– Ну да, конечно. За десять лет было по меньшей мере шесть «поводов», – я не удержалась от подколок. – Ну а если в два раза больше – это, разумеется, тоже не повод ревновать.

Фрэнк, сколько я его знала, редко давал волю чувствам. Но он закусил губу, и я поняла, что он зол не на шутку.

– Этот «повод», вероятно, уникальный в своем роде.

Я легла на кровать и закинула руки за голову, являя собой образец язвительной небрежности.

– Но зачем так спешить? Какая роль Бри в этом всем? Зачем она тебе?

– Бри сможет доучиться в школе-интернате, – сказал как отрезал. – Смена обстановки ей не помешает.

– Интернат – это не та обстановка, ради которой нужно уезжать из страны. Ей нужно окончить школу, и она вряд ли захочет бросить друзей. К тому же подобные английские школы…

Ух, чопорный английский интернат, место, где ты, как никогда, чувствуешь свое бессилие и невозможность что-либо изменить, – дядюшка Лэм как-то хотел отправить меня в подобное заведение. Я так жалко пыталась протестовать, на всю жизнь запомнила. Иногда больничный кафетерий напоминает о таком бессилии.

– Знаешь, дисциплина никогда не была лишней, – Фрэнк, по всей видимости, долго готовился к разговору и пытался настоять на своем. – Кстати, тебе тоже.

Мне не нравились такие морали, и он решил быть откровенным.

– Скажу прямо: в Кембридже есть неплохое место для меня. Я уже дал свое согласие. Останусь в Англии. Из больницы ты не захочешь уходить, но я не брошу своей дочери.

– Твоей?

Вот это да! И правда готовился! Работа, любовница – все продумано. И для Бри нашлось место в его новой жизни… Но нет, я этого так не оставлю.

– Ну разумеется. Я буду рад видеть тебя в любое время, приезжай.

– Подонок… – Я шипела.

Фрэнк сделал вид, будто мне столько же, сколько Брианне. Или какой-нибудь из его многочисленных увлеченных им и наукой – им в первую очередь – студенток.

– Клэр, будь умницей. Тебя почти никогда не бывает дома – кто будет заботиться о Бри?

– К твоему сведению, Бри скоро восемнадцать! Или ты думаешь, что ей все еще восемь?

– Ну и что из этого? Восемнадцатилетний нуждается в заботе не меньше восьмилетнего. На носу университет, а там попойки, наркотрипы и все остальное – я это вижу сам.

– И я. – Я не понимала его логики. – Не думай, что я оперирую только чистеньких старых язвенников. К нам привозят много ребят, которым нужна помощь. Бри не имеет отношения к попойкам и наркотикам.

– Пусть так! Но она в том возрасте, когда готовы спать с кем попало.

– Фрэнк! Она не из таких! У Бри есть голова на плечах. Неужели тебе нужно объяснять, что молодежи нужно личное пространство? Им нужно набить свои шишки. Взрослые дети не могут и не будут ходить по струнке. Или ты хочешь, чтобы она всю жизнь держалась за юбку?

– Лучше юбка. Иначе она будет спать с черными, как и ее мать! – Фрэнк смутился и покраснел. – Я не позволю такого.

Я была вне себя.

– Немедленно прекрати нести чушь!

Взбешенная, я едва могла сдержаться, чтобы не ударить его.

– Живи с кем хочешь, хоть с любовницей, хоть без нее. Но не смей говорить в таком тоне об Эбернети! Ты ведь о нем, не так ли?

Фрэнк отвернулся, пристыженный.

– Это не только мое мнение. Все видят тебя с ним. Ты ставишь под удар Бри. Она может быть в опасности из-за… – Он замялся. – Из-за определенных субъектов…

– Из-за чернокожих, да? Ты чего-то боишься?

– А как ты думаешь?! – Фрэнк закипал. – Хорошо, твой… гм… коллега регулярно посещает вечеринки у нас. У него есть образование, это важно. А тот толстый татуированный негр, когда он последний раз мылся? Он ходит вразвалочку и растягивает слова. Думает, наверное, что так выглядит умнее. Как бы не так!

У него сверкали глаза от злости.

– Младший Эбернети шляется возле Брианны, таскает ее на их марши… Наверное, знакомит с вонью негритянских забегаловок.

– Разумеется, лучше набираться лоску в приятно пахнущих борделях для белых. – Мне не хотелось слушать дальше, хоть некоторые друзья Леонарда Эбернети и правда были своеобразными. – Нужно отдать им должное – они интересуются своей культурой. Ленни, например, просит называть себя Мухаммедом Измаилом Шабазом.

– Да уж знаю. – Фрэнк был сух. – И я не желаю, чтобы Брианна просила называть себя миссис Шабаз.

Я почувствовала раздражение.

– Вряд ли Бри настолько влюблена.

– Слава богу. В Англии у нее повыветрится дурь из головы.

– Нет, Фрэнк. – Я была непреклонна. – Бри поедет, только если захочет этого сама. Не следует ей указывать.

– Мне тоже не нужно указывать. Я не нуждаюсь в твоей санкции, чтобы поехать с дочерью куда захочу. – Фрэнк, видимо, понял, что я останусь стоять на своем, и вылез из-под одеял, начав шарить под кроватью, ища тапочки. – Поскольку она несовершеннолетняя, я имею право распоряжаться ее жизнью. Пожалуйста, поищи ее медицинскую карту – в интернате она будет нужна.

– Дочь? Она моя дочь! И она никуда не поедет!

Я вспотела от гнева.

– Поедет, – спокойно произнес Фрэнк, беря халат.

– Как бы ни так. Развод? Отлично. Причина? Любая, кроме измены – я тебе не изменяла. Зато ты – еще как. И расскажу об этом на суде, если ты не оставишь Бри со мной. Твои любовницы пачками приходили ко мне, требуя развода, ты знал это?

Фрэнк ошарашенно воззрился на меня.

– Я говорила, что не против, если ты согласен жить с ними.

Я остыла и вновь почувствовала холод комнаты. Поеживаясь, ждала ответа, но Фрэнк молчал.

– Странно, что этот разговор произошел только сейчас. Это из-за Бри, да? – Он странно побледнел. – Ты не пыталась меня остановить. Поэтому я не ожидал такой бурной реакции.

Фрэнк старался быть привычно спокойным.

Дела… Я переспросила:

– Остановить? Но каким образом? Что-нибудь из серии «семейная сцена ревности»? Вскрытые письма? Проявление слов, написанных там молоком? Сцены на общем собрании? Может, лучше на университетской вечеринке в честь Рождества? Жалобы декану? Хлопанье дверью?

Фрэнк скорчил гримасу.

– В твоих силах было дать понять, что тебе не все равно.

Я ответила так же тихо, но, в отличие от него, пересиливая себя:

– Мне было не все равно.

– Не так, как мне бы хотелось.

Он задумался, стоя в призрачном свете по ту сторону кровати, бледный и молчаливый. Глаза казались темными и запавшими. Фрэнк подошел ко мне, кровать уже не разделяла нас.

– Знаешь, я не раз думал, есть ли здесь твоя вина. Он… тот… Бри на него похожа?

– Да, – выдавила я, услышав, как он дышит – тяжело, с натугой.

– Да. Когда я вижу, как ты глядишь на нее, я читаю у тебя на лице мысли о нем. И мысль о том, что Бри похожа на него. Клэр Бошан, черт тебя побери. Проклинаю тебя за это. Ты никогда не могла утаить чувства.

В доме стало так тихо, как бывает, когда происходит что-то страшное, необратимое, когда в воздухе разливается неуловимое предчувствие беды. В такие минуты слышно, как ветер шелестит шторой или как муха бьется об окно. Все, кроме этих страшных слов.

– Я любила. – Пауза затягивалась. – Тебя. Давно.

– Давно… Мне нужно благодарить?

Я потихоньку приходила в себя.

– Я ведь рассказала. После… после уже нет. Но я пыталась. – Он замер. Мне стало его жаль. – Пыталась, – прошептала. – Как могла. Я ведь не держала, ты мог бы уйти. Если хотел.

Фрэнк, не глядя на меня, пошел к зеркалу. Перебирал помады, трогал пальцем торчащие кисточки, поднимал лежащие тюбики.

– Как я мог уйти – ты была беременна. Так делают только законченные негодяи. Потом родилась Бри…

Он проводил рукой по краю стола, едва ли чувствуя, что тот сделан из стекла.

– Я не смог бросить ее, хотя она не моя дочь, потому что…

Фрэнк повернулся. Я совсем не видела его глаз, потому что они были в сумраке, и почти не слышала его, потому что он говорил очень тихо. Он был похож на призрак.

– Потому что… у меня не может быть детей. Врачи сообщили пару лет назад о бесплодии.

Я не верила своим ушам.

– Бри моя, – Фрэнк словно говорил сам с собой. – Она моя, и больше никого никогда у меня не будет, понимаешь? Я не могу оставить ее. И она всегда напоминает тебе о нем, ведь так? Скажи, если бы не Бри, ты бы помнила?

– Да. – Я еле слышно шепнула, но ему хватило этого, чтобы мгновенно оживиться. Фрэнк буквально взвился, словно его ужалила змея. Он всего на секунду замер, оценивая сказанное, а потом бросился к шкафу, выворачивая оттуда одежду, натягивая ее на себя без разбора. Он надел пальто и бросился к выходу.

Я подошла к окну, держа себя за плечи. Было холодно. Дверь осталась открытой – воспитание Фрэнка не позволяло ему хлопнуть, но и прикрыть он тоже не мог. Он надел пальто поверх пижамы. Небесный шелк и шелковистый каракуль.

Машина долго не разогревалась, и я знала, что Фрэнк сейчас буквально молится, чтобы она завелась поскорее. Когда она развернулась, меня обдало светом фар.

Он не возвращался и едва ли вернулся бы сегодня. Я лежала на сбитом комке одеял и думала, фразу за фразой прокручивая в голове произошедший разговор. В конце концов я все-таки ждала звука подъезжающего автомобиля, но нет – было тихо. Ждать было глупо. Я заставила себя встать. Для Бри на столе положила записку.

Ночного звонка не последовало, но ведь пациент все еще был в больнице. Вполне можно его навестить, пусть и ночью. Ночью тем более стоит навестить. Все равно я уже не усну. Да и было бы неплохо, если бы Фрэнк, вернувшись, не застал меня – пускай переживает.

Январские улицы, склизкие, предательски блестящие льдом, были похожи на медуз. Кажущийся в свете фонарей желтым снег летел с неба. Скоро лед покроется этой сахарной пудрой и станет еще больше угрожать прохожим. Правда, в четыре утра прохожих, кроме меня, нет, значит, и бояться некому.

Больница встретила привычно – пахнуло духотой. Здесь я почувствовала себя дома. Среди болезней в безопасности.

Медсестра полушепотом, боясь разбудить пациента, сообщила, что все в норме, включая анализы и необходимые показатели.

Больной был бледен, но кожа, слегка розовая, похожая на лепестки белых роз, давала знать, что кровотечения нет. Пульс был нормальным, ровным – я видела бьющуюся жилку.

Я кивнула.

– Отлично. Можно быть спокойными за него.

Но я с трудом успокаивалась: комок в горле оттаивал только сейчас, когда я увидела пациента, улыбающуюся утомленную сестру, когда меня обступили обыденные заботы привычного мне мира больницы.

Я не захотела ехать домой. Все остальные пациенты – я совершила короткий обход – спали и были в полном порядке. Можно было быть спокойными, как только может быть спокоен врач. Больничное кафе тоже встречало запахом английской школы, и все же здесь было лучше, чем дома. Я заказала кофе и стала думать о дочери.

Через полчаса я услышала приближающиеся шаги – это сестра быстро проходила через двери-вертушку. Она не ожидала увидеть меня здесь и сбавила шаг. А потом и вовсе остановилась. И пошла ко мне.

Я знала. Я знала этот шаг и это выражение лица, когда врачебный персонал уведомляет родных о смерти пациента. Я навсегда запомнила скол на чашке, и полустертую букву «Б», и аромат невыпитого кофе.

Идя по больничным коридорам, я спиной чувствовала сочувствующие взгляды сестер на постах и слышала несмолкаемое журчание взволнованной сестры:

– …был при себе паспорт… дорогу притрусило снегом, машину занесло… полиция сообщила, что вы в больнице… Мгновенная смерть.

Каталка, где лежал Фрэнк, находилась будто в безвоздушном пространстве. На улице была машина «Скорой помощи», привезшая его. Из двойных дверей тянуло холодом и был виден свет мигалки, алый, как артериальная кровь. Он то вспыхивал, то снова угасал, пульсируя.

Тело Фрэнка было уже холодным, но все еще податливым – я коснулась его. Он был как живой. Я смотрела, пытаясь понять свои ощущения, и в то же время чувствовала, что привычно отмечаю признаки смерти, не переставая и в горе быть врачом, выполняя знакомые служебные обязанности. Простыня закрывала тело, поэтому ранений не было видно, голова и лицо не были повреждены. Но на загорелой шее жилка не билась – пульса не было.

Я провела по его груди. Он не дышал, но я глядела на него так, будто он мог взволноваться от моего взгляда, открыть глаза и обнять меня. Отметила, что он был красив – я давно не всматривалась. Морщины не портили его, хоть и были горькими; среди них были новые, появившиеся от перенесенного разговора. Нашего последнего разговора. Привлекательная линия рта не была затушевана ими. Нос был ровным и не портил профиля. Фрэнк был красив, неудивительно, что студентки обращали на него внимание. Здесь было на что посмотреть – мужественная красота, которую не смогло убить время. Даже смерть.

Я не двигалась. Сирена еще одной кареты «Скорой» пела по ком-то свою страшную мелодию. Наверное, опять несчастный случай: полицейские трещали рациями, скрипела тележка с пострадавшим, жужжала флуоресцентная лампа.