За этим последовало молчание из тех, на фоне которых становится слышным обычно неуловимое дыхание дома. К которому прислушиваешься, силясь притвориться, что ты не слышал того, что было только что сказано.

— Я действительно любила тебя, — тихо произнесла я после затянувшейся паузы. — Когда–то.

— Когда–то, — эхом отозвался он. — Я должен быть благодарен за это?

К моим онемевшим губам стала возвращаться чувствительность.

— Я же говорила тебе, — сказала я. — А потом, уже потом… Фрэнк, я же старалась.

То, что он услышал в моем голосе, заставило его на миг замереть.

— Старалась, — очень тихо повторила я. — Но если тебе этого было недостаточно, ты мог уйти давным–давно.

Он отвернулся, подошел к моему туалетному столику и, рассеянно перебирая лежавшие там предметы, заговорил:

— Поначалу я просто не мог бросить тебя — беременную, одну, На это способен только подонок. А потом… Бри.

Невидящим взглядом он уставился на помаду, которую держал в руке, и бережно положил ее на стеклянную столешницу.

— Я не мог от нее отказаться, — еле слышно признался Фрэнк, и, когда повернулся ко мне, его глаза на затененном лице походили на бездонные темные дыры. — Ты знала, что я не могу иметь детей? Я… проверялся несколько лет назад. Я бесплоден.

Я покачала головой, не решаясь заговорить.

— Бри моя, она моя дочь, — произнес он как будто самому себе. — Единственный ребенок, других у меня никогда не будет, но ты не можешь видеть ее, не думая о нем! Интересно, без этого постоянного напоминания ты бы забыла его со временем?

— Нет.

Это произнесенное шепотом слово поразило его, как электрическим шоком. Он застыл на месте, потом распахнул шкаф и принялся судорожно напяливать на себя одежду поверх пижамы. Я стояла, обхватив себя руками, глядя, как он надевает пальто и выбегает из комнаты. Ворот его голубой шелковой пижамы торчал поверх каракулевого воротника.

Я услышала, как закрылась входная дверь — ему хватило самообладания не хлопнуть ею, — а потом звук неохотно разогревающегося мотора. Свет передних фар скользнул по потолку спальни, когда машина подалась задом по дорожке и унеслась, оставив меня одну в измятой постели.

Фрэнк не вернулся. Я пыталась заснуть, но поймала себя на том, что лежу неподвижно на холодной кровати, заново переживая этот спор и прислушиваясь, не зашуршат ли шины на дорожке. Ничего хорошего в этом не было. Наконец я встала, оделась, оставила записку для Бри и вышла из дома.

Из больницы не звонили, но почему бы мне не пойти и не взглянуть на моего пациента, все лучше, чем ворочаться, не находя себе места всю ночь. И честно говоря, я бы не возражала, если бы Фрэнк вернулся домой и увидел, что меня нет.

Улицы были скользкими, как сливочное масло, черный лед поблескивал в свете уличных фонарей. Желтое фосфорное свечение зажигало хлопья падавшего снега. Не пройдет и часа, как пленка льда на мостовых скроется под свежей пудрой и ходить станет вдвое опаснее. Единственное утешение в том, что в четыре утра на улице никого нет и никого не подстерегает опасность. То есть никого, кроме меня.

В больнице меня окутал привычный теплый, душноватый казенный запах и, словно пелена обыденности, отделил от оставшейся снаружи снежной черной ночи.

— С ним все в порядке, — тихо сказала мне медсестра, как будто обычный голос мог потревожить спящего человека. — Все жизненные показатели стабильны, анализы в порядке. Кровотечения нет.

Я и сама это видела: лицо пациента было бледным, но со слабым оттенком розового, как прожилки лепестка белой розы, и пульс в ложбинке горла был сильным и равномерным.

У меня вырвался облегченный выдох, а ведь я и не подозревала, что задерживаю дыхание.

— Хорошо, — сказала я. — Очень хорошо.

Сестра тепло улыбнулась, и я с трудом подавила порыв обнять ее. Больничная обстановка неожиданно показалась мне моим единственным прибежищем.

Не было никакого смысла возвращаться домой. Я быстро обошла остальных своих пациентов и направилась в кафетерий. Там по–прежнему пахло, как в английской школе–интернате, но я села с чашкой кофе и стала пить его маленькими глотками, думая о том, что мне сказать Бри.

Прошло, наверное, полчаса, когда сестра из информационной службы торопливо прошла через вращающиеся двери и, увидев меня, застыла на месте. Потом она медленно направилась ко мне.

Я сразу все поняла. Слишком часто мне приходилось видеть, как доктора и сестры сообщают близким о смерти пациента, и я не могла ошибиться. Очень спокойно, ничего не чувствуя, я поставила почти полную чашку, поняв в этот момент, что до конца моих дней буду помнить о том, что на краю чашки имелся скол, а золотая буква «Б» на боку почти стерлась.

— …сказали, что вы здесь. Удостоверение личности в его бумажнике… полиция… снег на черном льду, занос… Несчастный случай со смертельным исходом… — говорила сестра, в то время как я решительным шагом шла по сияющим белым коридорам, не глядя на нее, но видя, как сестры на постах поворачиваются в мою сторону, догадываясь по моему виду, что случилось нечто непоправимое.

Он лежал на каталке в одном из боксов отделения скорой помощи, пустом, безликом пространстве. Снаружи стояла припаркованная «скорая» — может быть, та самая, которая привезла его сюда. Двойные двери в конце коридора были открыты ледяному рассвету. Красный свет мигалки пульсировал, как артерия, словно заливая коридор кровью.

Я прикоснулась к Фрэнку. Его плоть была инертной, податливой на ощупь, что характерно для недавно умершего человека. И при этом он выглядел совсем как живой: на голове и лице ран не было, а все полученные повреждения скрывала наброшенная на тело простыня. Его горло было гладким и загорелым, но пульс в ложбинке не бился.

Положив руку на его неподвижную грудь, я смотрела на него так, как не смотрела уже давно. Сильный и изящный профиль, чувственные губы и четко очерченные нос и челюсть. Красивый мужчина, несмотря на глубокие морщины у рта, морщины разочарования и оставшегося невысказанным гнева, морщины, которые не смогла изгладить даже смерть.

Я стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь. Снаружи донесся звук сирены очередной «скорой помощи», в коридоре послышались голоса. Скрип колес тележки, треск полицейской рации, мягкое жужжание флуоресцентного светильника.

Я вдруг поняла, что прислушиваюсь к Фрэнку, ожидая… чего? Того, что его дух витает где–то поблизости, стремясь завершить наше незаконченное дело?

Я закрыла глаза, чтобы отключиться от неподвижного профиля, который становился попеременно то красным, то белым вместе с пульсацией света.

— Фрэнк, — произнесла я тихо в ледяной воздух, — если ты пока достаточно близко и слышишь меня, я любила тебя. Когда–то. Любила.

Потом там оказался Джо, он протолкался через наполненный людьми коридор. На лице его читалась тревога. Он пришел прямо из операционной в зеленом хирургическом костюме. На линзах очков виднелась маленькая капелька крови, смазанное пятно было и на груди.

— Клэр, — сказал он. — Господи, Клэр!

И тут меня начало трясти. За десять лет знакомства он ни разу не называл меня иначе как Джейн или леди Джейн. Если уж он назвал меня моим настоящим именем, значит, все реально. Моя рука в темной ладони Джо показалась неестественно белой, потом в пульсирующем свете сделалась красной. Я повернулась к нему, надежному как скала, положила голову ему на плечо и в первый раз заплакала о Фрэнке.

Я прислонилась лицом к окну спальни дома на Фэйри–стрит. Стоял жаркий, душный голубой сентябрьский вечер, наполненный стрекотом сверчков и плеском газонных разбрызгивателей, но перед моим внутренним взором стояли два главных цвета той, двухгодичной давности, зимней ночи. Черный и белый. Черный лед и белые простыни, а потом морок бледно–серого рассвета.

Глаза затуманились при воспоминании о суете в больничном коридоре и о пульсирующей красной мигалке «скорой помощи», омывавшей безмолвный бокс кровавым светом, когда я впервые плакала по Фрэнку.

Сейчас я плакала по нему в последний раз, но, даже когда слезы струились по щекам, знала, что мы простились навсегда двадцать с лишним лет назад на вершине шотландского холма.

Наплакавшись, я встала и положила руку на гладкое голубое покрывало, мягко подвернутое под подушку слева — со стороны Фрэнка.

— До свидания, дорогой, — прошептала я и отправилась спать вниз, подальше от призраков.

Поутру меня разбудил дверной звонок, подняв с устроенной на диване постели.

— Телеграмма, мэм, — сказал почтальон, стараясь не смотреть на мою ночную рубашку.

Эти маленькие желтые конверты, вероятно, несли ответственность почти за такое же количество сердечных приступов, как жирный бекон на завтрак. Сердце мое сжалось, а потом тревожно затрепыхалось.

Я дала почтальону на чай и вошла в дом: почему–то мне взбрело в голову, что открыть и прочесть телеграмму можно только в ванной, как будто это было взрывное устройство, которое можно обезвредить под водой.

Сидя на краю ванны, прижавшись для надежности спиной к кафельной стене, я дрожащими пальцами вынула телеграмму из конверта.

Сообщение оказалось кратким. Конечно, шотландец должен быть скупым на слова, рассеянно подумала я.

«НАШЕЛ ЕГО. ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ? РОДЖЕР».

Я аккуратно сложила телеграмму, убрала в конверт и долго сидела, пристально глядя на него. А потом встала и пошла одеваться.

Глава 20

ДИАГНОЗ

Джо Абернэти сидел за письменным столом, хмуро всматриваясь в маленький прямоугольник светлого картона, который держал обеими руками.

— Что это? — спросила я, бесцеремонно примостившись на краешке стола.

— Визитка.

Он вручил мне картонку с видом удивленным и раздосадованным.

Бледно–серая визитная карточка была отпечатана на бумаге «верже» изысканным шрифтом с засечками. В середине визитки значилось: «Мухаммед Измаил Шабаз III», ниже были адрес и номер телефона.

— Ленни? — спросила я со смехом. — Мухаммед Измаил Третий?

— Ага, — хмыкнул Джо, которого, похоже, это все–таки забавляло. — Он говорит, что не собирается носить имя как у белого человека, потому что это рабское имя. Намерен, видишь ли, вернуться к африканским истокам. Я полагаю, — язвительно добавил Абернэти, — что, раз так, ему стоит вставить в нос кость да в таком виде везде и разгуливать. Как будто недостаточно того, что он отпустил себе лохмы, словно в джунглях, и, похоже, не уймется, пока они не дорастут до колен. Нет, нашему Ленни — прошу прощения, Мухаммеду — обязательно надо заделаться самым что ни есть африканским африканцем.

Джо махнул рукой в сторону окна, выходившего на парк.

— Я говорю ему: «Парень, посмотри по сторонам, ты видишь каких–нибудь львов? Это что, по–твоему, похоже на Африку?» — Он откинулся назад в мягком кресле, вытянув ноги, и покачал головой. — Но что толку говорить с юнцом.

— Верно, — сказала я. — А почему Третий?

Джо блеснул в ответ золотым зубом.

— Ну в общем, он завел речь об «утраченной традиции», «недостающей истории» и всем таком прочем. «Как я могу, — говорил Ленни, — ходить рядом со всеми этими парнями, с которыми встречаюсь в Йеле и которых зовут Кэдуолладер Четвертый и Сьюэлл Лодж Младший, если мне неизвестно даже имя моего деда и откуда я родом?»

Джо хмыкнул.

— Я сказал ему: «Малый, если хочешь узнать, откуда ты родом, посмотрись в зеркало. Разве не видно, что твои предки приплыли на «Мейфлауэре»?»

Он снова взял визитку и невольно ухмыльнулся.

— А он твердит свое: нужно возвращаться к корням, и если дед не дал ему имени, то он, двигаясь в обратном направлении, сам даст имя деду. Здорово, да? И все бы ничего, — добавил Джо, — но получается, будто я оказываюсь как бы посередине. То есть для того, чтобы Ленин мог мнить себя «гордым афроамериканцем», я, видишь ли, должен стать Мухаммедом Измаилом Шабазом Младшим.

Он резко поднялся из–за стола, мрачно уставившись на бледно–серую визитку.

— Тебе повезло, леди Джейн, — заявил Джо. — По крайней мере, Бри не доставляет тебе хлопот, допытываясь, кто был ее дед. Единственное, о чем тебе нужно беспокоиться, так это о том, что она переберет с кайфом и забеременеет от какого–нибудь пройдохи, который увезет ее в Канаду.

Я рассмеялась.

— Ну и мысли у тебя!

— А что, я не прав?

Джо с интересом посмотрел на меня, снял очки в позолоченной оправе и протер их кончиком галстука.

— Ну и как Шотландия? — спросил он по завершении этой процедуры. — Бри там понравилось?

— Она еще там, — сказала я. — Ищет свою историю, свои истоки. — Джо открыл было рот, собираясь что–то сказать, когда раздался настойчивый стук в дверь.