Я с яростью сжала руки на седле, разражаясь этой тирадой, и уже не хотела терять ни минуты, тотчас же уезжая прочь.

– Прочь с дороги!

– Нет, тетя Клэр, умоляю, нет! Я не сказал еще главного.

– Чего же тебе еще?

Эуон вскричал так отчаянно, что я невольно остановилась.

– Он не с Лаогерой, то есть остался не ради нее!

– А ради чего? – недоумевала я.

Эуон вдохнул и еще сильнее вцепился за узду.

– Потому что Лаогера стреляла и теперь дядя Джейми умирает, – выпалил самое главное он.

– Негодный мальчишка, тебе несдобровать, когда ты врешь! – Эуон слышал это от меня, наверное, с дюжину раз.

Правда, на этот раз пришлось говорить громче, потому что поднялся ветер. Он трепал мои юбки, и они облепляли ноги, чтобы развеваться там, где не были ограничены в пространстве; мои волосы были всклокочены. Возвращаясь в Лаллиброх, мы видели, как тучи съедают перевалы, подминая их под себя, как утесы напрасно пытаются проткнуть их темную громаду, как рокочет гром, подобно рокотанию разъяренных волн в бурю, – погода готовила для нас соответствующие декорации.

Я ехала верхом, Эуон спешился, ведя лошадей. Он честно преодолевал милю за милей, борясь с налетавшим ветром, сбивающим с ног. На нашем пути повстречалось озеро, и нам пришлось объезжать его, удерживая равновесие, чтобы не плюхнуться в воду. На это требовалось время, но когда я посмотрела на свою руку, то не обнаружила там часов. Удивительно, я еще не избавилась от привычки смотреть на несуществующие часы. Или уже готовилась увидеть существующие?

Запад был в тучах. Где-то наверху они еще освещались бело-золотым светом, следовательно, можно было предположить, что там находится солнце. Конечно, нельзя было сказать наверняка, который час, так что оставалось надеяться, что вечер еще не наступил.

До Лаллиброха нужно было ехать еще несколько часов. Вполне возможно, что темнота настигнет нас раньше, чем мы будем у цели. Время путешествия значительно сократило то, что я ехала к Крэг-на-Дун сравнительно медленно. К примеру, Эуон нашел меня через день, тогда как я ехала туда два дня. С другой стороны, я не знала, сколько времени потратила на сон, да к тому же мальчик догадывался, куда я еду. Очень пособило ему и то, что он подковывал мою лошадь – ту, которую предоставила мне Дженни, – и видел следы, оставленные ею. Возможно также, что он не делал остановок в пути.

Итак, я уехала два дня назад, а сейчас мы ехали день и, скорее всего, потратим на дорогу часть следующего дня. Выходит, Джейми лежит раненый уже три дня.

Эуон был неразговорчив, ведь самое главное он рассказал мне, значит, больше и говорить не о чем. Да и что я хотела узнать? Состояние Джейми могло измениться за это время, и парень вполне основательно гнал лошадей.

Судя по тому, что я успела узнать, его дядюшку ранили в руку (по счастью, левую) и в бок. Второе было хуже. Последнее, что знал Эуон, – Джейми в сознании, но начинается горячка. Все расспросы оказались напрасными: он ничего не мог сказать ни о том, как лечили дядюшку, ни о том, насколько серьезна рана.

Разумеется, определять серьезность повреждений, нанесенных пациенту, – дело врача. Но получалось так, что я еду наобум, не зная наверняка, что с Джейми. Что, если это самострел? С него может статься. Он выстрелил в себя, не найдя других способов вернуть меня. Да, других не было, он сам в этом убедился несколько дней назад. Впрочем, такая неуверенность в исходе болезни еще не повод для моего возвращения, он должен бы это понимать.

Из-за начавшегося дождя казалось, будто я плачу. Пока я размышляла, мы проехали мимо всех озер и болот; оставался один-единственный перевал, отделявший нас от Лаллиброха. Эуон-младший оседлал своего коня.

Джейми был хитер и мог бы пойти на эту уловку. К тому же никто бы не упрекнул его в трусости. Так что же – он выстрелил сам?

Я не знала, что думать. Кроме всего прочего, Джейми был рассудителен и в своих поступках руководствовался логикой, хотя был не чужд риска и азарта. Он оценивал свои возможности трезво и не лез на рожон, если этого не требовалось. Неужто ради того, чтобы я вернулась, нужно жертвовать собой? С сожалением я отметила, что наш брак как раз был таким риском и требовал жертв.

Ливень заглушал звуки, но давал время, чтобы поразмыслить. Натягивая капюшон, я смотрела, как бодро держится Эуон: насквозь мокрый, он сидел ровно и спокойно. Настоящий горец.

Если же это не самострел, рассуждала я, то неужели Лаогере хватило духу на такое? Не мог ли Джейми выдумать красивую историю, рассчитывая на мою жалость? Эуон в таком случае играл роль трогательного посланца. Хотя нет, мальчик был слишком возбужден, чтобы врать.

Можно было сколько угодно долго раздумывать над тем, кто стрелял в Джейми, но это ничего не давало. Подняв плечи, я ощутила, как вода сбегает по моему телу, залившись за плащ. Хороший доктор никогда не дает домыслам подчинить свою волю: оценивать ситуацию нужно, когда видишь состояние пациента, а не заранее. Тем более что все пациенты особенные и нет единого рецепта для всех. Но сейчас… сейчас я снова разрывалась между чувством и долгом, переживая за Джейми как жена и беспокоясь как врач.

Скоро я снова увижу Лаллиброх – место, откуда я уезжаю с твердым намерением никогда не возвращаться и куда я снова стремлюсь, возвращаясь домой. В третий раз Джейми встретит меня, было отчаявшийся и опять окрыленный надеждой. Я – голубь, а Лаллиброх – голубятня.

– Вот что, господин Фрэзер, вы пожалеете о моем возвращении! – бубнила я. – Только если ты не умрешь без моей помощи, Джейми.

Глава 36

Практическая и прикладная магия

Я была права: темнота настигла нас, прежде чем мы попали в Лаллиброх, мокрые и продрогшие. Усадьба, конечно, уже спала, света нигде не было, разве что в гостиной горело несколько окон. Собаки заворчали на нас, одна, черно-белая, даже залаяла и бросилась навстречу, но после того как Эуон-младший цыкнул на нее, она убралась, на всякий случай ткнув носом в мою ногу в стремени.

Ведомая мальчиком, я вошла в холл. Навстречу сыну выскочила Дженни. Она выглядела плохо – осунулась и почернела, но встретила Эуона радостно, хотя тут же принялась распекать его.

– Гадкий мальчишка! – напустилась она на него. – Где ты был? Мы извелись здесь. – Она быстро осмотрела сына, не поранен ли он, не случилось ли что-то плохое с ним. – Все хорошо? – уточнила Дженни.

Но с его кивком она не угомонилась.

– Хорош же ты, парень! Ничего, попомнишь мое слово – опять выдерут! Так где же ты был, чертенок?

Меня вовсе не было видно за Эуоном, и я находилась в выгодном положении, поскольку он отдувался за нас обоих. Бедняга совсем вымок, а здесь еще приходилось выслушивать материнские упреки. Он ничего не сказал, а дернул плечом в качестве ответа Дженни и отошел так, чтобы было видно меня, теперь предоставив мне разбираться с матерью.

Дженни никак не ожидала увидеть меня снова. На секунду мне показалось, что она удивилась даже больше, чем когда я вернулась «из Франции». Ее голубые глаза, округлившись, перестали быть раскосыми. Она молчала, но не отрывала взгляда от моего лица, а когда посмотрела на Эуона, сказала ему:

– Ты – кукушонок. Ты – огромный тощий кукушонок в чужом гнезде. Бог весть, кто твоя настоящая мать, но кормлю тебя я. – Дженни оценила его поступок своеобразно, говоря почти спокойно. Констатировав это, она умолкла.

Ее сын залился краской, уставился взглядом в пол и дергал непослушные мокрые волосы, липшие к лицу.

– Мама, это… я… – изучал он свои сапоги. – Нельзя было…

– Все, прекрати! Не хочу слышать глупых оправданий, – теперь Дженни не хотела слушать малыша, совсем как я недавно. – Ступай к себе, с утра поговоришь с отцом.

Не нужно было долго думать, что будет ждать Эуона утром. Парню было нечем крыть – мать уже все сказала, поэтому он помял шляпу в руках, пожал плечами, глядя на меня, словно говоря, что сделал все, что мог, и ушел.

Пока за ним не закрылась дверь, Дженни молчала и разглядывала меня, будто бы я очень изменилась за два дня. А вот она изменилась. Переживания дали о себе знать: она выглядела хуже прежнего, скорее всего, опять не спала. Теперь Дженни выглядела старше своих лет, несмотря на то что была по-прежнему худенькой.

– Ты снова в Лаллиброхе, – Дженни говорила очевидные вещи.

Ее голос ничего не выражал, поэтому я кивнула, не нуждаясь ни в оправдании, ни в защите. Усадьба молчала; подсвечник, стоящий в прихожей, не разгонял полумрака.

– Да. Но не стоит беспокоиться. – Я не хотела новых скандалов, ведь приехала не за этим, и говорила тихо, высказывая только самое важное. – Джейми здесь?

Дженни повременила еще несколько секунд, думая, разрешить ли мне находиться здесь какое-то время. Потом она указала направление:

– Иди туда, он там.

Уже стоя в дверях, я не удержалась, чтобы не спросить:

– А Лаогера?

– Уехала. – В отношении меня Дженни приняла абсолютно спокойный, даже бесцветный тон.

Кивком я поблагодарила ее за информацию, несомненно ценную сейчас, и прикрыла дверь с другой стороны.

Домашние не могли найти такого дивана, чтобы уместить на нем Джейми, поэтому разложили для него походную койку, поставив поближе к камину. Огонь уже догорал, и все равно профиль Джейми казался графически четким.

Он был жив: об этом свидетельствовало одеяло, фиксировавшее дыхание Джейми попеременным движением вверх и вниз. Значит, он спал или был без сознания. Здесь тоже было полутемно, и мне потребовалось время, чтобы рассмотреть, что было в комнате. Для больного на столике стояла вода в графине и бренди в бутылке. Шаль, висевшая на спинке мягкого стула, выказывала присутствие Дженни во время ночных бдений возле брата.

Что ж, состояние едва ли критическое, по крайней мере Джейми не стонет и не мечется в беспамятстве. Сняв мокрый плащ, я повесила его сушиться на стул и взяла шаль, принадлежащую Дженни, ожидая, пока руки согреются.

К сожалению, я ошиблась и все было не так хорошо, как казалось. Едва я коснулась лба Джейми, сразу все поняла: жар действительно начался давно и был очень силен. От моего прикосновения Джейми заметался; комнату огласили его стоны. Я опомнилась – я тупо смотрела на него, тогда как не на что было смотреть. Нужно было действовать, но я не будила его. Было бы жалко прерывать и без того неспокойный сон пациента. Да, теперь Джейми был моим пациентом.

С плаща скапывало, и меня пробрал озноб. У шотландцев есть поверье: когда в доме находится больной при смерти или когда близится чей-то смертный час, слышно, будто на пол капает вода.

Правда, поверье оговаривало, что слышат такой звук не все, а только те, кто способен видеть и слышать больше обычных людей. Интересно, принадлежу ли я к таким людям? Я невольно улыбнулась. Как же иначе, если я хожу между камней, как по паркету, проникая в различные пласты времени?

Улыбка должна была бы разогнать мрачные мысли о «смертной капели» – поверье содержит такое название, – но нельзя сказать, чтобы я была встревожена только из-за этой притчи. Нет. Стоило Эуону сообщить мне страшную весть, и память услужливо подбрасывала подробности ночи гибели Фрэнка. Пока я ехала в Лаллиброх, не могла прогнать эти навязчивые воспоминания.

Тогда, у его ложа, я думала о смерти и о том, что все в нашей жизни, в том числе и брак, временно и преходяще. Я знала это как врач, а потом узнала и как жена. Теперь же, смотря на Джейми, я размышляла о Фрэнке: ведь он не был обязан принять Бри как дочь и тем не менее сделал это. И взял меня в жены. Значит, он чувствовал себя обязанным и не хотел снять с себя бремя ответственности, которое я повесила на него своим поступком.

Джейми, во всем другой, в этом был подобен Фрэнку. Он считал себя ответственным за человеческие судьбы и занимался даже теми, кто не просил его участвовать в своей судьбе, помогал, потому что считал себя обязанным помочь кому бы то ни было – Лаогере и ее детям, Дженни и ее детям, арендаторам, пленным Ардсмьюира, контрабандистам на побережье, мистеру Уиллоби и Джорджи, Фергюсу… Все это лежало на его плечах.

Со смертью Фрэнка я стала вдовой, а стало быть, по прошествии определенного времени могла уладить свою личную жизнь, не боясь оскорбить этим его память. Брианна выросла, оканчивала школу, стало быть, я больше не обязана заботиться о ней денно и нощно. Уладив дела в больнице, я освободилась от всего, что связывало меня с моим миром. Джо Эбернети помог решить мелкие проблемы, взяв на себя мои обязанности.

У меня было время и для раздумий, и для выбора, и для поступков. Но его не было у Джейми. Я ворвалась в его жизнь без спросу, вернулась, не зная, ждут ли меня. Разумеется, я застала его неподготовившимся, упала как снег на голову, разрушив какие-то его связи, нарушив планы, от которых он не мог отказаться.

Он ничего не сказал о Лаогере, верно. Почему? Да потому, что боялся, ведь он признался в этом. И это была правда. Я же не поняла его, даже не захотела слушать его объяснений, не хотела поддержать его. И в конце концов оставила его… Его опасения подтвердились. Но и у меня были свои страхи: я не верила, что Джейми по-прежнему любит меня, что Лаогера была временным эпизодом в его жизни, что он готов отказаться от нее ради меня. Я была для него старой любовью и думала, что на этом наши отношения кончились, что Джейми будет жить с новой семьей, и ушла от него, позорно бежала, не думая, что ждет меня впереди. Это бегство было смерти подобно, и я надеялась, что Джейми остановит меня – иначе мне было не остановиться.