Даниэлла Вуд - Пугалки для барышень. Не для хороших девочек

— Подумать только, — тихо поддакнула я.

— Просто волшебство, — сказал редактор, ставя передо мной на стол бутылку шампанского. — Думаю, теперь ты доросла до более ответственных заданий, согласна?

Выйдя из его кабинета, я, чтобы отделаться от возникшей перед моим мысленным взором ежедневной охапки соломы, мгновенно выросшей до размеров стога, открыла шампанское, залпом выпила один стакан, налила себе второй и присоединилась к заместителям редактора, фальшиво исполнявшим фривольные рождественские гимны.

— Мама с Сантой под омелой целовались до утра! — распевали мы под бой башенных часов, возвещавший наступление Рождества.

Ночная смена закончилась, на полу редакции валялись пластиковые стаканчики, пустые бутылки, пакеты из-под чипсов, первые экземпляры утреннего выпуска и пьяно храпящий заместитель редактора: уборщицам будет чем заняться. Я упала в кресло Лорны и опустила голову на утреннюю рекламу газеты с заголовком: «Ужасная трагедия: пожар под Рождество». Через пол мне передавалась вибрация печатного станка, который все еще стучал в глубине здания, усердно размножая мое замечательно вранье.

Меня сморил сон — неглубокий, чуткий. Мне приснилось, будто Оскар одним движением своего змеевидного ствола сбил пластиковую крышку с лампы дневного освещения, которая дразнила его так долго. Затем он пробился сквозь запутанные черно-красные электрические провода в вентиляционную шахту и еще дальше, так что показалась изнанка крыши. Он запустил лист между двумя плитами изоляции и несколько раз врезал по крыше крепко сжатым зеленым кулаком, разрывая серебристый слой изоляционного материала. На пол посыпалась черепица, а в офис ворвалась струя свежего ночного воздуха. Через дыру в крыше виднелся кусочек темного неба, усеянного сверкающими звездами, легко протыкавшими остриями света полупрозрачную вуаль облаков. Вместо луны на небе был подвешен светящийся циферблат башенных часов.

Потом кто-то еще пробрался в мой сон и наступил на край кадки Оскара. Это была женщина, обхватившая ствол монстеры обеими руками. Когда она поставила ногу на нижнюю ветку, раздался тихий треск. Она полезла вверх по стволу, методично переступая с ветки на ветку и все больше от меня удаляясь. Это было спиральное движение вверх и сквозь листву, было такое впечатление, будто ветви Оскара превратились в ступени винтовой лестницы. Она то появлялась, то вновь исчезала из виду в гуще соцветий монстеры. Она была по очереди то женщиной в серо-коричневом костюме, толстых колготках и некрасивых очках в тяжелой оправе, то маленькой девочкой с золотистыми кудряшками и в платье в горошек. Она лезла все выше и выше, приближаясь к неохватному, зовущему небу. И стоило мне проснуться, как я сразу поняла, что пора и мне последовать ее примеру.

Хотя Джулия недавно достигла тридцатипятилетнего возраста, она твердо решила не паниковать. О нет, в будущем никакой паники! Просто она и дальше будет поливать свои помидоры, те, что растут в горшках на ее балконе, обвивая волосатыми стеблями стойки перил. Она и дальше будет поощрять их усилия по наращиванию веса собственных зеленых плодов вплоть до окончательного их созревания. Она продолжит принимать витамины каждое утро, выпивать по шесть стаканов воды в день, каждые шесть недель производить эпиляцию ног воском и делать модельную стрижку. Она и дальше будет потеть по понедельникам на вечерних занятиях бикрам-йогой, пытаясь освоить позу получерепахи, и перестанет, наконец, стесняться припердывать во всеуслышание, потому что инструктор очень доходчиво объяснил всем важность этого естественного процесса. Ей не хотелось, чтобы он считал, будто у нее анальный комплекс, она знала, что это ей не грозит, с тех пор как она перестала инстинктивно напрягать ягодицы, чтобы они казались более компактными.

Джулия постановила, что дальше будет ходить на работу, впрочем, это для нее никогда не составляло труда. В юридической консультации, где витали запахи кожаной мебели и дыма трубочного табака, она числилась одной из лучших сотрудников, но, в отличие от других, не пыталась демонстрировать свое интеллектуальное превосходство с помощью навязчивых проявлений собственного эго. Она вела себя со спокойным достоинством, и даже старшие партнеры не стеснялись обратиться к ней за советом. Для всех на работе ей было только тридцать пять лет, и совершенно не из-за чего было впадать в панику.

В свои тридцать пять Джулия и вправду была достаточно взрослой, чтобы понимать, что паника, спешка и безрассудные поступки не приведут ни к чему хорошему. На них даже хорошую пару туфель не купишь. Во-первых, посещение баров или занятия теннисом могли обернуться на данном этапе только неминуемым разочарованием. Она с недрогнувшим сердцем наблюдала, как именно этим занимаются ее тридцатипятилетние подруги, с наилучшими намерениями приглашавшие на ужины отбросы человечества, а потом вынужденные существовать с ними под одной крышей. Нет! Она уже расчертила мелом на асфальте свои классики и не собирается выходить за обозначенные линии, даже если ей все-таки исполнилось, в конце концов, тридцать пять лет.

Поэтому каждую субботу она посещала по утрам теплое кафе на своей продуваемой холодными ветрами улице. Как всегда, она пила там свой мокко, больше похожий на какао, чем на кофе. И читала газеты или классическую литературу, повесив на спинку стула свой уютный шарф ручной вязки.

Теперь уже слишком поздно. Но ведь всего за долю секунды до этого было слишком рано. Слишком рано. Слишком поздно. И ничего посредине. Нет даже узкого окошка, через которое она могла бы протиснуться, если хорошенько постараться. Слишком рано и слишком поздно уже срослись краями, и Эрин понимала, что опять осталась сбоку припеку. Она навсегда оказалась за пределами мира, по которому с грацией и уверенностью огонька свечи радостно двигалась Белла.

Дело в том, что этот камень подарила Эрин именно Белла. Она сняла тогда свои альпинистские ботинки и босиком вошла, охая и кривясь от холода, по самые колени в топазово-ледяную воду горного озера. Сквозь водную толщу ей отлично были видны бледные пальцы усталых ног, натертых за три дня ходьбы по горам, и вдруг ее внимание привлекло что-то необычное. Придерживая свои длинные кудрявые волосы, она наклонилась и запустила свободную руку в озеро. И тут же, подняв находку над головой, с визгом бросилась, вздымая брызги, на мелководье, к берегу, где на каменистом пляже лежала Эрин.

Она сунула Эрин в руку маленький, необычной формы камешек темно-красного цвета, точь-в-точь похожий на сердце. Не настоящее человеческое сердце, шишковатое и неровное, а на совершенно симметричное сердечко, какие принято дарить на День святого Валентина; это сердце могло быть сшито из алого атласа или вырезано из глянцевой бумаги.

— Сердечко для любимой, — воскликнула Белла, отдавая Эрин камешек. Она растянулась на камнях, положив голову на колени Эрин и, улыбаясь, добавила: — Ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Он сказала это так, будто у нее за спиной навалены были такие золотые горы любви, что можно было кидаться ею налево и направо, не жалея. Как будто это была сахарная пудра: кто же расстраивается, если, украшая пирог, просыплет немного белого порошка на пол. По идее, этот дружеский жест Эрин должна была бы воспринять так же легко и весело, как Белла, подарившая ей камешек, но она почему-то почувствовал себя в этот момент скорее полом, чем пирогом. И в ту же секунду, едва осела беззаботно-сладкая пыльца произнесенных Беллой слов, Эрин поняла: слишком поздно. Ей стало жаль, что она постоянно поощряла Беллу — за кофе, чаем и даже холодной родниковой водой, — как можно подробнее рассказывать о своих ухажерах, бывших и настоящих, в надежде, что болтовня подруги избавит ее от необходимости говорить самой.

Она сжала в ладони камешек: он показался и тяжелым, и легким одновременно. Он значил слишком много, и этого было недостаточно. Теперь она никогда не сможет признаться.

Во время последнего перехода по горам Эрин шла за Беллой. Ее уже не смешило то, как забавно та машет на ходу руками, напротив, она сознательно планировала разойтись с подругой. В любом случае, до окончания университета им оставалось всего несколько недель, а что может быть более естественным для двух университетских подруг, чем постепенное расставание и выбор собственного жизненного пути?

В почти горизонтальных лучах вечернего солнца они выбрались из кустов на шоссе и увидели, что Дерек уже ждет их перед машиной. Белла швырнула рюкзак на землю и бросилась к нему с руками, распростертыми, словно крылья самолета.

— От меня пахнет? — спросила она, поднимая руки. — Я воняю? От меня правда несет?

Он сделал глубокий вдох и скосил глаза, обнюхивая ее подмышку и одновременно притягивая к себе. Ладонь Дерека привычным, как показалось Эрин, жестом легла ей на ягодицу и слегка сжала ее.

Эрин не сомневалась в том, что Дерек любит Беллу. Но, скорее всего, он любил ее по вполне понятным причинам, а не за то, как нежно она баюкает в ладонях чайную чашку, словно боится раздавить нарисованные на ней хрупкие цветы. Не за то, что она подписывает свои электронные письма псевдонимом Тинтиннабула, и не за то, что она так преуспела в искусстве оригами, что может сложить из записки-стикера шесть разных зверюшек. Не за то, что она умеет петь «Звездочка моя, сияй» на латыни и не за то, что она боится грозы, как маленькая. Скорее всего, он полюбил ее за красоту, а не за неповторимое совершенство.

Mica, mica, parva stella

Miror quaenam sis tarn bella

Super terra parva pendes

Alba velut gemma splendes

Mica, mica, parva stella

Miror quaenam sis tarn bella

(это на случай, если вам было любопытно…)

Как-то вечером, когда Джулия лежала одна на диване и смотрела телевизор гораздо дольше обычного, она наткнулась на научную программу о том, как люди влюбляются. На экране молодые, затянутые в голубую джинсовую ткань люди с отсутствующими лицами извивались в ритме танца на фоне забитого до отказа ночного клуба. А за кадром звучный голос с британским акцентом довольно возбужденно вещал о физиологических причинах и следствиях, о гормонах и синапсах[8].

Как будто Джулия нуждалась в напоминании, в том, чтобы кто-то сыпал ей соль на раны и повторял, что всему на свете существует прозаическое объяснение. В наше время даже тайны взаимного притяжения можно свести до клеточного уровня, до стратегических манипуляций честолюбивых ДНК. Она с раздражением нажала на пульте красную кнопку и сидела неподвижно с минуту, пока эхо голоса бубнящего комментатора не стихло в ее ушах.

Эрин окончила университет и переехала в более крупный город. Она надеялась начать здесь новую жизнь и успешную карьеру, когда нашла себе приличную работу, не руководящую, но все же достаточно хорошо оплачиваемую, чтобы арендовать прекрасную квартиру и в придачу часть садика с тенистыми джакарандами[9].

Новая жизнь лежала перед ней, как отрез великолепной зеленой ткани, разложенной для раскройки на столе; и она знала, что делать с ножницами в своей руке. Однако в эту новую жизнь она постепенно привнесла частицу старой.

Эрин не смогла заставить себя выбросить камешек, но и не хотела подтвердить его важность, специально отведя ему собственное место. Положить его на полку в одном из уютных уголков квартиры, оформленной в стиле Art Deco, или даже спрятать его в шкатулку с украшениями вместе со значком префекта было бы равноценно признанию в том, что она дорожит им как памятью или испытывает нечто вроде сожаления. Ей пришлось пойти на компромисс, поместив его в нижний ящик шкафчика в ванной вместе с пакетом ватных дисков, остатками крема после загара и изящным, но абсолютно бесполезным маникюрным набором с эмалевой отделкой, который она заметила на прилавке антиквара и ни разу не открыла со дня покупки.

Но через несколько месяцев, роясь в поисках средства от солнечного ожога, она снова обнаружила камень и переложила его на дно корзинки для прищепок, где он оставался, пока ветер во время грозы не сорвал корзинку с веревки и не рассыпал яркие пластиковые прищепки по всему газону, так что в корзинке осталось только сердечко, застрявшее в пластиковой сетке. Так и продолжалась эта одинокая игра в прятки-перепрятки, пока одна из сотрудниц Эрин — очаровательная Никки, которая недавно вышла замуж, перекрашивала волосы каждую неделю и могла похвастаться крохотной родинкой на крыле носа, не пригласила ее к себе на ужин.