Черные глаза блеснули, Лиззи покачала головой:

— Я попалась не в первый раз. Говорю же тебе: я обожаю шляпки.

— Но разве за это можно казнить человека, Лиззи?

— Ни о чем таком я не думала, когда крала их.

Ричард протянул Лиззи руку.

— Ладно, по рукам. Отныне ты находишься под моей защитой, а взамен ты обязана стеречь мой сундук. И не пытайся взломать замки, Лиззи Лок! Уверяю, внутри нет шляпок. — Он поднялся на ноги, расталкивая соседей. — Если я сумею пробиться сквозь толпу, то осмотрю свои новые владения. Присмотри за сундуком.

Осмотр занял всего четверть часа. К большой комнате примыкало несколько тесных камер, похожих на ниши, — неосвещенных, душных и пустых, в двух из них стояли ведра. Выщербленные ступени вели к решетчатой двери. Камера для должников, отгороженная от второй камеры решеткой, имела площадь десять на двадцать футов, в ней не было ни окна, ни отдушины, и в ней царила бы кромешная тьма, если бы заключенные не сломали часть стены, открывая доступ воздуху и свету. Должникам жилось просторнее, но выглядели они более истощенными, чем остальные заключенные: должников не водили на работу и кормили кое-как. Подобно узникам бристольского Ньюгейта, они казались чахлыми, оборванными и вялыми.

Вернувшись в свою камеру, Ричард обнаружил, что Лиззи Лок пытается отогнать от его сундука грабителя Айзека Роджерса.

— Оставь в покое ее и мои вещи, — коротко приказал Ричард.

— Еще чего! — осклабился Роджерс.

— Отвяжись, понял? С таким, как ты, я справлюсь без труда, — не дрогнув, заявил Ричард. — Убирайся, пока цел! Я мирный человек по имени Ричард Морган, а эта женщина находится под моей защитой. — Он обнял Лиззи за талию, и она с готовностью прильнула к нему. — Здесь есть и другие женщины. Выбери какую-нибудь из них.

Окинув его пристальным взглядом, Роджерс решил, что благоразумнее будет отступить. Если бы Морган хоть немного испугался, дело приняло бы совсем другой оборот, но Ричард явно не испытывал страха. Он казался на редкость спокойным и сдержанным. Такие люди умеют постоять за себя, они способны пустить в ход зубы, ногти и каблуки, они проворны, как ужи. Пожав плечами, Роджерс попятился, а Ричард присел на сундук и усадил Лиззи к себе на колени.

— Когда нас будут кормить? — спросил он. Его новая знакомая оказалась смышленой женщиной: можно было не опасаться, что она неверно истолкует его любезность. Лиззи Лок вполне устраивал покровитель, не питающий к ней влечения.

— Скоро обед, — ответила она. — Сегодня воскресенье, поэтому нам дадут свежий хлеб, мясо, ломоть сыра, репу и капусту. Ни масла, ни варенья здесь нет, но остальной еды вдоволь. Здесь есть своя кухня, вон там, — и она указала в глубину камеры, — каждый получает деревянное блюдо и жестяную кружку. А на ужин будут снова хлеб, легкое пиво и капустный суп.

— А есть ли здесь погребок?

— Ричард, дорогой, неужели ты любитель выпить?

— Нет. Я не пью ничего, кроме легкого пива и воды. А про погребок спросил просто так.

— Надзиратель Симмонс по прозвищу Счастливчик принесет тебе выпивку, если заплатить ему пенни. Но если выпьет Айзек — берегись. Он страшен во хмелю.

— Пьяные неуклюжи. Я наблюдал за ними почти всю жизнь.

* * *

К концу февраля Ричард знал как свои пять пальцев глостерскую тюрьму и ее обитателей, которые стали ему скорее близкими друзьями, нежели просто знакомыми. Четырнадцать заключенных ждали Великого поста и выездной сессии суда, остальных уже судили и вынесли приговор, большинство приговорили к каторге. Среди этих четырнадцати узников были три женщины — Мэри (прозванная Мейзи) Хардинг, задержанная с крадеными вещами, Бетти Мейсон, обвиненная в краже кошелька с пятнадцатью гинеями из дома в Хенбери, и Бесс Паркер, которая проникла в дом в Норт-Нибли и украла две льняные сорочки. У Бесс Паркер сложились близкие отношения с осужденным в тысяча семьсот восемьдесят третьем году Недом Пу, Бетти Мейсон была влюблена в надзирателя Джонни. Обе со дня на день должны были разродиться.

«Как удивителен наш мирок!» — с кривой усмешкой размышлял Ричард. В общей камере было не повернуться, мужская ночная камера выглядела омерзительно. За время пребывания в тюрьме Ричард ожесточился и погрубел; он раздевался донага и мылся в душной темной камере, не обращая внимания на женщин, преспокойно стирал грязные тряпки, процеживал воду через фильтр под прицелом трех десятков пар недоверчивых глаз. Постепенно он становился эгоистичным, не делал ни малейшей попытки поделиться чистой водой с Лиззи или Уилли: фильтр действовал медленно, за час в блюде скапливалось всего две пинты процеженной воды. Не делился Ричард и тряпками или мылом. За несколько пенсов прачка Мейзи стирала его белье, рубашки и чулки; верхняя одежда пропахла потом.

Из всех женщин только Мейзи не имела покровителя и была вправе оказывать услуги даром и кому угодно, а двух-трех других женщин можно было заполучить за кружку джина. Когда пару охватывало желание, она устраивалась прямо на полу, если удавалось найти свободное место, или прислонялась к стене. В происходящем не было ровным счетом ничего эротического, поскольку партнеры не раздевались, и лишь самые любопытные зрители могли увидеть промелькнувшее мясистое мужское орудие или поросший волосами холмик, хотя обычно не замечали даже этого. Ричарда удивляло то, что пары избегали совокупляться в одной из соседних тесных камер: видимо, все обитатели тюрьмы боялись темноты.

В начале марта у Бесс Паркер и Бетти Мейсон воды отошли прямо в общей камере, на время родов их унесли в женскую спальню. Еще две женщины нянчили младенцев, родившихся в глостерской тюрьме, а начинающий ходить ребенок Мейзи попал в тюрьму вместе с ней. Большинство детей умирало при рождении или едва успев родиться. Редко кто из малышей доживал до года.

К счастью, в глостерской тюрьме Ричарду не пришлось изнывать от безделья. Ему поручили перетаскивать известняковые глыбы из замка к новой тюрьме, что позволяло подышать свежим воздухом и осмотреться. Крохотный порт Глостера располагался чуть севернее замка, на том же берегу Северна. По реке ходили утлые лодчонки и большие барки. Один из двух городских заводов отливал церковные колокола, второй изготавливал мелкие железные предметы, которые продавали здесь же, в городе. Дым из заводских труб поднимался тонкими струйками, поэтому воздух в городе почти всегда был чистым и свежим. Вода в реке Северн тоже не была загрязнена, но, судя по тому, как часто в тюрьме вспыхивали эпидемии, вода туда поступала из другого источника. А может, болезни разносили блохи и вши, от которых Ричард спасался, протирая грязный тюфяк дегтем, постоянно моясь и меняя одежду. О Господи, он отдал бы что угодно, лишь бы быть чистым! Жить в чистоте! И в уединении!

Тюремная лихорадка началась вскоре после прибытия Ричарда и Уилли в Глостер. Число обитателей общей камеры снизилось с сорока до двадцати человек, появились новые лица — заключенные, ожидавшие суда.

Со временем и благодаря совместной работе Ричард перезнакомился со всеми мужчинами, а некоторых из них стал считать друзьями — к примеру, Уильяма Уайтинга, Джеймса Прайса и Джозефа Лонга. Все они ждали Великого поста и выездной сессии суда.

Уайтинга посадили за кражу барана-валуха на постоялом дворе «Звезда и плуг» в Алмондсбери, где когда-то ночевали Ричард и Уилли.

— Чепуха! — заявлял лентяй Уайтинг. Обычно он говорил таким тоном, что никто не знал, можно ли верить его словам. — С какой стати мне понадобилось красть барана? На кой он мне сдался? Я всего лишь хотел отделать его, а утром вернул бы в загон, и никто ни о чем не догадался бы. Но как назло, пастух не спал.

— Совсем изголодался, Билл? — без улыбки спросил Ричард.

— Не то чтобы изголодался — просто мне нравится трахаться, а задница у баранов ничем не хуже женской дыры, — жизнерадостно объяснил Уайтинг. — И пахнет от нее так же, и она такая же узкая. К тому же бараны не царапаются и не визжат. Достаточно сунуть их задние ноги в голенища сапог, и делай с ними что хочешь.

— Не важно, что это было — скотоложство или кража, Билл: тебя все равно повесят. Но почему в Алмондсбери? На расстоянии каких-нибудь восьми миль, в Бристоле, ты нашел бы тысячу блудниц любого пола, которые вряд ли стали бы отбиваться.

— Я не мог ждать, просто не мог. И потом, у того барана была симпатичная морда — совсем как у одного моего знакомого священника!

Ричард прекратил расспросы.

Джимми Прайс был деревенским парнем из Сомерсета, пристрастившимся к рому. Вместе с товарищем он ограбил три дома в Уэстбери-апон-Трим и украл много говядины, свинины и баранины, три шляпы, два сюртука, вышитый жилет, сапоги для верховой езды, мушкет и два зеленых шелковых зонтика. Его сообщник Питер умер от тюремной лихорадки, отказавшись раскаяться в содеянном, — он считал, что ни в чем не виноват.

— Я не замышлял ничего дурного, не помню, как все случилось, — вторил ему Джимми. — На черта мне сдались два шелковых зеленых зонта? В Уэстберн их было негде даже продать. Я не был голоден, одежда не подходила ни мне, ни Питеру. А для мушкета мы не взяли ни пороха, ни зарядов.

Третий член этой тройки, которому Ричард искренне сочувствовал, постоянно казался печальным и подавленным. Слабовольный и слабоумный Джо Лонг украл серебряные часы в Слимбридже.

— Я был пьяным, — просто сказал он, — а часы — такими красивыми!

Разумеется, и Ричарду пришлось отвечать на расспросы. Общая камера казалась ему чем-то вроде клуба крупных краж. Как всегда, Ричард объяснился кратко:

— Сижу за вымогательство и крупную кражу. Украл вексель на пятьсот фунтов и стальные часы.

После этих слов все, даже Айзек Роджерс, стали относиться к нему гораздо почтительнее.

— «Крупная кража» — растяжимое понятие, — сказал Ричард Биллу Уайтингу, перетаскивая глыбы известняка. Уайтинг был неглупым и грамотным человеком. — Я украл стальные часы. Бедняжка Бесс Паркер — льняные сорочки стоимостью не более шести пенсов. Роджерс — четыре галлона бренди и сорок пять центнеров[9] лучшего китайского зеленого чая, фунт которого в розницу стоит не меньше фунта стерлингов. Ему достался товар на общую сумму больше пяти тысяч фунтов. И всех нас обвиняют в крупных кражах. Это бессмысленно!

— Роджерса точно ждет виселица, — отозвался Уайтинг.

— Лиззи приговорили к повешению за кражу трех шляп.

— За повторно совершенное преступление, Ричард, — со смехом поправил Уайтинг. — Ей следовало бы остановиться после первой кражи и больше никогда не красть. Но беда в том, что в момент совершения преступления большинство из нас были навеселе. Во всем виновато спиртное.

Оба кузена Джеймса прибыли в Глостер почтовым дилижансом в понедельник, двадцать первого марта. Найти приличное жилье в самом городе им не удалось, поэтому они остановились на постоялом дворе «Полнолуние» — там, где Ричард и Уилли провели последнюю ночь перед тем, как попали в глостерскую тюрьму.

Подобно Ричарду его кузены твердо рассчитывали, что условия в новой тюрьме окажутся более сносными, чем в прежней. Им и в голову не приходило, что бывают тюрьмы хуже бристольского Ньюгейта.

— Пока нам живется недурно, кузены, — объяснил Ричард, удивленный ужасом, с которым его родственники вошли в общую камеру. — Из-за тюремной лихорадки освободилось много места. — Он поцеловал обоих Джеймсов в щеку, но не позволил обнять себя. — От меня воняет, — пояснил он.

Незадолго до приезда кузенов, после воскресной службы, в камере появились стол и скамьи. Предупрежденный о том, что парламент пристально изучает отчет Джона Ховарда о долговых тюрьмах и что вскоре барон Эйр может явиться в тюрьму с ревизией, начальник тюрьмы поспешил сделать все возможное, лишь бы избежать выговора.

— Как отец? — прежде всего спросил Ричард.

— Еще слишком слаб, чтобы приехать в Глостер, но дело идет на поправку. Он просил передать тебе наилучшие пожелания, — сообщил кузен Джеймс-аптекарь, — и сказать, что он молится за тебя.

— А мама?

— Как обычно. Она тоже молится за тебя.

Вид Ричарда ошеломил обоих кузенов. Его сюртук, жилет и брюки пропахли потом и висели на нем, но рубашка и чулки были чистыми, как и тряпки, подсунутые под кандалы. В коротко стриженных, как в Ньюгейте, волосах Ричарда не виднелось ни единой седой пряди, чистые ногти были аккуратно подрезаны, лицо гладко выбрито, на коже — ни одной морщинки. А глаза стали пугающими — отчужденными и суровыми.

— Есть какие-нибудь известия об Уильяме Генри?

— Нет, Ричард, никаких.

— Значит, все остальное не важно.

— Напротив! — возразил кузен Джеймс-священник. — Мы нашли тебе адвоката — увы, не из Бристоля. На выездные сессии суда допускаются далеко не все барристеры. Кузен Генри-юрист объяснил нам, как найти в Глостере сведущего адвоката. Здесь есть два судьи: один, сэр Джеймс Эйр, служит в верховном суде казначейства, а второй, сэр Джордж Нэрис, — в обычном верховном суде.