— Какой чудак! — не выдержал Билл Уайтинг.

— Ша! — рявкнул надзиратель и с тошнотворным глухим стуком обрушил дубинку на руку Уайтинга. — Умолкни!

Эти слова все поняли без объяснений. Айк Роджерс незаметно поддерживал теряющего сознание от боли Уайтинга, остальные окружили их, вцепившись в свои пожитки, и двинулись по скользким доскам к ждущему лихтеру.

Мимо проплывали низкие, болотистые берега и силуэты кораблей, едва различимые сквозь серую пелену дождя. Подняв воротники, поправив шапки так, чтобы вода стекала на плечи, а не на шею, заключенные сидели среди своих сундуков, мешков и узлов. Двенадцать молчаливых гребцов оттолкнули лихтер от причала, развернули его и вывели на середину широкой реки плавными и легкими движениями весел, почти не тревожившими водную гладь.

Примерно в трехстах ярдах к югу, у побережья Кента, вдоль берега выстроились четыре судна, похожих на стадо коров. Каждое было пришвартовано более надежно, чем любой другой корабль, даже в Кингроуде, в устье Северна. Суда почти не качались на якорях и пришвартованы были не обычными тросами, а цепями. Самый маленький корабль располагался выше всех по течению и ближе к Лондону, а самый большой — ниже всех по течению; по возрасту каждое судно превосходило предыдущее на добрую сотню лет.

— Корабль-лазарет «Хранитель», а дальше — «Блюститель», «Юстиция» и «Церера», — объяснил стражник.

Лихтер направился к «Блюстителю», развернулся и поплыл вниз по течению; отлив облегчал гребцам работу. Благодаря этому узникам посчастливилось рассмотреть все три плавучие тюрьмы. Они выглядели жалкой пародией на корабли: такелаж давно исчез, грот-мачты, спиленные на высоте сорока футов, расщепились и потрескались, фок-мачты уцелели, но лишились вантов, на веревках, протянутых между грот- и фок-мачтами, сушилось белье — как и на тросах между фок-мачтой и обрубком бушприта. На палубах теснились дощатые хибары и надстройки, лес железных дымоходов поднимался над ними, кренясь во все стороны; такие же строения заполонили шканцы, полубаки и сгрудились вокруг кормовой рубки. Судя по виду, «Блюститель» и «Юстиция» выходили в море еще вместе с флотом доброй королевы Бесс и сражались с судами «Непобедимой армады»: краска на них облупилась, все медные гвозди позеленели, доски потрескались.

По сравнению с этими судами «Церера» выглядела не ветхой, а попросту старой. На обшивке еще сохранилась местами черная и желтая краска, а под бушпритом — носовое украшение в виде дородной женщины с обнаженной грудью и ярко-красными сосками. Бойницы «Блюстителя» и «Юстиции» были наглухо задраены, а на «Церере» снабжены решетками из толстых железных прутьев, поэтому бристольцы, сведущие в подобных делах, пришли к выводу, что под верхней палубой на корабле имеются еще две — первая и вторая нижняя. Стало быть, когда-то «Церера» была линейным кораблем с девяноста орудиями. Никакому грузовому судну или галере не понадобилось бы столько бойниц.

Ричард задумался: удастся ли им поднять свои вещи по веревочной лестнице? Цепи неизбежно будут сковывать движения. Но вскоре выяснилось, что энергичный доктор Дункан Кэмпбелл оборудовал свою красу и гордость дощатым трапом, соединенным с покачивающимся на воде помостом. Подхватив на руки сундук, перекинув через плечо два мешка, Ричард первым перебрался через борт лихтера вслед за стражником с дубинкой и с трудом поднялся по трапу на шестнадцать футов вверх, к борту судна. «Церера» имела незначительную осадку.

— Эй, старший! — крикнул стражник.

Незнакомец неряшливой, но внушительной наружности вынырнул из-за ближайшей дощатой надстройки, ковыряя щепкой в зубах. Вдалеке Ричард заметил промелькнувшую юбку, услышал женские голоса и понял, что в ветхих хибарах на верхней палубе разместились надзиратели.

— Что надо? — осведомился внушительный незнакомец.

— Двенадцать каторжников из глостерской тюрьмы, мистер Хэнкс. Понимают только по-английски. Мистер Кэмпбелл сказал, что это два новых отряда для двух черпалок. Док говорит, что все они здоровы.

— Деревенщина! — с отвращением процедил мистер Хэнкс. — И так ими здесь кишмя кишит, Сайкс. — И он повернулся к заключенным. — Я Герберт Хэнкс, старший — по-вашему, начальник тюрьмы. Отправьте их вниз, Сайкс. И запомните, тут вы не заключенные, а каторжники, ясно?

Вновь прибывшие молча кивнули, с трудом поняв смысл обращенной к ним речи. Начальник тюрьмы глотал половину согласных.

— У заключенных, — светски продолжал мистер Хэнкс, — еще есть шанс оказаться на свободе. А каторжники остаются каторжниками, пока не отбудут срок. Здесь свои правила, поэтому слушайте внимательно — повторять я не собираюсь. Посетителей сюда пускают по воскресеньям, после обязательной церковной службы. Никаких сектантских или диссидентских служб — только англиканские. Всех обыскивают, обнаруженные подозрительные предметы конфискуют. Почему? Да потому, что кое-кто пробует пронести на судно напильники в пирогах и пудингах.

Он сделал паузу и обвел слушателей взглядом, в котором сочетались злорадство и свирепость. Видимо, Хэнкс наслаждался своей «тронной речью».

— На корабле вам положено сидеть взаперти, в самом низу. Только я имею право отпирать двери, а это бывает нечасто. Наверх — на работу, вниз — спать, и так с понедельника до субботы. В хорошую погоду будете работать и не вздумайте отлынивать! К примеру, сегодня никто не работает — с самого утра зарядил этот чертов дождь. Есть будете то же, что и все остальные, а пить то, что разрешу я. Джин стоит недешево, получить его можно только у меня: за шесть пенсов — полпинты.

Сделав очередную паузу, мистер Хэнкс харкнул и сплюнул под ноги.

— Есть будете вшестером из одного котла, припасы выдает эконом. По воскресеньям, понедельникам, средам, четвергам и субботам на шестерых положена одна коровья щека или голень, три пинты гороха, три фунта овощей, шесть фунтов хлеба и шесть кварт легкого пива. По вторникам и пятницам дают овсянку. Можете брать столько воды из Темзы, сколько захотите, да вдобавок получите три пинты овсяной крупы, три фунта сыра и шесть фунтов хлеба. И больше ни на что не рассчитывайте. Если съедите все это на ужин, утром вам придется поголодать. Мистер Кэмпбелл разрешает вам мыться каждый день и бриться по воскресеньям, перед церковной службой. Выходя из трюма на работу или службу, берите с собой ведра и выливайте за борт. На каждый отряд полагается одно ведро. Вас будут держать взаперти, а чем вы будете заниматься там, внизу, мне все равно, как и мистеру Кэмпбеллу.

Он довольно осклабился.

— Но сначала, — продолжал он, присев на корточки, хотя мистер Сайкс и его помощники остались стоять, — я обыщу ваши сундуки и мешки, так что открывайте их, и поживее!

Уже научившись понимать странный выговор начальника плавучей тюрьмы, каторжники отперли замки на сундуках и подняли крышки.

Мистер Герберт Хэнкс проводил обыск с непревзойденным усердием. К счастью, он начал осмотр с вещей Айка Роджерса и его товарищей, сундуки которых были меньше размером и легче, а у двух пареньков из Уилтшира вообще отсутствовали. Тряпки и одежду Хэнкс отбрасывал в сторону, но каждый предмет попадал в руки мистера Сайкса, который тщательно прощупывал все швы и подкладки. При обыске не было найдено ничего подозрительного. Тюремщики не польстились на скудные пожитки заключенных.

— А где ваши деньги? — спросил Хэнкс.

Айк умело изобразил удивление:

— У нас их нет, сэр. Мы пробыли в глостерской тюрьме целый год и потратили все до последнего гроша.

— Вот как? — Мистер Хэнкс повернулся к товарищам Ричарда, и его глаза хищно блеснули. — А что там у вас? Откуда столько вещей? — Из сундука и мешков Ричарда он извлек одежду, бутылки и флаконы, несколько каменных фильтров, кучу тряпок, книги, пачку писчей бумаги и перья — прелюбопытные предметы! — и две лишние пары грубых башмаков. Осмотрев башмаки, Хэнкс разочарованно нахмурился и переглянулся с не менее разочарованным Сайксом. — И вправду деревенщина. Таких ножищ здесь нет ни у кого, башмаки будут велики даже Длинному Джойсу. Что это? — продолжал он, указывая на бутылку.

— Деготь, мистер Хэнкс.

— А это что за штуковина?

— Каменный фильтр, сэр. Через него я пропускаю воду для питья.

— Здесь уже есть фильтры, стоят под каждой помпой. Как тебя зовут, большеногий?

— Ричард Морган.

Хэнкс выхватил у одного из помощников Сайкса лист бумаги и просмотрел его: он умел читать, но это искусство давалось ему с трудом.

— Теперь у тебя нет имени. Отныне, Морган, ты каторжник номер двести три.

— Да, сэр.

— Смотрю, ты у нас грамотный. — Мистер Хэнкс перелистал одну из книг Ричарда, надеясь отыскать скабрезные рисунки или стишки, но ничего не нашел и раздраженно захлопнул книгу. — А это что?

— Средство от нарывов, сэр.

— А это?

— Мазь для лечения порезов и язв.

— Черт, да у тебя здесь целая аптека! Зачем ты притащил сюда эту дрянь? — Вытащив пробку из одной бутылки, он подозрительно принюхался. — Фу! — Он отшвырнул бутылку. — Воняет, как вода из реки!

Не меняясь в лице, Ричард наблюдал, как начальник тюрьмы поднял пустой сундук, потряс его в воздухе, простукал все боковые стенки и дно. После этого Хэнкс принялся прощупывать швы мешков, но ничего не обнаружил. В конце концов он присвоил лучшую бритву Ричарда, ремень, точильный камень и самую новую пару чулок. Затем пришла очередь сундука и мешка, принадлежащих Уиллу Коннелли. Невозмутимо и незаметно Ричард присел, подобрал бутылку и пробку и отложил их в сторону. Поймав многозначительный взгляд мистера Сайкса, Ричард кивнул неподвижному Роджерсу и принялся укладывать вещи обратно в сундук. Роджерс и молодежь последовали его примеру.

Осмотрев вещи всех двенадцати каторжников, мистер Хэнкс самодовольно усмехнулся.

— Так где вы прячете монеты? Где ваши деньги, черти?

— У нас их нет, сэр, — отозвался Недди Перрот. — Мы целый год пробыли в тюрьме, а там были женщины… — И он виновато развел руками.

— Вывернуть карманы!

Карманы оказались пустыми у всех, кроме Ричарда, Билла, Недди и Уилла, которые засунули в них книги.

— Скидай одежу! — рявкнул мистер Хэнкс.

Каторжники сняли пальто и сюртуки, мистер Сайкс лично осмотрел всю одежду.

— Ничего, — доложил он с усмешкой.

— Обыщите их, мистер Сайкс.

Заключенные истолковали эти слова как приказ обыскать их самих. Мистер Сайкс добросовестно исполнил его, с явным удовольствием щупая гениталии и ягодицы.

— Ничего, — повторил он, и в его глазах вспыхнуло предвкушение.

— Всем присесть и наклониться! — велел мистер Хэнкс сладостно дрогнувшим голосом. — И предупреждаю: если мистер Сайкс найдет деньги у кого-нибудь в заднице, отмывать их будете собственной кровью!

Мистер Сайкс действовал грубо, неторопливо и умело. Четверо молодых мужчин и Джо Лонг расплакались от боли и унижения, остальные перенесли экзекуцию, не выказывая никаких эмоций.

— Ничего, — заключил мистер Сайкс. — Ровным счетом ничего, мистер Хэнкс.

— Мы из Глостера, — объяснил Ричард, одеваясь. — Там живут бедно.

«Вот я и получил сполна. Позор и деньги. Чтоб мне провалиться!»

— Отведите их вниз, мистер Сайкс, — велел начальник плавучей тюрьмы и с разочарованным видом отошел.

Двадцать восьмого января тысяча семьсот восемьдесят шестого года на «Церере» насчитывалось двести тринадцать каторжников; двенадцать прибывших из Глостера получили номера с двести первого по двести тринадцатый, Ричарду достался двести третий. Но по номерам их называл только мистер Герберт Хэнкс с Пламстед-роуд близ Уоррена, Вулвич.

Какой-то мудрый человек — вероятно, чтобы умаслить заключенных из лондонского Ньюгейта, презирающих деревенщин, — отделил столичных преступников от привезенных из провинции, поместив их на разные палубы. Лондонцы заняли вторую палубу, а провинциалы — самую нижнюю. А может, причиной столь мудрого решения стала непрекращающаяся борьба между лондонскими преступниками и провинциалами на кораблях «Блюститель» и «Юстиция», где все смешалось так, что распутать это хитросплетение было не под силу даже мистеру Дункану Кэмпбеллу. Размещая каторжников на судне «Дюнкерк» в Плимуте, он зашел еще дальше и разделил корабельные помещения на семь отсеков — согласно разработанной им самим запутанной классификации.

Различия между англичанами были поразительны. Жаргон лондонского Ньюгейта для непосвященных звучал как совершенно незнакомый язык, хотя многие, кто пользовался им, умели говорить на вполне понятном, но ломаном английском. Беда заключалась в том, что большинство заключенных из принципа отказывалось пользоваться литературным языком, демонстрируя свою исключительность. Узники, привезенные с севера и с юга, из Йоркшира и Ланкашира, более-менее понимали друг друга, но как бы правильно они ни выражались, остальные не могли разобрать ни единого слова, произнесенного ими. Мало того, ливерпульцы говорили на так называемом скаусе, еще одном малоизвестном диалекте. Жители центральных графств могли объясниться с уроженцами западных округов; и те и другие понимали каторжников из Суссекса, с морского побережья Кента, из Суррея и Гемпшира. Но те, кто жил в Кенте близ берегов Темзы, пользовались жаргоном чем-то сродни тюремному, то же самое относилось к уроженцам районов Эссекса, прилегающих к Лондону. Выходцы из северных областей Эссекса, Кембриджшира, Суффолка, Норфолка и Линкольна говорили на своем диалекте. Это сборище англичан было настолько многоязычным, что двое каторжников из Бирмингема на «Блюстителе» не понимали друг друга: один из них был родом из деревни Сметуик, а второй — из Фор-Оукс, и оба ни разу не отъезжали от родных деревень дальше чем на милю, пока не попались в сети правосудия.