Она вцепилась в руку Ричарда и яростно встряхнула ее.

— Ричард, ты представляешь? Нам не давали даже тряпок, когда у нас текла кровь, нам приходилось рвать на тряпки тюремные обноски! А прежнюю одежду у нас отобрали и спрятали в трюм. В Рио-де-Жанейро губернатор прислал нам сотню пеньковых мешков из-под галет, потому что одежду для женщин не успели привезти в Портсмут до отплытия. Чуть позже он снова вспомнил о нас и прислал самую дешевую ткань, иголки, нитки и ножницы, — с горечью продолжала она. — Мешки не годились даже на тряпки. А когда мы украли несколько матросских рубашек, чтобы разорвать их на тряпки, нас выпороли, остригли и побрили наголо. Тем, кто пытался сопротивляться, заткнули рты. Однако самым худшим наказанием было другое — когда нас раздевали донага или заковывали в колодки. Мы дорожили каждой тряпкой, старательно стирали их, но морская вода не смывала кровь. Мне удалось заработать несколько пенни — я шила и чинила одежду врачу и офицерам, но многие из моих подруг были так бедны, что мне пришлось делиться с ними всем, что я имела.

Она снова поежилась.

— Но это еще не самое худшее, — продолжала она, стиснув зубы. — Все мужчины на «Леди Пенрин» смотрели на нас как на шлюх, хотя многие из нас никогда не были шлюхами. Они считали, что с нас нечего взять, кроме наших тел.

— Так считают многие мужчины, — отозвался Ричард, у которого перехватило горло.

— Они отняли у нас гордость. Когда нас привезли сюда, нам выдали тюремные платья и собственную одежду, которая хранилась в трюме, — моя шляпа уцелела, разве это не чудо? — добавила она, блеснув глазами. — Как только подошла очередь Энн Смит, интендант Миллер смерил ее взглядом и заявил, что такое уродство не прикрыть никакой одеждой, а у нее, бедняжки, и не было своих вещей. Она швырнула на палубу тюремное платье, вытерла об него ноги и заявила, что будет носить обноски, а Миллер пусть катится ко всем чертям!

— Энн Смит? — переспросил Ричард, которого терзали гнев, горечь и стыд. — Вскоре после этого она сбежала.

— Да, и с тех пор ее никто не видел. Она поклялась, что сбежит: даже самые свирепые чудовища и дикари не страшнее англичан с «Леди Пенрин», говорила она. Каким наказаниям ее ни подвергали, она не сдавалась. Среди нас были и другие гордые женщины, которым тоже пришлось несладко. Однажды капитан Север пригрозил выпороть Мэри Гэмбл, а она ответила, что пусть лучше поцелует ее в задницу — ведь ему хочется переспать с ней. — Лиззи вздохнула и заерзала. — Да, и у нас бывали свои маленькие победы, но нас продолжали угнетать. И потом, всегда находились женщины, готовые проломить переборку, лишь бы попасть в матросский кубрик, — они вожделели мужчин! Но матросы никогда не врывались к нам, прикидываясь святыми… Хватит, хватит об этом! Все кончено, я на суше, и ты рядом, милый Ричард. Больше мне не о чем мечтать.

— Мужчины домогались тебя, Лиззи?

— Никогда! Я не так хороша собой и немолода, от голода у меня совсем высохла грудь, да она и прежде была невелика. Мужчинам нравятся полные женщины, а на корабле всего-то было шесть пехотинцев и матросы. Компанию мне составляла только Энн.

— Энн Смит?

— Нет, Энн Колпиттс. Она спала рядом со мной. Это ее сын умер в плавании.

Сумерки сгущались, пора было расходиться. Почему судьба так жестока? Чем эти несчастные существа заслужили подобное презрение, столько унижений? У них отняли даже последнее, что у них было, — гордость. Им пришлось носить одежду из мешковины, становиться подстилками, лишь бы получить несчастные тряпки. Как могли подрядчики забыть о том, что у женщин бывают недомогания и что им нужны тряпки? У Ричарда разрывалось сердце.

«Бедняжка, слишком тощая и уже немолодая, Лиззи не привлекала даже внимание матросов — должно быть, им и без нее хватало развлечений. Какая участь ждет ее здесь, на берегу, где жизнь ничем не отличается от жалкого существования на борту „Леди Пенрин“? Я не люблю ее, Бог свидетель, она не пробуждает во мне желания, но в моих силах защитить ее. Пусть Стивен твердит, что мне нравится роль снисходительного благодетеля, — он ошибается. Я просто хочу ей добра, хотя поможет ли ей мой поступок, я не знаю. Мне известно лишь, что я в долгу перед Лиззи. Она заботилась обо мне…»

— Лиззи, — заговорил он, — ты хочешь, чтобы мы заключили такую же сделку, как в Глостере? Я буду твоим покровителем, а ты станешь сторожить мои вещи и имущество моих товарищей.

— Конечно! — воскликнула она и просияла.

— Но для этого тебе придется выйти за меня замуж.

Она в замешательстве умолкла.

— Ты любишь меня, Ричард? — наконец спросила она.

— Можно сказать и так, — с расстановкой ответил он после продолжительной паузы. — Но если ты мечтаешь о муже, который любил бы тебя всем сердцем, лучше откажись.

Лиззи давно поняла, что не привлекает Ричарда как женщина, и была благодарна ему за откровенность. После высадки на берег она тщетно искала Ричарда среди мужчин, по ночам пробирающихся в женский лагерь, и убеждалась, что ни одна из каторжниц не может похвастаться тем, что переспала с Ричардом Морганом. Никто из них даже не слышал этого имени. Лиззи пришла к выводу, что Ричарда нет среди каторжников, привезенных в Ботани-Бей. И вот теперь он здесь, он просит ее стать его женой! Но не потому, что любит или жаждет ее, а потому, что ему необходима ее помощь. Может, он жалеет ее? Нет, этого она бы не вынесла! Ему просто нужны ее услуги. Это уже лучше.

— Я выйду за тебя, — ответила Лиззи, — но при одном условии.

— Каком?

— О нашем соглашении никто не должен знать. Здесь не глостерская тюрьма, я не хочу, чтобы твои товарищи считали, будто я… в чем-то нуждаюсь.

— Никто из них и пальцем тебя не тронет, — успокоившись, заверил Ричард. — Всех моих товарищей ты знаешь — нас привезли на «Цереру» почти одновременно.

— А Билл Уайтинг жив? А Джимми Прайс, Джо Лонг?

— Да, но уже нет ни Айка Роджерса, ни Уилли Уилтона. Они погибли.

Тридцатого марта тысяча семьсот восемьдесят восьмого года Ричард Морган сочетался браком с Элизабет Лок. Довольный Билл Уайтинг был свидетелем жениха, а Энн Колпиттс — свидетельницей невесты.

Когда пришло время расписываться в церковной книге, Ричард с ужасом обнаружил, что почти разучился писать.

На лице преподобного Джонсона отчетливо читалось сожаление: он считал, что Ричард совершает мезальянс. Лиззи явилась в наряде, который берегла с тех пор, как покинула глостерскую тюрьму: роскошном платье в черно-алую полоску с пышной юбкой, красном боа из перьев, черных бархатных туфлях на высоких каблуках и с пряжками, украшенными фальшивыми бриллиантами, белых чулках с черной отделкой, с алым кружевным ридикюлем и в шикарной шляпе, присланной Джеймсом Тислтуэйтом. Она выглядела как потаскуха, пытающаяся придать себе респектабельный вид.

Внезапное острое желание созорничать охватило Ричарда. Наклонившись, он приблизил губы к уху преподобного Джонсона.

— Незачем беспокоиться, — прошептал он, украдкой подмигивая Стивену Доновану, — я просто нашел себе служанку. С вашей стороны было очень любезно разрешить мне жениться, святой отец. Тех, кого сочетал Бог, никто не разлучит.

Священник отшатнулся так поспешно, что наступил на ногу жене. Она вскрикнула, он принялся рассыпаться в извинениях и тем самым скрыл удивление.

— Два сапога пара, — заметил Донован, глядя вслед удаляющемуся священнику и его жене. — Они с равным усердием трудятся во имя Господа. — Он перевел смеющийся взгляд на Лиззи, подхватил ее и звучно поцеловал. — Я — Стивен Донован, моряк с «Сириуса», миссис Морган. — И он учтиво поклонился, сняв воскресную треуголку. — Желаю вам всего наилучшего.

Донован крепко пожал руку Ричарда.

— Свадебного пира не будет, — объяснил Ричард, — но мы будем рады, если вы пройдетесь вместе с нами, мистер Донован.

— Благодарю, но, к сожалению, через час мне заступать на вахту. А вот и мой маленький подарок. — Он вложил в руку Ричарда сверток и удалился, посылая воздушные поцелуи стайке женщин, строящих ему глазки.

В свертке были сурьмяное масло и алая шелковая шаль с длинной бахромой.

— Откуда он узнал, что я люблю красное? — изумилась польщенная Лиззи.

И вправду, откуда? Рассмеявшись, Ричард покачал головой.

— Этот человек видит всех насквозь, Лиззи, но ему можно доверять.

В мае губернатор обнаружил плодородную землю на расстоянии пятнадцати миль от берега к западу и решил переселить туда некоторых каторжников. Это место получило название Роуз-Хилл — в честь покровителя губернатора сэра Джорджа Роуза. Его предстояло расчистить и приготовить к посеву пшеницы и кукурузы. Ячмень было решено выращивать на ферме в Сидней-Коув. Из-под пил по-прежнему выходило лишь несколько досок в день, но теперь стволы пальм доставляли из ближайших гаваней. Эти круглые, довольно прямые стволы были непрочными и подверженными гниению, но их удавалось легко распиливать и разрубать, поэтому большинство строений возводили из пальмовых бревен и досок и крыли пальмовыми ветками или тростником. Дранки из казуарин оставляли на некоторое время под открытым нёбом и берегли для постоянных строений, в первую очередь для губернаторского дома.

Для него уже изготавливали кирпичи: неподалеку нашли превосходную глину, и вскоре работа закипела, хотя на кораблях было всего-навсего двенадцать форм для кирпичей. Но едва началось строительство домов из кирпича и местного желтого песчаника, перед колонистами встала еще одна неразрешимая задача: нигде поблизости не нашлось даже следов известняка. Нигде! Это изумляло всех. В Англии известняка было не меньше, чем земли, столько, что никто и не подумал о том, что в Ботани-Бей его может не оказаться. А разве можно без известняка приготовить строительный раствор, чтобы скреплять кирпичи или обтесанные глыбы песчаника?

Необходимость заставляет действовать. Корабельные шлюпки отправляли на пляжи Порт-Джексона и каменистые берега за пустыми раковинами устриц. Туземцы с удовольствием поедали устриц, которые, по мнению старших офицеров, имели отменный вкус, а раковины складывали в кучи, напоминающие миниатюрные терриконы. Поскольку другого выхода не было, губернатор приказал сжигать раковины, чтобы получить известь для раствора. Опыты показали, что для производства раствора, которого хватило бы для укладки пяти тысяч кирпичей, понадобится сжечь тридцать тысяч пустых раковин. Из такого количества кирпичей можно было выстроить лишь крохотный домишко, поэтому вскоре губернатор снарядил новую экспедицию. Ей предстояло собрать все раковины, единственный источник извести, на берегах Ботани-Бей и в Порт-Хекинге, к югу и в ста милях к северу от Порт-Джексона. Миллионы пустых раковин сжигали и перетирали в порошок, а затем превращали в раствор для укладки кирпичей и блоков первых прочных, неприступных строений Сидней-Коув.

К этому времени почти у всех колонистов обнаружились первые симптомы цинги, в том числе и у пехотинцев, которым стали выдавать все меньше муки, поскольку ее запас на складах быстро иссякал. Каторжники жевали траву и все молодые листья, вкус которых не отдавал смолой. Никто не знал, какие из местных растений ядовиты, это выяснялось опытным путем, методом проб и ошибок. А что еще им оставалось делать? Выбрав время и вооружившись до зубов, свободные колонисты собрали в окрестностях всю съедобную зелень: девясил (сочное растение, растущее в соленых болотах Ботани-Бей), дикую петрушку и лианы, отвар листьев которых заменял сладковатый чай.

Несмотря на то что число каторжников, прикованных цепями к скале, подвергнутых порке или повешенных, неуклонно возрастало, еду все равно продолжали красть. Счастливые обладатели овощей рисковали потерять их, утратив бдительность хотя бы ненадолго, и в этом отношении отряду Ричарда повезло: по ночам огород сторожил Макгрегор, а днем за ним присматривала Лиззи Морган.

Смертность угрожающе возросла — как среди свободных людей, так и среди каторжников, особенно женщин и детей. Несколько каторжников сбежали, и больше их никто не видел. Голодных ртов стало меньше, но в Сидней-Коув по-прежнему приходилось кормить более тысячи человек. Из-за цинги и истощения работа продвигалась черепашьим шагом, многие каторжники и пехотинцы наотрез отказывались трудиться. А поскольку губернатор Артур Филлип не был жестоким человеком, за это их не подвергали порке, находя удобные предлоги для оправдания.

В мае начались первые заморозки, предвестники наступающей зимы, погубившие почти все, что выросло на огородах. Оплакав гибель драгоценных овощей, Лиззи начала ходить в лес в поисках съедобной зелени. Но после того как в лагерь принесли два обнаженных трупа каторжников, убитых туземцами, Ричард запретил жене покидать берег бухты. У отряда был запас кислой капусты, и Ричард велел есть ее понемногу, даже если все вокруг предпочтут умереть от цинги.