Влада Орлецкая - Пушистый талисман

Матвей, ни капли не сконфузившись, уточнил:

— А в Москве у нас что? — Его глаза искрились ленинским лукавством.

— В Москве — Третьяковка.

— С ума сойти. Люба, как много полезного я почерпнул, общаясь с вами.

— Я рада, — сухо ответила она.

— Так вы принимаете мое приглашение?

— Какое приглашение? — Люба догадывалась: этот дебил просто мстит ей за многочасовое торчание в галерее.

— Посетить Эрмитаж.

— По-моему, для этого сначала нужно поехать в Питер, — злобно произнесла она, глядя на Матвея глазами, полными искренней ненависти.

— Это не проблема, — спокойно и даже несколько небрежно ответил он.

— Для кого как, — огрызнулась Любка.

Матвей чувствовал, что еще немного, и она вцепится ему в лицо.

— Люба, я предлагаю нам с вами перейти на «ты». А то…

— А то — что?! — выпалила она, теряя последнюю каплю терпения.

— А то вот что…

С этими словами Матвей обхватил ее покрепче, чтобы она не вырвалась, и поцеловал ее в дрожащие от злости губы. И так он держал ее и целовал до тех пор, пока она, перестав трепыхаться, не обмякла в его руках. Тогда он осторожно отпустил ее, заранее приготовившись в любой момент увернуться от затрещины, если ей придет в голову дать ему по морде — в защиту своей девичьей чести.

Любка стояла перед ним сама не своя, такая смешная, взъерошенная, как воробей, и очаровательно-беззащитная. Матвей снова обнял ее, теперь уже более бережно, как ребенка, она безвольно поддалась, прижалась к нему.

— Что ты со мной сделал? Зачем ты это сделал? — бормотала она.

Матвей собрался ответить шутливым тоном, что, мол, собственно, еще ничего толком и не сделал, но тут понял, что она плачет. И еще догадался, что плачет она вовсе не от того, что он ее вот так насильно и довольно грубо поцеловал. Люба словно была задавлена гнетом каких-то неприятностей. Может быть, глубоко потаенных, женских, которых мужчинам не понять. Может быть, связанных с безденежьем или творческой нереализованостью. Может, обидел тот холеный жеребец, с которым Матвей ее видел у дома. Наверное, ему не следовало вот так набрасываться на Любку. Даже стало немного совестно перед ней.

Внезапно его захлестнула волна какой-то странной, почти отеческой нежности. Никогда, никогда он не сделает ничего такого, что огорчит ее, никогда он не посмеет причинить ей боль. Он будет ее любить, беречь, хранить ей верность, баловать ее, как дитя. Он вывернется наизнанку, только бы она была довольна. Матвей легко поднял беспомощную Любку на руки и понес к своему джипу.

Сев за руль он, как бы между прочим, спросил у нее:

— У тебя паспорт с собой?

— Зачем? — настороженно спросила она.

— Затем, что билет на самолет без паспорта не продадут.

Любка покорно полезла в сумку.

— Да… с собой…

— Здорово. — Он завел машину и вырулил на Красный проспект.

— Матвей… что ты задумал? Какой еще самолет?

— Мы летим в Питер, чтобы посмотреть Эрмитаж. Ты же хотела.

— Что, прямо сейчас летим?

— Ну конечно. А когда еще, по-твоему?

Любка вздохнула. Матвей хитро покосился в ее сторону. Нет уж, он не позволит ей пойти на попятную и не станет слушать никакие возражения. А на случай, если любительница искусства попытается выскочить из машины на ходу, он уже заблокировал дверь. Ей останется только слопать свой паспорт, но Матвей надеялся, что до такой крайности дело не дойдет.

— Ты знаешь, что бывает за похищение человека?

— А тебе неизвестны случаи, когда заложницы влюблялись в своих похитителей?

— Вы на редкость самоуверенны, Матвей Сергеевич. Вам не кажется?

— Мы перешли на ты. Забыла?

Вообще-то она действительно о многом забыла. Это была самая удивительная неделя за всю ее жизнь. Во всяком случае, она никогда так сумбурно и странно не путешествовала. Пока они летели до Санкт-Петербурга, Любка дремала, как сурок. Перелета она почему-то не боялась, хоть в самолетах раньше не летала никогда. Просто в соседнем кресле сидел Матвей, и она понимала: ничего плохого не случится, раз он рядом. Потом был номер люкс в гостинице, с ванной-джакузи, куда они, разумеется, залезли вдвоем. Потом ужин в номере, прямо в постели. И целая ночь любовного безумства. Иногда, в коротких промежутках между плотскими утехами они вспоминали о существовании остального мира и о том, что, собственно, послужило поводом к поездке. Они посетили Эрмитаж. И Любка радовалась так, будто ее допустили на экскурсию в райские кущи.

Матвей только теперь начал понимать, что она находит в этом всем, ибо его самого, невежественного уроженца двадцатого века, до глубины души потрясла непередаваемая красота и великолепие одного из величайших музеев мира. Любка снова много и с воодушевлением говорила, рассказывала о шедеврах. При этом она вальяжно прислонялась к Матвею спиной, и тогда ему становилось не до картин — приходилось предельно концентрировать внимание.

Петербург распахнул перед ними и двери Русского музея, они побывали и в Петергофе, и еще много где, а когда экскурсии надоедали, эти двое, обнявшись, просто бродили по городу, по бесконечным набережным Невы, заходили в какие-то кафешки — выпить кофе и что-нибудь съесть. Или в магазины. В магазинах Матвею нравилось даже больше, так как там можно было беспрепятственно смотреть, как Любка примеряет какую-нибудь одежку и зажимать ее, полуголую, в тесных примерочных…

— Выходи за меня, — сказал он ей в их последнюю ночь в Питере.

Любка испуганно уставилась на него. Прошел месяц с тех пор, как она пришла с заявлением к милейшему подполковнику Шведову, а дело так и не двигалось. До нее вдруг дошла вся чудовищность ее положения. Господи, да они же могут Полякова годами разыскивать, в то время как у нее в паспорте будет стоять этот идиотский штамп! Точно клеймо на лбу. Любке противно было даже заглядывать туда, словно это был не паспорт, а дохлая мышь.

— Ты предлагаешь нам пожить вместе? — осторожно спросила она.

— Куда катится мир… — вздохнул Матвей. — Я предлагаю тебе руку и сердце, почки и печень, и так еще кое-что, по мелочи. Все, прошу заметить, в хорошем состоянии, а кое-что даже в рабочем…

— В рабочем, говоришь? Что-то мне не очень в это верится…

— Тебе недостаточно доказательств?

— Думаю, что для чистоты эксперимента еще одно испытание не помешает…

— А с виду такая порядочная, скромная девушка…

На этот раз ей удалось заполучить небольшой тайм-аут, чтобы подумать над положением дел.

— Что с тобой? — спросил Матвей, почуяв холодок, исходивший от нее.

Идиот, как же он не понял сразу?! Это он ее напугал своим предложением. Точно. Традиционная мужская уверенность в том, что все женщины на свете обязательно хотят выйти замуж — и при этом именно за него. И чего тебя, Савва Игнатьич, понесло с твоими штихелями?

— Ничего, все хорошо.

— Тогда почему бы тебе не ответить на этот вопрос?

— Какой именно?

— Люб, ты что, нарочно меня дразнишь?

— Конечно! Я ведь женщина и хочу, чтобы меня всячески домогались.

— Всячески — это как?

— Напряги фантазию.

— Не могу. Видишь ли, Люба, когда я пытаюсь напрячь эту самую фантазию, у меня почему-то одновременно с ней напрягается… Не при даме будет сказано…

— А с виду такой приличный молодой человек…

— Ну как говорится, с кем поведешься…

С чего она взяла, что из-за отсутствия общих интересов им не о чем будет поговорить друг с другом? Оказалось, очень даже есть. Почти неделю они вместе: спят вместе, едят вместе, гуляют — и как-то не до скуки. И говорить можно, о чем хочешь: хоть об искусстве, хоть о сексе, хоть о погоде. Можно и просто помолчать, когда в словах нет особой надобности. Как-то у них все так сложилось в одночасье, словно самые простые пазлы. Но чего-то этим двоим не хватало для осознания того, что они созданы друг для друга. И пришлось отринуть прошлые страхи и прочие глупости, шагнуть навстречу и просто сбежать в другой город — за несколько тысяч километров, чтобы запереться в гостиничном номере с джакузи и трахаться до потери сознания.

— Значит, от ворот поворот? — лукаво спросил Матвей.

Ему очень хотелось добиться ясности. И потом, он не намерен был отступать. К черту кокетство и весь этот дамский выпендреж, пусть честно скажет, что она думает о его предложении!

— Какой поворот? — не поняла Любка.

— Люб, не смешно уже.

Она молчала. Молчала, потому что не знала, как выкрутиться из этой ситуации. Может быть, согласиться для вида, а потом просто потянуть время, пока не разрешиться вопрос с Поляковым? А если он, этот вопрос, не разрешится никогда? Или все это растянется на неопределенное время? Милиция в лице товарища, или как их там теперь называют, Шведова, не чешется. Любка посмотрела на Матвея: он ждал ответа на поставленный вопрос, и по всему было видно, что он уже начинает нервничать. Она вздохнула, собралась с мыслями, помолилась про себя и сказала:

— Матвей, миленький, ты только не злись на меня, но я пока не могу выйти за тебя замуж.

Как странно! Всего неделю они были вместе, а он уже стал ей родным. Хотя, опять же, неделю назад она и слышать не хотела ни о каких отношениях с этим человеком. А теперь очень сильно полюбила его. Так полюбила, что даже боялась рассказывать ему всю правду о своем прошлом.

В принципе в ее так называемом прошлом не было ничего предосудительного и аморального: в конце концов, она не занималась проституцией, не воровала, не убивала и не торговала наркотиками. Скорее, сама оказалась жертвой подлеца, ну, и если хорошенько подумать, то собственной глупости. Только ей почему-то было очень тяжело признаваться в этом. И потом, Любка не знала, как Матвей отреагирует на то, что она, уже будучи знакомой с ним, вышла замуж за другого мужчину и теперь не может с ним развестись.

Эта история должна была поразить Матвея, как и любого здравомыслящего человека, только лишь безграничным идиотизмом. И поэтому ей не хотелось посвящать его во все подробности, особенно о том, что какой-то там бывший одноклассник вот так запросто, буквально за здорово живешь, оставил ей в наследство свою фирму, деньги и все имущество. Ей казалось, что Матвей ни за что не поверит в эти россказни и будет думать о ней плохо, а этого теперь очень не хотелось.

И Любка решила поведать ему, так сказать, упрощенную версию. «В конце концов, недосказанность — еще не ложь», — рассудила она. Итак, она действительно была замужем, но замужество продлилось недолго, так как супруг чудовищно обманул ее и внезапно исчез. Да, она заявила в милицию. Что она станет делать, если он найдется, живой и здоровый? Конечно же, разведется с ним. Она его совсем не любит! Теперь уже не любит, ведь во всей полноте понимает, что любящий мужчина так ни за что бы с ней не поступил. Вот, собственно, и все. Что тут еще добавить?

— Люб, ты прости меня, кретина… Это я во всем виноват. Если бы я сразу понял, что чувствую к тебе, ты была бы сейчас со мной и не трепала бы себе нервы из-за какого-то хорька, — сказал Матвей, выслушав ее.

Весьма интересный момент: он ни разу так и не признался, что любит ее, хотя у них уже все было. А она почему-то уверена в нем. Это какое-то непередаваемое чутье! Как у Степаниды, которая, не владея человеческой речью, может безошибочно определить, хорош человек или плох. Просто вот так — с такой сумасшедшей страстью — обнимать и целовать женщину, заниматься с ней любовью, настаивать, чтобы она стала его женой, наверное, может только любящий мужчина. В конце концов, что такое слова? Мысль изреченная есть ложь. Ложь…

Любка искренне надеялась, что ее маленькая, совсем невинная ложь — даже и не ложь, а так — небольшая недомолвка, которая не причинит вреда их отношениям.

По возвращении из Питера Матвей решил поехать на работу. А что ему еще оставалось делать, если Люба появится у него только завтра? Так они условились. Наталья, конечно, не спросила бы с братца, даже если бы он не показывался там еще несколько дней. Но Матвей относился к своим обязанностям ответственно — по крайней мере, очень старался. К тому же ему не хотелось, чтобы Наталья волновалась из-за него. Потому что, когда Наталья начинала волноваться, она становилась опасной для окружающих.

Матвей заехал домой, чтобы привести себя в порядок и переодеться в строгий костюм. На всякий случай решил прослушать автоответчик: мало ли кто из знакомых и приятелей мог позвонить. Как правило, там не бывало ничего стоящего, потому как самые близкие люди всегда были в курсе, что он в отъезде, и не звонили. Впрочем, одно сообщение заинтересовало его. Незнакомый мужской голос четко произнес: