Я знаю, как ты переживаешь за Лизу, поэтому и прошу тебя хранить эту тайну ещё некоторое время.

— Пока тётя Алла и ты не решите, что… — Полина запинается, будто решает, стоит заканчивать предложение, или нет, но все же делает это: — что новое сердце Лизы на самом деле не от тайного донора?

— Обычно имена доноров не разглашают, но, Полина…

— Знаю! — повышает голос, который дрожит всё больше. — Но сердце Лизы… ты знаешь чьё оно. Тётя Алла знает. Папа знает. Не так давно узнала и я. Когда ты Лизе собираешься сказать, что её новое сердце раньше билось в груди Кости Рысина, мам?

И вновь так тихо стало… Ни одного звука: ни на экране, ни вокруг, ни в моей голове. Пусто. И только сердце в груди вдруг чаще забилось. С такой силой, словно ему надоело терпеть своего нового владельца, словно спустя долгие месяцы раздумий оно решило от меня отказаться.

Что я чувствую? Ничего.

Я ничего не чувствую. Я вновь… ничего не чувствую.

Не понимаю… не слышу голосов вокруг, не слышу голоса мамы на экране, не слышу лживого голоса моей сестры, вижу лишь, как картинка начинается меняться, уступая место другому изображению. Больше на экране не кухня нашей квартиры, нет мамы и Полины… на экране я, практически в полный рост, голая, рассматриваю своё тело в высоком зеркале нашей ванной комнаты, а моя сестра снимает меня на камеру через щель приоткрытой двери.

Провожу пальцами по толстому шраму на груди, скольжу им вниз — к животу, касаюсь себя ладонями, будто изучаю. Плачу.

Слёзы катятся из глаз обнажённой девушки на экране телевизора.

Слёзы катятся из глаз девушки, которая стоит посреди расшумевшейся толпы и смотрит на своё изображение.

Всем плевать. Никто не видит слёз. Все видят только шрам — толстый, уродливый, красный шрам, и то, как девушка на экране изучает своё тело, скользит по нему подушечками пальцев, по груди, по впадинке между ног, по бёдрам…

Я помню, о чём думала в тот момент, помню, как представляла, что однажды, кто-то будет касаться меня, вот так вот — гладить, изучать тело, рассматривать. «Какого ему будет?» — думала я. Мой шрам слишком яркий, чтобы не заметить его, и слишком некрасивый, чтобы игнорировать. Я считала своё тело испорченным. Я боялась, что в моей жизни никогда не появится человек, который сможет полюбить всю меня, целиком, вместе с моими изъянами.

Я боялась. Я была глупа. Мой шрам — просто царапина по сравнению с тем, как у многих людей изуродованы души.

ГЛАВА 40

Я думала, время нельзя поставить на паузу. А сейчас, в один из самых тяжёлых моментов моей жизни, кажется, будто время намерено ход замедлило — издевается. Позволяет гостям Светлаковой вдоволь насладиться зрелищем. Позволяет им смотреть на меня во все глаза, шептаться, смеяться, или просто молчать в замешательстве от увиденного — что ещё хуже.

Кричите! Смейтесь! Презирайте!

Не молчите!

Слишком тихо… в голове. На душе. Везде… слишком тихо. Не чувствую тела, не чувствую себя во вселенной, словно призраком стала, которого все видят, но не знают, как правильно реагировать на его присутствие. А призрак… и сам не знает, что он, кто он, зачем и для чего вообще существует.