— Время от времени, — ответила я и покосилась на стоявшего в дверях Измаила.

Его поза выражала нерешительность, но когда мисс Кэмпбелл двинулась к выходу, увлекая меня за собой, он едва заметно пожал плечами и отступил в сторону.

На открытом пространстве перед хижинами ярко горел небольшой костер. Крокодила уже ободрали, и свежая шкура была растянута на раме рядом с одной из лачуг, отбрасывая на деревянную стену безголовую тень.

Несколько заостренных кольев было воткнуто в землю вокруг костра, и на каждый были нанизаны куски мяса, издававшие такой аппетитный аромат, что у меня скрутило желудок.

Вокруг костра, болтая и смеясь, толпилось около трех дюжин людей: мужчин, женщин и ребятишек. Один мужчина негромко напевал, перебирая струны видавшей виды гитары.

Когда мы появились из хижины, один человек заметил нас и выкрикнул что-то вроде «хау», и в тот же миг смех и разговоры смолкли и в толпе воцарилось почтительное молчание.

Измаил медленно выступил вперед; казалось, что на крокодильей морде написана довольная ухмылка. Лица и тела блестели в свете костра, словно полированный гагат или жженый сахар, глубокие черные глаза следили за нашим приближением.

Неподалеку от костра находилась установленная на дощатом помосте небольшая скамья, явно представлявшая собой почетное место. Мисс Кэмпбелл направилась прямиком туда, жестом предложив мне доследовать за ней.

Я физически ощущала на себе взгляды, выражавшие широкий — от враждебности до осторожного любопытства — диапазон чувств, но основное внимание было приковано к мисс Кэмпбелл. Украдкой обведя взглядом круг лиц, я была поражена тем, насколько странными и чужими они мне казались. То были подлинные, незнакомые образы Африки, совсем не похожие на Джо, кровь которого за несколько веков была так разбавлена европейской, что в его облике сохранился лишь едва уловимый намек на черты давних предков. Черный ли, нет ли, Джо Абернэти куда больше походил на меня, чем на этих людей, кардинально отличавшихся от нас во всем.

Человек с гитарой отложил свой инструмент, зажал между коленей маленький барабан, обтянутый по бокам пятнистой шкурой какого-то животного, и начал мягко, ритмично постукивать по нему ладонями. Прерывистый ритм напоминал биение сердца.

Я бросила взгляд на мисс Кэмпбелл, которая спокойно сидела рядом со мной, скромно сложив руки на коленях. Взгляд ее был устремлен на дрожащие языки пламени, на губах блуждала легкая мечтательная улыбка.

Раскачивавшаяся толпа рабов разделилась, и на виду оказались две маленькие девочки, несшие большую корзину. Ручки ее были увиты белыми розами, а крышка подпрыгивала — внутри находилось нечто подвижное.

Пугливо косясь на гротескный головной убор, девочки поставили корзину к ногам Измаила. Он коснулся рукой обеих детских головок, Что-то пробормотал и жестом отпустил девочек. При этом его розовато-желтые ладони раскрылись, словно бабочки, вспорхнувшие с их курчавых волос.

Зрители все это время держались спокойно и почтительно, но теперь вся толпа подалась ближе и сгрудилась: люди вытягивали шеи, желая увидеть, что же произойдет, а барабанная дробь, хоть и по-прежнему тихая, ускорилась. Одна из женщин держала в руках каменную бутыль. Она выступила вперед, вручила сосуд Измаилу и вновь смешалась с толпой.

Приняв емкость с хмельным напитком, Измаил оросил им землю вокруг корзины, обведя замкнутый круг. Корзина буквально заходила ходуном — нечто, находившееся внутри, явно отреагировало на запах спиртного.

Теперь вперед выступил мужчина, державший посох с намотанной на него ветошью. Он сунул палку в огонь и держал до тех пор, пока тряпки не разгорелись, а потом коснулся своим факелом жидкого спиртового кольца на земле.

Толпа ахнула: на земле вспыхнуло и, почти мгновенно выгорев, угасло кольцо голубого пламени. Из корзины донеслось истошное «кукареку».

Мисс Кэмпбелл, сидевшая рядом со мной, поерзала, с подозрением глядя на корзину.

Можно было подумать, что петушиный крик оказался сигналом (а возможно, так оно и было), потому что после него заиграла флейта и гудение толпы усилилось.

Измаил подошел к импровизированному помосту, на котором мы восседали. В разведенных руках он держал кусок красной ткани, каковой и повязал на запястье Маргарет, после чего бережно положил ее руку обратно на колено.

— О, да это мой носовой платок! — воскликнула она и утерла нос этой красной тряпкой.

Похоже, никто, кроме меня, этого не заметил. Общее внимание было приковано к Измаилу, который стоял перед толпой, вещая что-то на незнакомом мне языке. Петух в корзине прокукарекал снова. Он дергался и бился так, что сотрясались обвивавшие ручку розы.

— Желаю, чтобы этого больше не было, — с раздражением произнесла Маргарет Кэмпбелл. — Ведь следующий раз будет третьим, а это дурная примета.

— Вот как? — откликнулся Измаил, выливая остатки спиртного кольцом вокруг помоста.

Я надеялась, что пламя не напугает Маргарет.

— Да, так говорит Арчи: «Прежде чем петух пропоет трижды, ты Предашь меня». Арчи говорит, что женщины всегда предательницы. Это правда, как ты думаешь?

— Все зависит от точки зрения, — пробормотала я, наблюдая за происходящим.

Мисс Кэмпбелл, похоже, не обращала внимания ни на раскачивающихся, распевающих рабов, ни на музыку, ни на шевелящуюся корзину и Измаила, собиравшего мелкие предметы, передававшиеся ему из толпы.

— Я проголодалась, — заявила она. — Надеюсь, скоро подадут чай.

Измаил услышал эти слова. К моему удивлению, он полез в один из мешочков на своем поясе, выудил оттуда небольшой узелок, в котором, как оказалось, находилась потертая и выщербленная фарфоровая чашка, на ее ободке еще можно было разглядеть остатки позолоты. Этот сосуд был церемонно водружен на колени Маргарет.

— О, как славно, — радостно воскликнула она, хлопнув в ладоши. — Может быть, у него найдется и печенье?

Я, однако, в этом сомневалась. Измаил тем временем стал выкладывать предметы, переданные ему из толпы, вдоль края помоста: несколько небольших костей с выгравированными на них линиями, веточку жасмина и две или три примитивные деревянные статуэтки, обернутые в лоскуток, с копной волос, приклеенной к голове глиной.

После этого Измаил снова заговорил, опустил факел, и вокруг помоста взметнулось голубое пламя. Как только оно угасло, оставив в холодном ночном воздухе резкий запах опаленной земли и сгоревшего бренди, он открыл корзину и вытащил петуха. Петух был крупный, откормленный, его черные перья блестели в свете факелов. Он яростно трепыхался и отчаянно кукарекал, но вырваться не мог, так как был надежно связан. Его когтистые, вооруженные шпорами лапы были замотаны в тряпицу.

Низко поклонившись, Измаил что-то пробормотал и вручил птицу Маргарет.

— О, спасибо, — благосклонно произнесла она.

Петух вытянул шею — его бородка покраснела от злости — и яростно закукарекал.

Маргарет встряхнула его.

— Непослушная птица! — сердито сказала она, поднесла его ко рту и перекусила ему шею.

Послышался негромкий треск шейных костей, Маргарет напряглась, тихо зарычала и оторвала зубами голову беспомощного петуха.

Обезглавленное, связанное тело она крепко прижала к груди, напевая:

— Вот теперь, вот сейчас все в порядке у нас.

Кровь полилась в фарфоровую чашку, пятная ее платье.

Толпа издала крик, но потом умолкла, созерцая происходящее. Умолкла и флейта; лишь барабан продолжал бить, даже громче, чем прежде.

Маргарет беззаботно отбросила обескровленную тушку в сторону, и ее тут же подобрал выскочивший из толпы мальчишка.

Мисс Кэмпбелл рассеянно стряхнула кровь с юбки и рукой с красной повязкой подняла чашку.

— Сначала гости, — учтиво произнесла она. — Вам одну порцию, миссис Малкольм, или две?

К счастью от необходимости отвечать меня избавил Измаил, сунувший мне в руки грубо выделанную роговую чашку и жестом давший понять, что я должна из нее выпить. Имея в виду альтернативу, я без колебаний поднесла сосуд к губам.

Там оказался свежей перегонки ром, терпкий и крепкий настолько, что у меня перехватило горло и я закашлялась. В роме ощущался духовитый привкус каких-то трав: напиток на чем-то настояли или в него что-то подмешали. Впрочем, вкус был хоть и резковатый, но не такой уж противный.

Другие чаши, подобные моей, ходили по кругу в толпе, передаваясь из рук в руки. Измаил жестом дал мне понять, что я должна выпить больше. Не возражая, я поднесла чашу к губам и сделала вид, будто отпила, но глотать не стала. Что бы здесь ни происходило, мне следовало сохранить трезвую голову.

Рядом со мной мисс Кэмпбелл маленькими, изящными глоточками пила ром из своей «чайной» чашки. В толпе нарастало взволнованное ожидание: люди снова стали раскачиваться, а одна женщина запела. Ее хриплый низкий голос составлял непривычный контрапункт с боем барабана.

Тень головного убора Измаила упала мне на лицо, и я подняла взгляд. Он тоже раскачивался взад-вперед, его белая, без воротника рубаха окропилась кровью и прилипла к вспотевшей груди. Неожиданно мне подумалось, что сырая крокодилья голова должна весить не менее тридцати фунтов. Вес немалый — надо полагать, мускулы его шей и плеч сводит от напряжения.

Он воздел руки и тоже запел. По моей спине пробежала дрожь и словно свернулась кольцом в нижней части позвоночника, где мог бы быть хвост. С лицом, закрытым крокодильей мордой, голос Измаила звучал совсем как голос Джо — такой же низкий, вкрадчивый, но с властными, повелительными нотками. Зажмурившись, я почти поверила, что это и есть Джо в своих золоченых очках и с золотым зубом, который становился виден, когда он улыбался.

Я снова открыла глаза и испытала настоящее потрясение, увидев вместо дружелюбного лица зловещую крокодилью морду с холодными, злобными глазами, полыхавшими желто-зеленым огнем. Во рту у меня пересохло, уши заполняло какое-то жужжание.

Ночь у костра была полна глаз — черных, сверкающих, широко открытых. Паузы между куплетами песни заполнялись стонами и возгласами.

Закрыв глаза, я резко потрясла головой и схватилась за край деревянной скамьи, цепляясь за ее грубую вещественность. Я знала, что не пьяна, но в ром явно подмешали сильнодействующие травы, и сейчас дурман распространялся по моей крови, глаза слипались, несмотря на все мои попытки противиться этому.

А вот отрешиться от звучания голоса, то возвышавшегося, то падавшего, я не могла — он продолжал звучать в ушах.

Сколько времени это продолжалось, сказать трудно. Я пришла в себя внезапно, когда вдруг смолк барабанный бой и прекратилось пение.

Вокруг костра воцарилась полная тишина, слышно было лишь потрескивание пламени и шелест листьев на ночном ветру, да еще крыса с шуршанием пробежала по пальмовой крыше хижины у меня за спиной.

Дурман в моей крови еще оставался, но воздействие его уже сходило на нет; я чувствовала, как возвращается ясность мысли. Чего нельзя было сказать о толпе: устремленные в одну точку, немигающие взоры людей походили на стену зеркал, и мне вдруг вспомнились легенды моего времени о зомби и колдунах вуду, лишавших людей воли. Что там говорила Джейли? «Легенды — многоногие твари, но каждая из них хоть одной ногой опирается на правду».

Наконец Измаил заговорил. Крокодилью маску он снял, и теперь она лежала на земле у наших ног, темные глаза скрывались в тенях.

— Они явились! — возгласил он, подняв мокрое от пота, изможденное лицо и повернувшись к толпе. — У кого есть вопросы?

В ответ из толпы, продолжая раскачиваться, выступила и осела на землю перед помостом молодая женщина в тюрбане. Она положила руку на одну из деревянных скульптур, грубое резное изображение беременной женщины, и с мольбой подняла взор. Произносимые ею слова оставались для меня непонятными, но догадаться, в чем заключался вопрос, было совсем нетрудно.

— Айя, гадо, — прозвучал рядом со мной голос, но принадлежал он вовсе не Маргарет Кэмпбелл.

То был старушечий голос, высокий и надтреснутый, но уверенный и явно содержавший утвердительный ответ.

Молодая женщина охнула от радости и простерлась ниц на земле. Измаил легонько ткнул ее ногой, и она, мгновенно поднявшись, попятилась назад, в толпу, прижимая к себе маленького резного идола, качая головой и вновь и вновь повторяя нараспев: «Мана… мана… мана…»

Следующим вышел молодой человек, судя по облику родной брат первой просительницы. Прежде чем заговорить, он почтительно присел на корточки и коснулся своей головы.

— Grandmиre, — начал он, произнося слова в нос, на французский лад.

«Бабушка? — подумала я. — Что бы это значило?»