Пастор прокашлялся.

— Хм. Может быть, вы знаете и как справляться с нервными расстройствами?

— А какого типа нервное расстройство?

Он поджал губы и нахмурился, будто не был уверен, можно ли мне довериться. Верхняя губа его выдавалась вперед и нависала, как совиный клюв, а нижняя, более толстая, оттопыривалась.

— Ну… это сложный случай. Но если говорить в общем, — он внимательно посмотрел на меня, — что бы вы посоветовали для лечения… своего рода… припадков?

— Эпилептических припадков? Когда человек падает и дергается?

Он покачал головой, отчего стала видна покрасневшая полоска на шее, натертой высоким и жестким белым воротничком.

— Нет, другой тип припадка. Когда человек вопит и таращится.

— Простите?

— Не одновременно, — поспешно пояснил священник. — Сначала одно, потом другое. Или, точнее, одно сменяется другим. Поначалу она ничего не делает, только дни напролет молча таращится на все. А потом вдруг ни с того ни с сего начинает вопить так, что может разбудить мертвых.

Ну что ж, это, по крайней мере, объясняло и утомленный вид пастора, и его раздражительность.

Я постучала пальцем по прилавку, соображая.

— Сразу трудно сказать, стоило бы сначала взглянуть на больную.

Священник облизал нижнюю губу.

— А не могли бы вы зайти и осмотреть ее? Это недалеко, — добавил он довольно сухо.

Судя по всему, просительный тон был не в его характере, но необходимость заставляла этого человека поступать против своих привычек.

— Сейчас, к сожалению, не могу, — ответила я. — Мне нужно встретить моего мужа. Но может быть, ближе к вечеру…

— В два часа, — тут же сказал он. — Дом Хендерсона в тупике Кэррубера. Меня зовут Кэмпбелл, преподобный Арчибальд Кэмибелл.

В этот момент занавеска между торговым помещением и задней комнатой колыхнулась, оттуда появился мистер Хью с двумя бутылочками и вручил по одной каждому из нас.

Преподобный, нашаривая в кармане монету, покосился на свою склянку с подозрением.

— Что ж, вот твои деньги, — буркнул он, бросив монету на прилавок. — И будем надеяться, что ты дал мне нужное снадобье, а не яд, о котором говорила эта леди.

Занавеска снова зашуршала, и из–за нее, провожая взглядом удалявшегося священника, выглянула женщина.

— Скатертью дорога, — проворчала она. — Полпенса за часовую работу и сверх всего еще и оскорбление. Господь мог бы выбрать себе слугу и получше, что тут еще скажешь.

— Вы знаете его? — спросила я.

Мне было любопытно, располагает ли Луиза какой–нибудь полезной информацией относительно больной жены.

— Не могу сказать, что хорошо его знаю. — Луиза глядела на меня с неприкрытым любопытством. — Он один из священников Свободной церкви, который проповедует на углу у Маркет–кросс, убеждает людей, что добрые дела не имеют никакого значения и что для спасения нужно лишь крепко держаться за Иисуса, будто наш Господь — это ярмарочный борец!

Она презрительно фыркнула и перекрестилась, ограждая себя от этой еретической заразы.

— Меня удивляет, что люди, вроде преподобного Кэмпбелла, приходят в нашу аптеку, учитывая то, как он относится к папистам, — возмущенно продолжила Луиза. — Но может быть, мадам, вы сами принадлежите к Свободной церкви, не в обиду вам будь сказано?

— Нет, я католичка… э–э… и к тому же папистка, — заверила я ее. — Я лишь хотела узнать, знаете ли вы что–нибудь о жене преподобного и о ее состоянии.

Покачав головой, Луиза повернулась, чтобы заняться новым покупателем.

— Нет, я никогда не видела эту леди. Но что бы с ней ни было, — добавила она, хмуро взглянув на дверь, — я уверена, что жизнь с ним ее состояния не улучшит!

День выдался прохладный, но ясный, и над приходским садом как напоминание о пожаре, еще витал слабый дым. Мы с Джейми сидели на скамейке у стены и, ловя скудные лучи зимнего солнца, дожидались, когда Айен закончит свою исповедь.

— Слушай, это ты рассказал Айену–старшему байку о том, что я двадцать лет отсиживалась во Франции?

— Ну да. Конечно, Айен — человек опытный и вряд ли в это поверит, но сама история правдоподобнее любой другой, а он верный друг и не станет настаивать на объяснениях.

— На мой взгляд, она сгодится для общего потребления, — согласилась я. — Но может быть, тебе стоило бы рассказать ее и сэру Персивалю, вместо того чтобы морочить ему голову сказкой о том, будто мы с тобой новобрачные?

Он решительно покачал головой.

— Ну уж нет. К примеру, сэр Персиваль не имеет представления о моем настоящем имени, хотя я готов побиться об заклад, он знает, что меня зовут не Малкольм. Мне вовсе не нужно, чтобы он каким бы то ни было образом связывал меня с Куллоденом. С другой стороны, история вроде той, что я сообщил Айену, вызвала бы куда больше толков, чем новость о женитьбе какого–то печатника.

— Впервые паутину хитростей сплетая, — произнесла я нараспев, — сколь путана она, себе не представляем.

Его голубые глаза блеснули, уголки рта слегка приподнялись.

— Это дело наживное, англичаночка, тут главное практика. Вот поживешь со мной некоторое время и сама убедишься, что выпускать из задницы шелковую нить да плести паутину — дело вовсе немудреное.

Я прыснула.

— Хотела бы я посмотреть, как ты это делаешь.

— Ты уже видела.

Он встал и вытянул шею, пытаясь заглянуть через стену в приходской сад.

— Чертовски надолго он там застрял, — заметил Джейми, усевшись снова. — И откуда у парнишки, которому нет еще и пятнадцати, столько грехов, чтобы так долго исповедоваться?

— После вчерашнего дня и ночи ему есть что рассказать. Полагаю, многое тут зависит и от того, какой интерес проявит отец Хейс к подробностям, — добавила я, вспомнив свой завтрак с проститутками.

— И он находится там все это время?

— Э–э… нет.

Кончики ушей Джейми стали заметно розовее в утреннем свете.

— Мне… э–э… пришлось пойти первым. Подать пример, понимаешь?

— Неудивительно, что на это ушло время, — дразня, сказала я. — И как давно ты не был на исповеди?

— Я сказал отцу Хейсу, что шесть месяцев.

— И это правда?

— Нет, но я подумал, что если он даст мне отпущение грехов за воровство, драки и богохульство, то почему бы заодно и не отпустить такой грешок, как мелкая ложь.

— Что, никакого блуда или нечистых мыслей?

— Конечно нет, — серьезно ответил он. — Любые плотские помыслы не греховны, если ты помышляешь о законной, венчанной жене. Они становятся нечистыми, только если ты думаешь о других леди.

— Понятия не имела, что, оказывается, целью моего возвращения было спасение твоей души. Но так приятно принести пользу.

Он рассмеялся, наклонился и поцеловал меня от всего сердца.

— Интересно, сойдет ли это за индульгенцию? — сказал он, оторвавшись, чтобы набрать воздуха. — А ведь должно бы. Это гораздо лучше помогает человеку спастись от адского пламени, чем перебирание четок. Кстати, — добавил он, порывшись в кармане и достав деревянные четки довольно жеваного вида, — напомни мне, что я должен найти время и принести сегодня покаяние. Я уже собирался начать, но тут как раз объявилась ты.

— И сколько раз ты хотел прочесть «Аве Мария»? — спросила я, теребя пальцами бусинки.

Как оказалось, первое впечатление — что они жеваные — меня не обмануло. На большинстве бусинок сохранились отчетливые следы маленьких зубов.

— В прошлом году я повстречал одного еврея, — сказал Джейми, оставив мой вопрос без внимания. — Натурфилософа, который объехал весь свет шесть раз. Он рассказал мне, что и по мусульманскому, и по иудейскому учению плотская близость жены и мужа почитается актом добродетели. Интересно, имеет ли это какое–то отношение к тому, что и иудеи, и мусульмане совершают обрезание? Я так и не спросил его об этом: побоялся, что он сочтет мой вопрос неделикатным.

— По–моему, наличие крайней плоти едва ли способно существенно повлиять на такого рода добродетель, — заверила я его.

— Ну и хорошо, — сказал он и поцеловал меня снова.

— А что приключилось с твоими четками? — спросила я, подняв упавшую в траву нитку бус — Похоже, что тут не обошлось без крыс.

— Это не крысы, — сказал он. — Дети.

— Какие дети?

— О, да мало ли какие. — Он пожал плечами и засунул четки обратно в карман. — Юному Джейми уже три года, а Мэгги и Кити по два. Маленький Майкл только что женился, но его жена уже на сносях.

На фоне светившего за спиной солнца его лицо казалось темным, поэтому, когда он улыбнулся, зубы сверкнули неправдоподобной белизной.

— Ты не забыла, что ты уже семикратно двоюродная тетушка?

— Семикратно двоюродная? — переспросила я, пошатнувшись.

— Ну да, а я такой же дядюшка, — добродушно пояснил он, — и не считаю это большим испытанием, разве что отнятые от груди детки, как только у них начинают резаться зубки, грызут все подряд, включая мои четки. Да, и еще приходится откликаться на «дядьку».

Порой двадцать лет казались не мгновением, а очень долгим временем.

— Стало быть, мне предстоит откликаться на «тетку»?

— О нет, — заверил он меня. — Они все будут звать тебя «двоюродная тетушка Клэр» и относиться к тебе с огромным уважением.

— Большое спасибо, — пробурчала я, освежив в памяти картины из жизни гериатрического отделения больницы.

Джейми рассмеялся и с легкостью на сердце, несомненно возникшей благодаря только что полученному отпущению грехов, обнял меня за талию и посадил на колени.

— Никогда раньше не видел двоюродной тетушки с такой прелестной задницей, — одобрительно сказал он, легонько покачивая меня на коленях и щекоча сзади мою шею своим дыханием.

Я слегка вскрикнула, когда он легонько куснул меня за ухо.

— Что случилось, тетушка? — послышался у меня за спиной полный участия голос Айена–младшего.

Джейми непроизвольно вздрогнул, чуть было не сбросив меня с колен, но потом крепче сжал мою талию.

— Все в порядке, — сказал он. — Просто твоя тетя увидела паука.

— Где? — спросил юный Айен, с интересом заглядывая за скамейку.

— Вон там.

Джейми встал, поставил меня на ноги и указал на ближнюю липу. И точно: между двумя изогнутыми ветками поблескивала от влаги паутина. Сама паучиха сидела посередине, круглая, как вишенка, с красочным желто–зеленым узором на спине.

— Я рассказывал твоей тетушке, — сказал Джейми, пока Айен восхищенно рассматривал паутину, — о моем знакомом еврее, прирожденном философе. Вроде бы он занимался изучением пауков и прибыл в Эдинбург, чтобы сделать доклад в Королевском обществе, несмотря на то что он иудей.

— Правда? И он много чего рассказал тебе о пауках? — с интересом спросил парнишка.

— Гораздо больше, чем я хотел знать, — ответил Джейми племяннику. — Мне, например, казалось, что говорить за ужином о пауках, которые откладывают яйца в гусеницах, чтобы паучата вылуплялись и пожирали бедное животное заживо, как–то неуместно. Впрочем, он сообщил одну вещь, которая показалась очень интересной.

Джейми прищурился, легонько подул на паутину, и паучиха резво убежала в укрытие.

— Он сказал, что пауки плетут два типа нитей, и если у вас есть линзы и вы можете заставить паука сидеть неподвижно, пока смотрите, то можно увидеть два места, откуда появляется шелк. Он называл их «прядильными органами». Суть в том, что одни нити клейкие и, если насекомое коснется такой паутины, ему конец. А другие нити сухие, вроде шелковых, но гораздо тоньше.

Паучиха вылезла из укрытия и стала продвигаться к центру своей паутины.

— Видишь, куда она идет? — Джейми указал на паутину с множеством растяжек, поддерживавших замысловатую узорчатую сеть. — Эти нити, тянущиеся по радиусу от краев до центра, сухие, так что паук может разгуливать по ним туда–сюда, ничем не рискуя. Зато остальная часть паутины, во всяком случае большая часть, клейкая. И если внимательно понаблюдать за пауком достаточно долго, то увидишь, что он ходит только по сухим нитям, потому что, вздумай он ползать по клейким, прилип бы сам.

— Правда?

Айен завороженно дунул на паутину, пристально наблюдая, как легко и проворно ускользнула паучиха от опасности по проверенной надежной нити.

— Сдается мне, что для плетущих паутину есть своя мораль, — вполголоса проговорил Джейми. — «Будь уверен в том, что хорошо знаешь, какие из твоих нитей клейкие».

— Сдается мне, что это срабатывает еще лучше, если ты настолько удачлив, что при необходимости можешь как по волшебству вызвать ручного паука, — сухо сказала я.