На широких каменных ступенях храма размахивала руками темпераментная итальянка – гид тургруппы. Женщина была, наверное, лет сорока – сорока пяти, смуглая, с живыми глазами и черными, коротко стриженными волосами. Она походила на бойкую пеструю птичку, на запястьях ее звенели браслеты, яркий шелк платья блестел, как фантастическое оперение. На ее фоне туристы – скорее всего, американцы – выглядели как большие неповоротливые слоны или другие крупные животные.

– Какой-то он косенький, – удивленно протянул Дим, оглядывая храм.

– Тсс, он просто не достроен, – прошипела я, прислушиваясь к словам гида и втягиваясь в храм вслед за группой.

Итальянка говорила преувеличенно четко, я понимала практически все, и мне ужасно хотелось дослушать историю, которая показалась весьма любопытной. Зная, что в любой момент меня могут отшить, я старательно прикидывалась канделябром и ползала по храму за америкосами. Супружеская пара, до слез похожая на тюленей – гладкие, в круглых очках и в чем-то сером, с коротко стриженными седыми головами, – посмотрела на меня укоризненно. Мол, не платишь, а слушаешь. Я не стала связываться, ну не объяснять же им значение замечательного русского слова «халява». Кроме того, я же не плюшки у них таскаю, а приобщаюсь к культуре, которая, будучи ценностью духовной прежде всего, должна быть, по моему глубокому убеждению, общедоступна и бесплатна. Так вот, я улыбнулась как можно шире, хотя очень хотелось показать язык. И что вы себе думаете, оба механически улыбнулись в ответ и двинулись дальше – гладкие толстые резиновые тюлени, при этом тетка все время что-то писала в блокноте.

Потом группа американских ластоногих под предводительством итальянской птички покинула храм, и под темными сводами стало хорошо, даже просторно. Рядом нарисовался Дим и вытащил меня на улицу. Мы сели на нагретые солнцем ступени и, жмурясь, как два кота, принялись разглядывать прохожих.

Надо сказать, несмотря на южный темперамент, итальянцы удивили меня своей неспешностью. Они передвигались прогулочным шагом, сидели в кафешках, болтая друг с другом, со вкусом пили кофе и ели булочки.

– Эй, ты заснула? – Терпение моего друга программера лопнуло. – О чем хоть была экскурсия? Ты слушала гида открыв рот.

– Врешь, ничего я не открывала!

– Еще как открывала. Я все боялся, что тебе туда воробей влетит. Ладно, ладно, рассказывай давай.

Пришлось делиться сведениями. Как я поняла из рассказа птички, храм этот был построен по приказу правителя города Сигизмондо Малатесты для его возлюбленной (она же третья жена) Изотты. То есть это был вроде такой подарок. Почему церковь не достроили, я не поняла, но стало хотя бы понятно, чьи профили с таким упорством повторяются на продаваемой в окрестностях сувенирной продукции.

– Этот мужик – Малатеста – был что, Синяя Борода?

– С чего ты взял?

– Ну как, третья жена. Двух предыдущих он, видимо, извел.

– Э-э, я так поняла, что они сосуществовали во времени, жены эти. Похоже, правитель был тот еще ходок. По словам гида, он был покровителем поэтов и вообще людей искусства. Но при этом тот же человек был бессовестным и беспринципным тираном. Его даже отлучили от церкви.

– За это он и построил храм в подарок своей девушке? Во искупление грехов, так сказать?

Потом мы побрели дальше и ходили так, кругами, еще пару часов. Потом программер сказал, что если мы немедленно не вернемся к насущным нуждам его организма, то он съест первую же попавшуюся химеру. Мы наугад выбрали кафе и заказали рыбу. Черт ее знает, как она называлась, но вкусная была необыкновенно. Посмотрев на счет, я решила, что сегодня обойдусь без ужина. И вообще, у меня с собой печенье есть.

Потом мы вернулись на пляж и опять завалились на шезлонги, перемежая болтовню с барахтаньем в море.

Я хорошо умею слушать, и вскоре уже много чего узнала о программере. Он во время учебы в школе и в институте занимался спортом, но теперь времени хватает только изредка на волейбол с приятелями. Машины у него нет. Я так поняла, что это он таким образом охраняет свою личную свободу, потому что машина есть у мамы, которая, соответственно, и катается по магазинам да на дачу. А ему, программеру, так лучше. И выпить всегда можно. Этот пассаж мне не понравился, так как пьянь не выношу органически.


Следующий день оказался во многом повторением предыдущего, а потом уже настало время уезжать. Встать надо было в шесть утра, чтобы загрузиться в автобус. Телефон рядом с кроватью зазвонил ровно в шесть. Я сказала «мерси» (черт его знает почему) в трубку и собралась вставать. Честно. Следующее впечатление – стук в дверь, причем такой, что стекла в окнах зазвенели. Я ссыпалась с кровати, повернула ключ. На пороге стоял Дим.

– Ты офигел?

– Давай быстро, автобус отходит через пять минут.

Я схватила со столика часы. Ах ты, черт!

– Давай в ванную, – велел Дим, хватая мою сумку и быстро закидывая туда все лежащее на столике у кровати: часы, путеводитель, пачку печенья. Я цапнула лежащую на стуле одежду и нырнула в ванную комнату. Быстренько пописала на дорожку, плеснула в лицо холодной водички, натянула сарафан вместо майки, трусишки, собрала волосы в хвост и выскочила в комнату.

– Давай шлепки. – Он уже держал наготове сумку, но я же все-таки женщина! Я успела сунуть их в пакет и лишь потом кинула в сумку. Туда же майку, которая неубедительно притворялась ночной рубашкой. Быстро оглядела номер – пусто, он все собрал. Дим с нетерпением тянул меня за руку. Пролетая мимо портье, он кинул на стойку ключ от номера, я с угрызениями совести вспомнила, что не оставила чаевых, но копаться в сумочке времени не было. В автобус мы залезали под ворчание Наташи о некоторых неорганизованных товарищах, из-за которых мы все рискуем опоздать (я не поняла куда, Рим уйдет, что ли?). Ей вторила все та же недовольная всем дама, от которой я норовила держаться подальше еще в аэропорту. Водитель подмигнул мне и улыбнулся, и я решила, что мы все же прибудем вовремя, что бы это ни значило. Когда автобус наконец тронулся и Наташа завела свою литанию, рассказывая о старом и Вечном городе, куда мы все направлялись, Дим сунул мне в руки бутылку воды, круассан и яблоко.

– Это твой завтрак, – шепнул он, не обращая внимания на укоризненные взгляды Наташи. – Больше взять было нечего, йогурт в кувшинах, хлопья в мисках.


А потом наступил Рим – он именно наступил, – неизвестный и хорошо знакомый – по учебникам истории, книгам и фильмам. Он был жаркий, с палящим солнцем на площадях и льдом, звенящим в высоких стаканах. И был прохладным – в тени каменных улиц, уютных кафе и тенистых садах виллы Боргезе.

Этот город свят, ибо здесь находится Ватикан, и чудо Сикстинской капеллы, и собор Святого Петра. И он по-прежнему поклоняется радостям плоти, ибо тела святых и грешников полны жизни, и даже время не властно над их кровью, муками и радостями. Рим был совершенно незнаком и в то же время казался родным: как город, в котором жил в детстве, а потом надолго уехал, и вот теперь возвращение дарит радость смутного узнавания – то ли запах родной, то ли цвета так радуют глаз, то ли всплывает забытое с детства ощущение жизни как яркого и бесконечного праздника.

Римини совершенно не подготовил меня к Риму. Там, в курортном городе, все было просто и обычно. Здесь, в Риме, все казалось странным. Разноцветные дома, разной степени покрашенности и облезлости. Гладкие фасады. Дома слеплены вместе, они прижимаются друг к другу: двухэтажный к четырех-, а потом трехэтажный, но окна у всех на разных уровнях, и покрашены они в разные цвета, а на крыше двухэтажного домика виден садик. Окна гораздо больше похожи на глаза, чем наш шторно-тюлевый вариант. Может, это из-за ставен. Ставни – это совершенно необыкновенная вещь, очень итальянская, очень значимая. Они то подмигивают, прикрывая чью-то жизнь, то кокетливо отгибаются в сторону, словно ресницы, позволяя уловить нечто, уголок чьего-то бытия. Иной раз они подозрительно прищуриваются на прохожих неплотной вертикальной щелью. В сиесту ставни плотно закрыты, как глазки добропорядочного горожанина... однако вам только кажется, что все спят. Рим никогда не спит. Но особенно широко ставни распахиваются в вечерние часы – окна с любопытством взирают на текущий мимо людской поток.

Количество памятников истории и культуры на один квадратный метр площади города невыносимо плотно. Это вызывает своего рода культурный шок и состояние одурения. Но никто из итальянцев не переживает по этому поводу. Люди просто пользуются всем, что мы считаем достопримечательностями. Они ходят по памятникам, сидят на них, брызгаются водой из фонтанов, созданных Бернини, живут в палаццо. А что делать, если весь город – это история? Удивительно живая, имеющая запах и цвет, фактуру и нрав.

Я ходила по улицам, смотрела на невозможные сады на крышах, руины прошлого, знаки настоящего и чувствовала, что мне хорошо. Люди смеются и никуда не спешат, особенно мужчины. Они сидят в кофейнях, смуглые, черноволосые, с темными глазами, похожими на маслины, и насмешливым изгибом полных губ. Они смотрят на женщин и улыбаются. Глаза их блестят, и я знаю, что женщины чувствуют их взгляды, и я тоже не осталась к ним равнодушна. И мой спутник – его тоже словно согрел Рим. Прежде милый и превратившийся почти в товарища, он вдруг сделался беспокоен и настойчив, его глаза так же раздевали меня, как и глаза итальянцев, и я не могла отвести взгляд от его губ. Меж нами плелась паутина слов, взглядов и жестов, случайных прикосновений и дыхания, которое обжигало щеку.

Мне хотелось, чтобы воспоминание о Риме осталось ярким и осязаемым, как его цветущие олеандры и вкусное мороженое, как блеск золота в магазинчиках и твердость древних камней под ногами. Пусть только все получится, попросила я мысленно всех древних богов Рима, которые купались в его фонтанах и взирали на людей с фронтонов дворцов.

И боги были милостивы к нам. Все получилось, и небо Рима взорвалось нашим собственным фейерверком, и ночь, как в сказке, как в эротическом сне, была жаркой и долгой, а под утро мы пошли гулять, потому что заснуть все равно не могли, и я, пьяная от секса и выпитого за ночь вина, полезла в фонтан, а он меня спасал, и в результате мы оба свалились в воду. Прибежали двое полицейских, но мы уже сидели на бортике и целовались, и они поругали нас и погнали в отель, но не сердито, а смеясь, покачивая головой и понимающе глядя на нас.

Мы вернулись в отель, в мой маленький номер, где над кроватью висела акварель с Афродитой, выходящей из пены морской, и мокрая одежда полетела на пол, и было совершенно не важно, что мы пахли водой из фонтана и городом. Его кожа оказалась гладкой и горячей, и на вкус он был хорош – так хорош, что у меня слезы наворачивались на глаза, и я старалась не думать о том, что каникулы не бывают долгими.

Дим, наверное, об этом не думал, потому что я видела, что он спокоен и счастлив. И теперь, начиная с этой ночи, Рим стал наш общий, и, что бы там дальше ни было, этого уже нельзя ни отнять, ни забыть.

Времени теперь у нас было мало – кроме экскурсий, нужно выкраивать минутки на поцелуи, ночи – на занятия любовью, и хоть немного времени на то, чтобы поговорить.

Нас несло какой-то теплой и пряной волной, и мы просто двигались по течению, глядя вокруг восхищенными глазами. Вот улицы, вот автобус, и водитель Луиджи машет нам рукой на прощание. Уже поздно, и огромный аэропорт имени Леонардо да Винчи кажется призрачным, безлюдным. Мы идем через дьюти-фри, не замечая товаров и быстро снующих вокруг спиртного и парфюма соотечественников. Оказалось, что аэропорт так велик, что до посадочного терминала нужно ехать на шаттле – что-то вроде маленькой электрички с двумя вагонами, которая двигалась над землей. Вот и взлет. Мы держимся за руки и смотрим вниз – Дим сидит у окна, а я буквально распласталась у него на коленях. Я никогда прежде не видела ничего подобного. Внизу темнел черный бархат теплой южной ночи. Его пересекали муаровые ленты рек, и на этом богатом фоне переливалось свечение огней. Это было похоже... на драгоценности. Вот диадема из золота и желтых бриллиантов, она изогнулась, и некоторые из вершин ее шпилей переливаются красным, рубиновым светом. Вот небрежно брошенное щедрой рукой ожерелье, а та окружность поменьше – браслет. Или просто жемчуга и сверкающие камни россыпью. Мы смотрели в иллюминатор, друг на друга и улыбались как дураки, согретые теплым золотым светом, который мерцал там, внизу, и все не отпускал нас, длил счастье и чувство безопасности, беззаботности. Дядечка, сидевший третьим в ряду, пристроил под голову надувную подушку и велел нам не будить его, когда принесут еду. Мы покивали и все посматривали вниз, а потом целовались, и Дим никак не хотел отпускать мою руку, поглаживая ладонь и вызывая этим предательскую щекотку желания внизу живота.

Все кончилось в московском аэропорту. Дим словно только-только осознал, что вернулся домой, и стоял, растерянно оглядываясь по сторонам и будто первый раз видя гудящий зал Шереметьева. А мне нужно было в Домодедово, потому что мой дом еще ждал, ждал моего возвращения и слез восторга, разочарования. А пока мы оба пахли Римом, и я счастливо улыбалась. Он поехал провожать меня в Домодедово, заставил записать его адрес и телефон и записал мой.