Даниэлла Вуд - Пугалки для барышень. Не для хороших девочек

Входя в спальню, я раздвинул шторы и впустила с собой немного света, но в постели его не было. Он свернулся в углу калачиком, как младенец, так что в льющемся из окна слабом свете были видны только смутные очертания его тела и растрепанной головы.

— Я думал, ты ушла, — сказал он и всхлипнул.

Я присела рядом с ним, протянула к нему руку, словно к раненой собаке.

— Послушай, я была на работе. Извини, я должна была позвонить.

— Ты уйдешь. Когда-нибудь ты уйдешь от меня, я знаю, — сказал он громче.

— Не уйду. Никогда. Я от тебя никогда не уйду.

— Не ври, — огрызнулся он, и его кулак метнулся из темноты к моему лицу.

Через несколько дней после этого я, замазав синяки тональным средством для женщин в возрасте, сидела рядом с ним за столом у его родителей, а единственный оставшийся в доме приемный ребенок читал молитву. Тому малышу, который бился головой об стену, пришлось подыскать новое жилье. Потупив глаза долу, мы сказали аминь, и в доме вновь воцарилась тревожная тишина. Его мать не сказала ни слова, пока раскладывала по тарелкам гарнир. Она взяла кусочек на вилку и поднесла ко рту, но положила его обратно, как будто ей стало противно. Она подняла на сына большие грустные зеленые глаза.

— Это с ней сделал ты?

— Что?

— Это ведь ты сделал?

— Что сделал?

— Я знаю, как выглядит женщина после того, как ее ударил мужчина. Прекрасно знаю. Именно так.

— Мама!

— Я не могу. Просто не могу, — сказала она, встала из-за стола и взяла свою нетронутую тарелку и мою.

Она выбросила наше мясо с овощами в мусорное ведро. Со звоном упала крышка. Когда мы уходили, она стояла над ведром, хватая воздух ртом, чтобы не разрыдаться. На темной дорожке перед домом я залилась краской стыда.

Его верхние резцы действительно были чуть наклонены внутрь, так что клыки заметно торчали. Но укусили меня не они, а белый косяк двери в спальне. Я врезалась в него с размаху, крутясь волчком, словно дервиш. Надбровная кость хрустнула от удара. Кожа была рассечена, хлынула кровь — неожиданно темного цвета. Когда я съехала на пол по стене, на ней осталась красная полоса.

Я провела выходные дома, у моих родителей. Я мчалась на север от города на своей старой малолитражке, но все время со страхом думала о том, что найду по возвращении. На этот раз вместо джина была текила. На этот раз мои руки сразу поднялись сами собой в наивной попытке защитить лицо. Я почувствовала дикий выброс адреналина в кровь, когда он крепко схватил меня за оба запястья.

— Значит, все-таки вернулась, снизошла до меня? Зачем?

— Не знаю, — вскрикнула я, чувствуя, как в висках пульсирует кровь.

— Ты любишь их больше, чем меня!

— Да, больше, гребаный придурок!

Он рванул меня к себе и резко оттолкнул. Я отлетела, закружившись, будто в неистовом танце, и врезалась в дверь лицом.

Когда ко мне вернулось сознание, я лежала, а надо мной что-то двигалось. Игла приближалась прямо к моему глазу. Медленно-медленно, оставляя достаточно времени для предчувствия боли.

— Закрой глаза, — сказала медсестра из белой пустоты.

Но я не могла. Как будто желе или какая-то водянистая, стеклянная жидкость превратила мое глазное яблоко в шар, и теперь, если игла промахнется, он вытечет, и останется только скользкая белая оболочка, как рыбья чешуя, брошенная в сточный желоб.

Но игла не промахнулась. Она притупила боль, так что, когда показалась вторая игла, которая тянула за собой черную нитку, я почувствовала только, как врач тянет ее, зашивая мне кожу между бровями. Когда он закончил, то разрешил мне сесть, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Рана заживет со временем, станет почти незаметна и превратится в бледный шрам в форме полумесяца. Настанет день, много позднее, когда я покрашу отметину-полумесяц в синий цвет и наряжусь девой из Авалона. Но пока это выглядит как уродливая рана со сморщенными краями и рядом стежков посреди лба, между глазами, заплывшими от багрово-фиолетовых синяков. Лоб у меня страшно распух. Под опухолью над распухшей бровью скрывается тонкая трещина, которую выявил рентген, но в зеркальном отражении я вижу у себя на лбу не гематому, а клеймо, настоящую печать рабства.

Меня не выпустили из больницы, пока я не повидалась с консультантом по домашнему насилию. Это была женщина немногим старше меня в бондане в горошек, из-под которой выбивались длинные светлые волосы. Она совершенно не стеснялась своего провинциального акцента и говорила на диалекте грубой правды, не выбирая слов. И мне некуда было деваться от их обескураживающего смысла, как бы ни пыталась я ходить вокруг да около своей проблемы.

— Он опять тебя отлупит, — сказала она.

Я возразила, что теперь знаю, как этого избежать. Просто мне в такие моменты следует держать язык за зубами. И не провоцировать его, когда он пьян. Она смотрела на меня устало, со снисходительной улыбкой, и я вдруг как бы услышала себя со стороны. В воздухе повисла тишина. Моя собеседница бросила взгляд на часы и сказала, что я свободна, однако желательно, чтобы меня кто-нибудь встретил:

— Может, твоя мама?

Я отрицательно помотала головой.

— Тогда кому ты можешь позвонить?

Мне некому было звонить. За пожелтевшей занавеской отделения скорой помощи сновали люди, но среди них не было видно ни одного родного лица. Я была одна. В больницу меня доставили полицейские, которых вызвала повариха из пиццерии. Когда мы ехали на машине в больницу, один из них сидел рядом со мной на заднем сиденье, стараясь унять кровь из моей раны своим носовым платком.

— Неужели у тебя никого нет? — спросила напоследок женщина в бандане.

На все белом свет мне нужен был только он один. Мне было холодно, я дрожала, как в лихорадке, и мне нужен был только он. Мне захотелось поцеловать его в губы, а потом впиться в них зубами со всей силой страсти так, чтобы из его рта фонтаном брызнула кровь. Но вместо этого я вызвала такси и поехала к подруге, которая, я была в этом уверена, не станет терзать меня лишними вопросами.

Утром следующего дня я проснулась поздно. Помылась, влезла в одолженные у подруги вещи и вернулась в нашу квартиру за пиццерией. Он спал. Я посидела рядом с ним на краю кровати, наблюдая, как подергивается во сне его лицо. Пушистая Гелфлинг, лежавшая у него в ногах, презрительно покосилась на меня желтым глазом, как будто ей уже было известно о моем решении.

В тот год, когда я брала у него уроки анатомии волка, бывали мгновения, когда мне почти удавалось увидеть его сердце. Только на секунду — трепещущее красное сердце под темной, покрытой густой шерстью шкурой. Сегодня я с трудом припоминаю, как оно выглядело. Но я его точно видела. Я уверена в этом.

Сидя за столом друг против друга в десять минут девятого вечера, в день второй годовщины их знакомства, Паула и Уилл напоминали пару до предела надутых газом воздушных шаров. Обоим хотелось сказать друг другу что-то важное, слова уже вертелись у них на языке и нетерпеливо ожидали возможности вырваться наружу. Их буквально распирало от желания выговориться. Паула и Уилл так сосредоточились на растущем в душе волнении, что даже не заметили официантку. Бульон, казалось, сам по себе возник перед ними на столе в глубоких белых тарелках.

Может быть, именно поднимавшийся от бульона пар заблокировал ожидавшие команды «на старт, внимание, марш» слова том, что наступил момент истины. А может, это был запах горячих булочек с хрустящей корочкой на блюдцах? Во всяком случае, когда Паула и Уилл взялись за ложки, слова, застоявшиеся, кок скаковые лошади, уже готовы были стартовать с их языков в направлении губ. Стоило Уиллу и Пауле приоткрыть рты, чтобы вдохнуть немного воздуха, как томившиеся в неволе слова, воспользовавшись этой возможностью, галопом вырвались на свободу.

Конечно, самый важный вопрос в этой ситуации — чьи слова доберутся до финиша первыми? Но чтобы ответить на него, следует рассмотреть события, произошедшие в жизни Паулы и Уилла в течение недели перед обедом по случаю второй годовщины их знакомства, а также учесть некоторые элементарные законы физики.

В среду он отпросился с работы пораньше и поехал через весь город, по промышленным окраинам с фабриками и складами, к дому отца Паулы, который уже давно не жил с ее матерью. Она с холодной головой и недрогнувшим сердцем неожиданно ушла от него через несколько дней после того, как их младшая дочь закончила школу. А как только развод был оформлен, вышла замуж за тихого, деликатного холостяка с удивительно короткими ногами. Уиллу даже пришло в голову, что та решила, что в ее возрасте удобнее держать таксу, чем немецкую овчарку.

Уилл вовсе не собирался бросаться отцу Паулы в объятия, но надеялся, что сегодняшний разговор удастся завершить теплым рукопожатием, возможно, даже сердечно потрясти его руку обеими руками. Конечно, если отец Паулы окажется дома. Уилл решил не звонить ему заранее, потому что отец Паулы спросил бы его, зачем он хочет его видеть, и это было бы неудобно. Такой разговор он не хотел начинать по телефону.

Дом был неказистый, кирпичный. Несколько облезлых, неухоженных розовых кустов росли в круглых дырах на цементном покрытии двора. Уилл не воспользовался звонком, а просто пошел на звук мотора, работающего вхолостую в гараже на заднем дворе. Отец Паулы был здесь, под поднятым небесно-голубым капотом «форда холден» 1955 года выпуска.

Шагая через двор, Уилл нащупал в кармане коробочку с кольцом, купленным у ювелира на заказ в понедельник. Отец Паулы был не из тех, кто способен оценить тонкость ювелирной работы, но ведь любому понятно, что бриллиант такого размера — штука недешевая. Уиллу даже не обязательно показывать кольцо, но оно все равно у него в кармане, как реквизит, на случай, если потребуется наглядная демонстрация серьезности его намерений.

Остановившись в нескольких метрах от отца Паулы, Уилл кашлянул, но недостаточно громко, чтобы перекрыть звук мотора. Он снова покашлял, на этот раз громче, но отец Паулы не спускал пристального взгляда с ревущего механизма «форда». Уилл на секунду прислушался к музыке мотора. Даже ему, хотя все его познания об автомобильных моторах можно было бы распечатать на почтовой марке, было понятно, что мотор фальшивит. Неровный рев возрастал крещендо. Раздался приглушенный взрыв, и воцарилась тишина.

— Ах ты гребаная сучья задница, — медленно произнес отец Паулы, наделяя каждое слово своей долей выразительности.

Уилл кашлянул. Теперь его было слышно, и тот, кого он собирался просить о звании зятя, обернулся и прожег насквозь яростным взглядом, впрочем, сменившимся выражением полного непонимания.

— Слушаю… — сказал он.

Уилл снова кашлянул, на этот раз просто чтобы прочистить горло.

— Я Уилл… Но если вы, э-э…

— Я могу чем-нибудь тебе помочь?

— Я, э-э-э… Вижу, у вас проблемы с машиной.

— Элементарно, Ватсон!

Отец Паулы тщательно вытер грязные руки еще более грязной тряпкой..

— Я хотел поговорить с вами насчет Паулы.

— Паулы? Ах да, — ответил он, и Уилл мог бы поклясться, что услышал тихий звон упавшего пенни.

Но как только эта единица валюты приземлилась, отец Паулы засунул тряпку в карман комбинезона и забрался в машину на водительское сиденье.

— Я хочу жениться на ней, — начал говорить Уилл, но вторая половина фразы утонула в бессильном скрежете стартера.

— Чего? — крикнул отец Паулы через открытую дверь, повернул ключ зажигания и снова нажал на педаль.

— Я хочу жениться на ней! — ответил Уилл, пытаясь перекричать рев мотора.

Автомобиль стих, и отец Паулы вылез из-за руля. Снова подойдя к открытому капоту, он оперся обеими руками о край и заглянул в двигатель.

— Я хочу жениться на ней, — повторил Уилл, подходя поближе к фаре с пассажирской стороны, в надежде встретиться со стариком взглядом.

— Чтоб тебя, — сказал отец Паулы, но Уилл был почти уверен, что проклятие было адресовано автомобилю, а не прозвучало в ответ на его просьбу.

— Так вы согласны? Чтобы я на ней женился?

— На ком, на Пауле?

— Да…

— Я-то тут при чем?

— Ну, вы знаете, по традиции… Понимаете, я подумал, что будет вежливее, потому что так принято, прийти и попросить…