Сказанное было для меня совершенным сюрпризом: ведь я была уверена, что он воспримет мое решение с радостью. Удивленно уставившись на Фрэнка, я высморкалась в бумажный платочек и спросила:

– Ты точно так считаешь?

– Ах, Клэр. – Даже когда он был раздражен, в голосе слышалась любовь. – Ты же всегда знала, каково твое предназначение, кто ты такая. Разве не ясно, как это необычно?

– Нет.

Я утерла нос мокрым платком, который грозил разлезться в клочья.

Фрэнк откинулся на стуле и посмотрел на меня, покачав головой.

– В том-то и дело.

Затем он молча уставился на свои сцепленные узкие кисти с длинными безволосыми, словно у девушки, пальцами. Изящные кисти, отлично подходящие для изящных взмахов, подчеркивающих впечатление от лекций. А потом муж уставился на меня так, словно увидел впервые.

– У меня не так, – тихо произнес Фрэнк. – Ну, вообще говоря, у меня все хорошо. Я рад, что занимаюсь преподаванием и наукой. Честное слово, иногда это просто замечательно. Работа мне и вправду нравится и меня увлекает, но… – Он задумался, потом поднял на меня свои светло-карие глаз и серьезно продолжил: – Но честно признаюсь: с тем же успехом я вполне мог делать что-то еще. Я не испытываю ощущения, что мне это предначертано, что у меня есть собственная миссия, что-то, что я обязан совершить. А ты – совсем другое дело.

– А что, это хорошо?

От рыданий глаза у меня покраснели, нос распух.

Фрэнк хмыкнул.

– Это ужасно неудобно, Клэр. И для тебя, и меня, и Бри, для всех нас. Но как же я тебе порой завидую, ей-богу!

Он тронул меня за ладонь, и я, помедлив, не отвела руку.

– Испытывать к чему-то, – он подернул углом рта, – или к кому-то такую страсть – думаю, большая удача, Клэр. Исключительно редкая.

Он нежно пожал мою руку, отпустил и, повернувшись, вытащил с книжной полки том. Это был справочник Вудхилла из серии «Патриоты», посвященный биографиям американских отцов-основателей. Рука его легла на обложку книги так, будто он опасался потревожить сон описанных в ней героев.

– Вот они были такими людьми, как ты. Они знали свое предназначение и готовы были пойти на все, чтобы исполнить его. Но большинство людей иные, и ты отлично это знаешь. Разумеется, неверно говорить, что у них нет чувства долга или осознания своего предназначения, – оно у них всего лишь не так выражено.

Он вновь взял мою кисть, повернул ладонью вверх и щекотно провел пальцами по переплетениям линий.

– Неужели все это тут записано? – улыбаясь, промолвил он. – Правда ли то, что замечательные судьбы и великие дела предопределены? Или все дело в том, что люди, наделенные от рождения великой страстью, должны попасть в правильные обстоятельства в правильное время? Мы, историки, часто против воли спрашиваем себя об этом, хотя так и не можем найти на них ответы. Мы знаем об этих людях только то, что они совершили. Но, Клэр… – Фрэнк постучал по обложке и предостерегающе произнес: – Всем им пришлось чем-то за это заплатить.

– Я знаю.

Мне казалось, что я вижу нас со стороны: привлекательного, подтянутого, немного усталого Фрэнка с легкой проседью на висках и себя, растрепанную, неопрятную, в мятом хирургическом костюме, смоченном на груди слезами Брианны.

Мы немного посидели и помолчали, при этом я так и держала руку в руке Фрэнка. Я видела загадочные линии и борозды, четкие, как дороги на карте. Но как выяснить, куда ведут эти дороги?

Пару лет назад одна шотландская старуха миссис Грэм, кстати, бабушка Фионы, гадала мне по руке.

– Линии на твоей руке меняются по мере того, как меняешься ты сама, – сказала она тогда. – Неважно, с чем ты родилась, важно, какой ты себя сделаешь.

Ну и какой я стала, какой себя сделала? Неизвестно что вышло! Не смогла стать ни хорошей матерью, ни хорошей женой, ни хорошим доктором – одно недоразумение.

Некогда я считала себя цельной натурой, способной любить мужчину, вынашивать ребенка, лечить больных. Все это было взаимосвязано, а не распадалось на странные кусочки, на которые сейчас похожа моя жизнь. Однако все это было там, в минувшем, рядом с Джейми, когда я любила его и какое-то время чувствовала себя – и была! – частью чего-то большего.

– Я стану забирать Бри.

Я так крепко задумалась о своем печальном, что не сразу осознала смысл его слов. Я удивленно посмотрела на Фрэнка.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, – терпеливо повторил он, – что стану брать Бри с собой на работу. Она может приходить из школы в университет и до конца рабочего дня играть в моем кабинете.

Я потерла нос.

– Мне казалось, что ты не одобряешь тех, кто приводит детей к себе на работу.

Помнится, он критиковал секретаршу, миссис Клэнси, месяц приводившую на службу внука, когда его мать заболела.

Фрэнк смущенно пожал плечами.

– Правда твоя, но всегда нужно подходить к делу индивидуально. К тому же не думаю, что Брианна так же, как Барт Клэнси, будет с криками бегать по коридору и брызгаться чернилами.

– Не берусь обещать, – засмеялась я. – Ты не шутишь?

Впрочем, было совершенно понятно, что предложение серьезно; внутри меня появилось, вначале совсем робкое и осторожное, облегчение. Я знала, что мне трудно ожидать от Фрэнка физической верности, и мне было прекрасно известно, что он ее не блюдет, но вот то, что он любит Бри, я знала наверняка, и сомневаться в этом не приходилось.

Таким неожиданным образом была решена, пожалуй, самая трудная житейская сложность. Теперь мне не требовалось торопиться домой из госпиталя в страхе, что уже поздно и Брианна снова плачет в своей комнате, потому что ей не нравится нянька. Но девочка любит Фрэнка и, конечно, обрадуется, узнав, что сможет каждый день оказываться у него на работе.

– Почему? – прямо спросила я. – Я отлично понимаю, что ты совершенно не в восторге от моей медицины.

– Не в восторге, – с готовностью согласился он. – Но дело не в этом. Я прекрасно понимаю, что тебя все равно не остановить, и, видимо, единственная существенная помощь, которую я могу тебе оказать, – это помочь тебе добиться цели, причем с наименьшим ущербом для Брианны.

Он слегка помрачнел и отвернулся.


– Если он когда-либо чувствовал, что в его жизни есть что-то главное, то, ради чего стоит жить, то это была Брианна, – завершила Клэр.

Несколько мгновений она молча мешала ложкой какао, а потом задала неожиданный вопрос:

– А почему вы об этом спрашиваете, Роджер? Почему вас это беспокоит?

Он ответил не сразу, медленными глотками попивая какао, крепкое, темное, со свежими сливками и крупинками коричневого сахара. Реалистке Фионе было достаточно одного взгляда на Брианну, чтобы отказаться от попыток покорить Роджера через желудок, но как Клэр была врачом божьей милостью, так и Фиона – поваром от бога и просто не умела готовить плохо.

– Наверное, потому, что я историк, – после паузы сказал Роджер и глянул на Клэр поверх чашки. – Мне следует знать. Моя задача заключается именно в том, чтобы узнавать, как жили люди, что делали и почему делали так, а не иначе.

– Неужели вы считаете, что я могу об этом рассказать? – Она кинула на него короткий взгляд. – Или что я сама это знаю?

Он кивнул и опять отхлебнул глоток какао.

– Знаете, и получше многих. Доступные для изучения источники не обладают вашей… – Он помолчал, осмысливая подходящее слово, и затем расцвел в улыбке. – Я бы сказал, вашей уникальной точкой зрения.

Возникшее между ними напряжение неожиданно спало.

– Ну ладно! – рассмеялась Клэр и вернулась к чашке.

– Еще один существенный аспект, – произнес молодой человек, не сводя с Клэр глаз, – это ваша честность. Я думаю, вы не будете врать, даже если захотите.

Она коротко и сухо рассмеялась.

– А в этом, юноша, вы не правы: лгать может любой, если есть важная причина. И я тоже. Просто тем, у кого все видно по лицу, нужно заранее придумывать ложь и свыкаться с ней.

Она нагнулась к документам, лежавшим перед ней, и принялась медленно переворачивать страницу за страницей реестры прибытия и выбытия заключенных. Задача усложнялась тем, что не все тюрьмы королевства удовлетворительно управлялись и должным образом вели документацию.

Некоторые начальники не вели списки арестантов, а лишь делали записи о прибытии, отбытии или смерти наряду с прочими ежедневными записями; похоже, они не делали особого различия между смертью заключенного и забоем волов для прокорма остальных узников.

Роджер уже решил было, что Клэр прекратила разговор, но вскоре она вновь оторвалась от бумаг.

– Но вообще-то, вы абсолютно правы, – сказала она. – Я честна скорее из-за недостатка гибкости, чем от чего-то еще. Мне трудно скрыть свои мысли. И, по-моему, вы это понимаете, так как мы с вами в этом смысле родственные души.

– Правда?

Роджер почему-то обрадовался так, будто кто-то сделал ему нежданный подарок.

Клэр чуть заметно улыбнулась ему и кивнула.

– Конечно. Трудно сделать ошибку. Такие люди очень редки – те, кто немедленно говорит всю правду и о себе, и о тебе, и обо всем на свете. Я в жизни знала, пожалуй, лишь троих… а теперь уже четверых.

Она улыбнулась шире.

– Первый, конечно, Джейми. – Длинными пальцам она осторожно дотронулась до бумаг, казалось, она их ласкает. – Второй – фармацевт мэтр Раймон, я была знакома с ним в Париже. И мой друг по медицинскому факультету Джо Эбернети. Ну а теперь, к ним добавились вы.

Она допила какао, поставила чашку и открыто посмотрела на Роджера.

– Хотя и Фрэнк был прав по-своему. Если знаешь собственное предназначение, от этого не всегда легче, но ты хотя бы не тратишь время на вопросы и сомнения. Честность тоже не всегда облегчает тебе жизнь. Впрочем, думаю, если ты честен перед собой и знаешь, на что способен, несколько меньше вероятность, что ты будешь поступать не так, как следует, а затем сожалеть о жизни, потраченной зря.

Клэр отодвинула от себя стопку бумаг и придвинула следующую – подборку папок с логотипом Британского музея.

– Как это похоже на Джейми, – тихо проговорила она себе под нос. – Он не мог отказаться от дела, которое считал своим, какая бы опасность ему ни грозила. И думаю, он не считал, что прожил жизнь зря, – и все равно, какие невзгоды были ему уготованы.

После этого она надолго замолчала и погрузилась в разбор каракулей давно покойного клерка. Клэр продолжала поиски записи, которая могла рассказать, как жил и как умер Джейми Фрэзер, сколько он томился в узилище и узрел ли он свободу.

Настольные часы глубоким и мелодичным звоном, удивительным для их размера, пробили полночь. Вскоре они отбили четверть первого, потом половину… Шорох листаемых страниц не прервался. Наконец Роджер отложил очередную стопку и широко зевнул, не прикрывая рта.

– У меня уже в глазах рябит, не знаю, как у вас. Может, продолжим утром?

Клэр не ответила: она о чем-то думала, уткнувшись взглядом в решетку электрокамина. Роджер повторил вопрос, и она медленно вернулась из своих грез в реальность.

– Нет, – рассеянно проговорила она и потянулась за новыми бумагами. – Ложитесь, конечно. А я еще посижу, раз уж мне не спится.


Я чуть было его не пропустила. Я, как автомат, не вчитываясь, листала списки и проглядывала страницы только на букву «J»: Джон, Джозеф, Джек, Джеймс. Джеймс Эдвард, Джеймс Алан, Джеймс Уолтер и так бесконечно. Усталым взглядом я почти случайно остановилась на записи, сделанной разборчивым мелким почерком: «Джеймс Маккензи Фрэзер из Брох-Туараха».

Словно драгоценность я опустила страницу на стол, на мгновение прикрыла глаза и опять посмотрела за листок. Запись никуда не пропала.

– Джейми, – сказала я вслух.

В груди сильно билось сердце.

– Джейми, – прошептала я.

Было почти три часа ночи. Все спали, но старый дом, как часто бывает, жил своей жизнью и бодрствовал вместе со мной: скрипел, стонал и вздыхал. Удивительно, но мне почему-то совершенно не хотелось будить Брианну или Роджера, чтобы немедленно рассказать им новость. Напротив, я испытывала желание ненадолго приберечь ее для себя, как бы побыть с Джейми наедине.

Я провела пальцем по строчке. Написавший ее писарь видел Джейми – может быть, тот стоял перед ним, пока перо скребло бумагу. Наверху страницы стояла дата: «16 мая 1750 года». Весна, почти такая же, как сейчас. И я представила себе то время, свежий холодный ветер и блестящие в волосах бледные лучи весеннего солнца.

Джейми носил длинные волосы, заплетенные в косу или собранные на затылке. Мне вспомнилось, как он, разгоряченный, небрежно откидывал волосы с шеи, чтобы остыть.

Он не мог тогда носить килт – после Каллодена это было нарушением вне закона. Скорее всего, на нем были штаны и рубашка из полотна, вроде тех, что я, бывало, для него шила. Казалось, я почувствовала под рукой мягкую ткань – на одну длинную рубаху с широкими рукавами, сарк, шло не меньше трех ярдов. Это была единственная одежда, в которой, оставшись без тартана, шотландец мог спать, и есть, и сражаться. Перед мои мысленным взором предстали широкие плечи под грубой тканью, тепло, исходящее от его кожи, чуть озябшие от весеннего холода руки.