А он все чаще повторял:

– Скорее бы твоя мама поправилась. Я бы с ней познакомился, с моими бы ее свели и, глядишь, на зимние каникулы поженились бы, съездили бы куда-нибудь на медовый месяц.

Я через силу улыбалась. Какие зимние каникулы! Мамин живот теперь рос день ото дня, и неизбежное приближалось.

Я сходила с ума. Появление маминого ребенка на свет становилось все более реальным. Надежды мои на чудесное избавление таяли. Я готова была все отдать, только чтобы он не родился. Но что тут можно было поделать! А Митя теперь почти в каждом нашем разговоре принимался расспрашивать о здоровье мамы и настаивать на скорой встрече с ней. Мол, если она так плохо себя чувствует, тем более нужно скорей познакомиться. Я продолжала отнекиваться, он обижался.

У его родителей масса знакомых врачей, которые, вероятно, смогут помочь моей маме. Бывает же, что и диагноз ставят неверный, и лечат неправильно.

Меня охватывал стыд. Митя искренне стремился помочь, а я ему цинично врала. Но что я могла сделать! Не обладая почти никаким жизненным опытом, я чувствовала себя загнанной в угол, в западню, и, словно зверь, попавший в капкан, пытаясь вырваться, лишь сильнее затягивала петлю. И время работало против меня, неминуемо приближая мой позор и раскрытие обмана.

Я металась, то решаясь рассказать, пока еще не поздно, Мите правду, то пугаясь последствий такого признания, и положение мое в результате оставалось прежним. От Мити, конечно же, не укрылось, что со мной творится что-то неладное, однако он объяснял мою нервозность тревогой за маму и снова и снова начинал настойчиво предлагать мне переговорить с его родителями, которые действительно в силах помочь. А мне приходилось снова и снова отказываться, объясняя ему, что мама моя – человек очень гордый и независимый и нипочем не согласится принимать помощь от незнакомых людей, да и врачи ее лечат прекрасные.

Круг замыкался. Митя немедленно возвращался к исходной точке: раз мама моя не примет помощь от незнакомых людей, следовательно, надо скорей познакомиться. Меня в очередной раз охватывал ужас.

Я все глубже увязала в разнообразной и противоречивой лжи. Ведь ухитрилась наврать всем близким людям. Каждому – свое. И в результате мне оказалось даже некому поплакаться и не с кем посоветоваться, как выйти из положения. Единственным выходом было одним ударом разрубить этот тугой узел. Открыться сразу и всем. Но мне не хватало смелости. А потом стало поздно. До того безнадежно поздно, что ничто уже не могло спасти нашу с Митей любовь.

Пока мама была беременна, я не переставая мечтала: вот бы что-нибудь произошло и наша с ней жизнь вернулась бы в исходную точку. Будто кинопленку провернули назад, и вот уже нет ни маминой беременности, ни ее весеннего романа в доме отдыха, а есть наш с ней уютный и безмятежный мирок, в который я, радостная и счастливая, привожу своего Митю.

Знала бы я заранее, во что выльются мои мечты! Пленка, движимая невидимой, но властной рукой, провернулась. Но не назад, а вперед, унося в небытие мою прежнюю жизнь и вместе с ней жизнь мамы.

Маму увезли в роддом на «Скорой», когда я сидела в институте. А через сутки все было кончено. Мамы не стало. Осталась лишь крохотная ее часть – Ольга. И я – полная сирота, одинокая сестра или мать-одиночка с грудным ребенком на руках. Как угодно, так и называйте. Сути дела это не меняет.

Описать мое тогдашнее состояние даже сейчас слов не хватает. Не просто ужас, а ад. Мама, моя любимая мама умерла, и я полностью винила себя в том, что случилось. Это я придумала ей тяжелую болезнь. Я хотела, чтобы ребенок не рождался. Я изводила ее упреками так, что она начинала плакать. Теперь мне самой хотелось умереть. Но даже этой возможности лишила меня судьба. С кем тогда останется Ольга? Ольга, виновница всех моих несчастий, оказалась и моей спасительницей. Я должна искупить вину перед мамой.

О том, чтобы оставить сестру в доме ребенка, и речи быть не могло. Я сражалась за нее как тигрица, охраняющая своего детеныша от врагов. И войну мне пришлось вести не только с внешним миром, но и с собой. Когда случилось самое страшное, я скрыла от Мити, что мамы уже нет в живых. Даже в кошмаре тех дней мне каким-то непостижимым образом удавалось стройно врать ему дальше. Теперь я изыскивала все новые поводы не встречаться с ним.

Он начал нервничать и грозился при-ехать, чтобы наконец-то выяснить отношения с мамой. Но у меня уже к этому времени созрело твердое решение: Ольга останется со мной и я ее выращу. И Мите с нами никак не место. Даже если он сам не испугается на мне теперь жениться, в чем я лично сильно сомневалась (мальчики часто даже от родных детей бегут, а тут – совершенно чужой ребенок!), родители-то ему такого, во-первых, никогда не позволят, а во-вторых, если он их ослушается, никогда не простят. И мне не простят, потому что испорчу жизнь их сыну. Значит, будет трагедия, начнется борьба. А у меня сил на это не было. Силы мне были необходимы для Ольги.

Да и нечестно вешать на шею людям чужого ребенка. Ведь получится, будто я хочу женить на себе Митю, чтобы его семья кормила мою сестру! От одной мысли об этом меня захлестывал жгучий стыд. Конечно, Митя, наверное, поймет, что это не так. Он хороший, добрый и меня действительно любит. Однако и родителей своих любит. А мама его, чтобы скорее нас развести, наверняка начнет проводить воспитательную работу, а капля, как известно, камень долбит, и добром это все равно не кончится. Либо Митя с родителями поссорится, либо со мной. А значит, как ни крути, будет чувствовать себя несчастным. А я люблю его, люблю и поэтому обязана порвать с ним сейчас, чтобы не растягивать мучения.

Я тщательно разработала план и дурашливо-радостным голосом сообщила ему по телефону (при встрече он без труда разгадал бы обман, ибо слезы лились у меня из глаз):

– Митя, знаешь, ты можешь меня поздравить. Я выхожу замуж.

Кошмар усилился тем, что Митя обрадовался:

– Вот молодец! Маме все рассказала? Она согласна?

– Митя, ты неправильно меня понял. – Теперь я била наотмашь. – Я выхожу замуж, но не за тебя, а за другого мальчика. Мы с ним раньше, до тебя встречались, а потом поссорились. Как раз перед летом. Ну, я думала, между нами кончено. А теперь мы помирились, и он сделал мне предложение.

В трубке повисла пауза. До меня доносилось лишь Митино хриплое дыхание. Что со мной делалось! Я до боли вцепилась зубами в руку, чтобы удержать себя от крика: «Не верь! Я дура и несу невесть что. Нет у меня никого, кроме тебя, и никогда не было!» Втайне я, наверное, все же надеялась: почувствует, не поверит. Одного его слова стало бы достаточно, чтобы меня прорвало и я выложила ему всю правду.

Увы, он поверил. И севшим голосом, с трудом, медленно произнес:


– Ты чудовище. А я наивный болван. Ты мне врала, что я у тебя первый и единственный, но в действительности я был отвлекалочкой-развлекалочкой. Идиот. Болван. Поверил, будто бывает любовь, как в романах, и люди могут стать единым целым. Да ты меня просто использовала.

Тут он, кажется, спохватился, что я не стою того, чтобы выворачивать передо мною душу. В нем явно взыграла гордость, и, найдя в себе силы хохотнуть, он совсем другим тоном добавил:

– А если серьезно, спасибо за урок. На ошибках, как говорится, учатся. Впредь обещаю не попадаться. Рад, что помог тебе скрасить ненастные дни разрыва с любимым. Впрочем, и я внакладе не остался. Такую горячую штучку, как ты, еще поискать.

В трубке послышались частые гудки. Теперь моя прошлая жизнь действительно кончилась навсегда.

Глава VI

Отчаяние мое было беспредельно, однако погрузиться в него мне помешали те же обстоятельства, которые, собственно, меня в эту пучину и ввергли. Взяв на себя ответственность за Ольгу, я лишилась даже секунды свободного времени.

Работа, учеба, кормление, стирка, глажка, поиск продуктов… Даже вдвоем с бабой Галей и при посильной помощи Геты (больше, правда, моральной) мы едва справлялись. Вечерами я падала в постель и немедленно забывалась сном, а по утрам меня расталкивала баба Галя, и я начинала бег по тому же кругу.

Какое-то время спустя боль моя утихла. Не потому, что сменилась радостью или хотя бы покоем, а потому, что душа моя словно онемела. Меня охватило полное равнодушие. Ровно никаких эмоций ни по какому поводу. Весь смысл моей прежней жизни ушел вместе с Митей. А в новой жить было не для кого, кроме Ольги. Она стала отныне моей единственной радостью, и я мерила теперь свое бытие ее достижениями.

Вот у нее появился первый зубик, вот она сама села, потом встала в манеже, потом пошла, а до этого начала произносить первые слова. Меня она называла Тятя, и мы смеялись, что, вероятно, она считает меня отцом, а не матерью. Бабу Галю сестра моя называла бабой. Жанетта фигурировала исключительно как Эта. А слова «мама» в Ольгином лексиконе тогда не было вовсе. Лишь потом я догадалась, как исправить положение. Повесила над ее кроваткой фотографию нашей покойной мамы, и вскоре, наученная мной, Ольга всем на нее указывала, почему-то глубоким басом произнося: «Мама».

Я предпочла остаться для нее сестрой. А Митю я больше ни разу не встречала. И общих знакомых у нас не было. Так что я не имела никакого представления, как сложилась его дальнейшая жизнь.

Несколько раз я набирала его номер. Однажды он даже сам подошел, однако я положила трубку. К чему бередить так и не зажившую рану?


– Ну, ты и тихушница, – таращила на меня глаза Гета. – Я думала, что наизусть тебя знаю. А ты такое от меня скрыла. И, главное, я со своей интуицией – ни сном ни духом. Считала, ты по матери так убиваешься. А оказывается, ты с мужиком в благородство поиграла. И все скрыла. И от меня, и от бабы Гали. Ну, дура! Поискать таких. Сама собственными руками счастье свое удавила. Другие выгрызают, а она удавила. Правда, подруга, за это я, наверное, тебя так и люблю.

Гета встала, нервно прошлась взад-вперед по кухне и пошире распахнула окно. Дышать и впрямь было уже совершенно нечем.

– Кажется, я перестаралась, – помахала в воздухе полотенцем подруга, однако, едва плюхнувшись на стул, закурила новую сигарету.

Она никак не могла успокоиться.

– Неужели ты не могла хотя бы попробовать? Разбежаться-то успели бы. Ты бы порыдала, во всем призналась. Если он так тебя любил, уверена, что простил бы. Ты-то ничего особенного ему не сделала. Даже ни разу не изменила.

– Знаешь, теперь я думаю, что повела себя так просто от испуга. Больше всего боялась разочароваться в нем. Вдруг он, узнав про Ольгу, струсил бы и сбежал. Предательства я бы не перенесла.

– Логично! – воскликнула Гета. – Боясь не перенести его предательства, предпочла сама стать предательницей. Ты сказку «Умная Эльза» в детстве читала? Господи! – она всплеснула руками. – Неужели мне-то трудно было вовремя рассказать?

– Трудно, – призналась я. – Невозможно.

– Мы вместе бы посидели, составили план, – продолжала она. – Раскрутили бы его мамашу по полной программе. Ты пойми, если бы правильно ей преподнесли, она бы помогала и еще радовалась.

– Постой, – перебила я. – Это ведь не Митин ребенок, а моей мамы. С какой стати его родителям мне помогать?

Гета задумалась, но лишь на мгновение.

– С такой стати, что ты невеста их единственного и любимого сына. А у них появилась бы возможность проявить благородство.

– И они потом всю оставшуюся жизнь меня попрекали бы своим самопожертвованием.

– Насчет попреков – тоже смотря как себя поставить. Или, в конце концов, какой-нибудь другой план придумали бы.

– Какой?

Гета отмахнулась.

– Теперь-то какая разница. Поезд давно ушел. Да-а. Теперь я понимаю. Раньше-то думала, ты просто от природы к мужикам такая индифферентная. А оказывается, ты любовью ударенная и каждого последующего мужика своим Митей мерила. Потому и замуж не вышла. Ясно, ясно. Куда им было! Тянись – не дотянешься. Ты вот даже сейчас о Мите говорила и вся светилась. Через двадцать-то лет.

Я молчала. Да и глупо мне было возражать. Наверное, Гета права. В моей жизни по-настоящему существовал один только Митя.

– А может, зря ты так на нем зациклилась? – снова заговорила моя подруга. – Пора и отключиться? Иначе выходит, ты не захотела жизнь ему портить, а он вот тебе испортил. Отравил заранее твои отношения с любым другим мужчиной. Слу-ушай! Может, тебе пойти к психологу? Или к бабке. Ну, этот… венец безбрачия снять. Многим, говорят, помогло.

– Ты веришь в подобную чушь?

– Не верю, но почему не попробовать? От тебя не убудет. Иначе так и останешься куковать одна до конца дней. Ну ладно, бабки – действительно чушь. Но психологи-то действуют по науке. Вся цивилизованная Америка, между прочим, пользуется, да и у нас стало модно.

– Именно, что стало модно, – рассердилась я. – Нет уж. Пусть моя жизнь идет как идет.

Я все еще колебалась, рассказывать ей про нового Митю или нет, и в результате, решив не повторять старых ошибок, отважилась. Держать такое в себе просто не было мочи. Необходимо хоть с кем-нибудь поделиться. Впрочем, Гетка неожиданно помогла мне сама.