Мои невидимые доспехи целителя совсем потускнели к тому времени, когда я выбралась на палубу, но сейчас я вновь была готова сражаться и дать бой, не имея в своем распоряжении даже необходимого. Перекрестившись, я пошла навстречу смерти.

Курчавый мальчик Элиас тоже умер, через четыре дня после того как я увидела заходящее солнце. Его убила вирулентная инфекция, заставив лихорадить и щуриться даже от света фонаря, а затем и бредить. Делирий развился через шесть часов после начала заболевания, а на рассвете он скончался, прижавшись ко мне и назвав меня мамой.

По сути, этот день отличался от всех других только тем, что на закате я хоронила моего мальчика, а так борьба с тифом забрала все мое время, не дав мне ни о чем подумать. Капитан Леонард провел обряд погребения, Элиаса Паунда завернули в гамак и бросили в пучину. Хотя капитан звал пообедать, я предпочла провести время в одиночестве, забившись в уголок возле здоровенной пушки.

Океан уже темнел ночным бархатом, солнце отсияло. Я не видела в окружающей меня роскоши природы ничего, что могло бы успокоить мою больную душу. С наступлением темноты команда прекращала свою деятельность, и жизнь на «Дельфине» замирала. Вокруг не было ни души, разве пробежал запоздалый матрос. Пушка холодила металлом мою щеку; я задумалась.

Боль разрывала меня на куски, но это была не только физическая боль, хотя в голове гудело, ноги распухли, а спина затекла.

Любой врач призван бороться со смертью. Врач обязан спасать человека, делая для этого все возможное, а подчас и невозможное, а когда приходится отдавать черному ангелу пациента, чье земное время истекло, любой лекарь все равно чувствует вину за свою неумелость, за свое бессилие и слабоволие. Целителя в его деятельности сопровождают сострадание к больному, страх перед возможной смертью, желание избежать во что бы то ни стало страшной мучительной кончины, а когда это не удается, то еще и ярость.

Элиас открыл вереницу смертей в этот день: за ним последовали еще двадцать три человека.

Кто-то из них умер, пока я обтирала их или щупала пульс, кто-то не успел получить от меня даже этого – я физически не могла успеть ко всем – и был вынужден уйти в мир иной в одиночестве. Мне нужно бы понять, что я не смогу спасти всех, если даже не успеваю обойти их утром, понять, что я сделала все возможное, что сделал бы любой врач восемнадцатого века, но понимать, что пенициллин мог бы спасти и Элиаса, и десятки других, и ничего не делать – это было выше моих сил.

Шприцы и чудодейственные ампулы я оставила в сменной юбке на «Артемиде». Я давала себе отчет в том, что навряд ли имела бы возможность совершать инъекции в том количестве, в каком это требовалось, но если бы и так, вряд ли смогла бы воспользоваться ею. Один, много два, три, пять спасенных – и десятки умирающих, десятки уже умерших! Обстоятельства были выше меня, бесспорно, но облегчения это не приносило: я ненавидела себя, ненавидела сами обстоятельства, мою душу разъедала язва – «Я могла бы спасти их! Могла…» – у меня болели зубы от постоянно стиснутых челюстей, наконец, против тифа, косящего моряков, у меня было только кипяченое молоко и печенье. И две беспомощные руки. Уже не шесть, как раньше, до смерти Элиаса.

Весь день я металась от койки к койке, видя, как на лицах матросов появляются гримасы боли или как лицевые мышцы разглаживаются, расслабляясь после смерти. И все взгляды тех, кто еще мог что-то видеть, были направлены на меня. На меня, черт возьми!

Бортовое ограждение затряслось от моих ударов. Моих криков никто не мог слышать, и я дала себе волю, ударяя что есть сил по бортику, так, будто это могло что-то решить. По крайней мере это приносило облегчение, а если и нет, то все равно я не чувствовала боли.

– Хватит! – вскричал кто-то, хватая мою руку.

– В чем дело? Пустите меня!

Вырваться я не смогла, хотя и хотела: державший был слишком силен.

– Перестаньте, вы разобьете себе руки, – увещевал меня незнакомец, оттаскивая от бортика.

– А хоть бы и так, какая вам, к черту, разница?

Я попыталась было высвободиться, но мои силы быстро иссякли. Все равно: что так, что так я не могу ничего сделать. Для моряков. К чему же тогда думать о себе?

Когда незнакомец отпустил меня, поняв, что я не буду больше протестовать, я смогла рассмотреть его. Кто это был, я не могла сказать, но явно не моряк – об этом свидетельствовала дорогая изысканная, пусть и измятая, одежда: жилет, например, равно как и камзол, сидели как влитые, а брюссельские кружева стоили недешево, даже я это знала.

– Вы кто такой? Я вас раньше не видела, – задала я вопрос, одновременно пытаясь причесаться пятерней, вытереть слезы и высморкаться.

Перед таким джентльменом негоже было представать в том виде, в каком предстала я, но я по крайней мере надеялась, что ночью меня плохо видно.

Он, заулыбавшись, дал мне чистый носовой платок, правда, слегка помятый.

– Меня зовут Грей. – Он изысканно поклонился. – Вы… дайте догадаюсь: вы – миссис Малкольм? Та самая, которой так восхищается капитан Леонард?

Меня передернуло, и он умолк.

– Мадам, я обидел вас? Простите, если сказал что-то не так. Я не хотел причинить вам боль.

Грей был испуган, и я решила объясниться.

– Нечем восхищаться. Я ежедневно вижу смерть десятков людей, – платок у носа и недавний плач изменили мой голос. – И ничего не могу для них сделать. Я торчу здесь безвылазно и бесполезно. Спасибо.

Я хотела вернуть ему платок, но не решилась: все-таки он был уже использован. Но и спрятать в свой карман тоже было бы некультурно. Грей махнул рукой, позволяя мне забрать этот кусочек полотна.

– Что я еще могу сделать для вас? – предложил он. – Может, принести вам воды? Или лучше бренди?

Из-за пазухи Грей достал небольшую фляжку, сделанную из серебра и имевшую гравировку – герб.

Я глотнула слишком много, поэтому закашлялась. Бренди был крепок, но то была приятная крепость, заставившая меня почувствовать, как разливается тепло по телу. Я глотнула еще.

– Благодарю вас.

Одного слова, по-видимому, было мало, так что я продолжила:

– Бренди – алкогольный напиток, но я уже забыла об этом. Мы обмываем им больных в лазарете.

Все произошедшее за день навалилось на меня снова, и под тяжестью воспоминаний я осела на ящик с порохом.

– Люди все так же болеют?

В наступившей темноте Грея было видно не очень хорошо, но светлые волосы я смогла рассмотреть.

– Болеют, но я бы не сказала, что так же, – закрывая глаза, оповестила я. – Сегодня, например, заболел всего один. Уже хорошо. Ведь вчера заболело четверо, позавчера – шестеро.

– Вы делаете успехи. Болезнь должна отступить.

– Вряд ли это можно назвать успехами. Судите сами: я могу только остановить начавшуюся эпидемию, но не предотвратить ее. К тому же заболевшие имеют небольшие шансы на выздоровление. Я не гарантирую, что они вылечатся.

– Да?

Он внезапно взял мою ладонь, и я не успела отстраниться. Грей потрогал костяшки моих пальцев, красных и сухих от того, что я постоянно работала со спиртом, провел по волдырю, вскочившему на руке от прикосновения кипящего молока.

– Знаете, мадам, глядя на ваши руки, я бы не сказал, что вы можете так мало, как говорите. Я думаю, вы делаете очень много, а сделали еще больше.

– Я делаю! – вырвала я руку. – Я делаю, но это не приносит пользы, понимаете, о чем я?

– Даю руку на отсечение, что…

– Да полно, вы шутите! Что вы там можете кому давать? – Я снова ударила пушку, словно она была виновата в моих бедах и бедах десятков больных моряков. – Знаете ли вы, сколько сегодня скончалось? Двадцать три моряка! Люди в расцвете сил, полные жизни! Я бегаю, мечусь, суечусь вокруг них, но все, все без толку! В грязи по уши, в рвоте, в кровище, в поту, но они все равно болеют и умирают! Я заставила здоровых моряков помогать мне, но они заражаются от больных и тоже умирают! Боже мой… Вокруг меня столько всего, но если бы этот шум приносил хотя малую пользу!

Грей был не виден во тьме, но он заметно напрягся – это чувствовалось на расстоянии.

– Я не шучу и не изволю шутить впредь, мадам, – сухо заметил он. – Ваши слова заставили меня покраснеть. Капитан Леонард приказал мне не покидать мою каюту, и я послушно сидел подобно курице в курятнике. Мне не было известно, что болезнь приобрела такой масштаб. Вы говорите, что половина людей больны… Я готов прийти на помощь. Скажите, что требуется сделать?

– Сделать вам, простите? Но зачем вам что-либо делать? Вы гость на корабле.

– Вы тоже гостья.

Свет от фонаря попал на его лицо. Грею было около сорока, но его тонкое лицо хранило привлекательность.

– Я врач.

Он наморщил лоб и с готовностью кивнул.

– Разумеется. Это все объясняет.

– Нет, это не тот случай, когда можно все объяснить профессией. Но отчасти можно и ею, если угодно.

Вспомнив, на какие точки советовал нажимать мистер Уиллоби для облегчения боли, я проделала это к вящему удивлению Грея.

– Вы должны выполнять приказ капитана, я же выполняю лишь его просьбу. Спасибо за готовность помочь, но я пока не нуждаюсь в ваших услугах, поверьте. Если бы в лазарете было некому помогать, я бы непременно подключила вас к своему делу. Но пока достаточно людей. Однако и они мало что могут. Болезнь пока сильнее нас, хотя мы делаем все возможное, – заключила я со вздохом.

Он отвернулся и пошел смотреть на ночной океан, где отражался свет звезд, больших и сияющих, словно бриллианты.

– Разумеется. – Грей намеренно избегал смотреть мне в глаза. – Я думал, что вы в расстроенных чувствах, потому крушите все вокруг. Простите меня. Вы врач, и это объясняет очень многое.

Его силуэт вырисовывался во тьме черным пятном.

– Я офицер, точнее, был им. И я прекрасно понимаю, что это такое – нести ответственность, а после потерять вверенного тебе человека.

Мы умолкли. Ночь доносила до нас только негромкие звуки движущегося корабля.

Грей обернулся:

– Тогда-то ты понимаешь, что не являешься Богом и не можешь определять судьбы людей так, как тебе хочется. К сожалению.

Я понимала, о чем он говорит, – я сама это чувствовала. Напряжение ушло, и постепенно я успокаивалась. Ветерок бросил несколько локонов мне на лицо.

– Вы правы, – сказала я Грею.

Он не ответил, а вместо этого поцеловал мою ладонь, спокойно, без ложного пафоса и аффектации.

– Всего хорошего, миссис Малкольм. Спокойной ночи.

Грей уже уходил, и между мной и им было уже несколько ярдов, но появился стюард Джонс и заметил нас.

– Милорд, что вы делаете, ради бога! Сэр, умоляю, вернитесь в каюту! Вам нельзя выходить оттуда. Капитан приказал оберегать вас, мы не можем так рисковать. Сейчас ветер, он может принести заразу сюда. Пожалуйста, вернитесь. Ситуация еще очень опасная, вы можете заболеть.

Грей поспешно закивал:

– Спасибо, я знаю. Мне действительно не следовало быть здесь, но я бы задохнулся в спертом воздухе каюты.

– Простите, милорд, но как по мне лучше так, нежели захлебываться рвотой и страдать от кровавого поноса, – справедливо заметил Джонс.

Бормотание милорда должно было послужить ему защитой, однако Грей честно проследовал к себе в каюту.

Джонс отправился за ним и испугался, когда я дернула его за рукав.

– Миссис! Простите. Я так напугался. Подумал уже, что это призрак какой. Вас в темноте совсем не видно, верите? – Он даже приложил ладонь к груди.

– Извините, Джонс. Я слышала ваш разговор. Кто этот джентльмен?

– Это?

Грей уже ушел и не мог слышать нас, однако Джонс все же обернулся посмотреть, нет ли милорда рядом.

– Как, мэм, вы не знаете? Это лорд Джон Грей, новый губернатор, которого мы везем на Ямайку. Капитан отдал строжайший приказ – беречь его как зеницу ока. Быть со всеми ему нельзя – вдруг заразится? Лечить-то его нечем, как и всех, впрочем. Но вы, мадам, делаете все, что в ваших силах, нужно отдать вам должное. Без вас было бы хуже, куда хуже.

Он мотнул головой и предложил:

– Хотите чаю? Или печенья? Я принесу, если пожелаете. Вы ведь к себе сейчас?

– Спасибо, милый Джонс, я ни в чем не нуждаюсь. Я хочу снова зайти в лазарет, поглядеть, как ночуют больные.

– Ох, мэм, вам нужно, и вы сказали об этом сейчас. Обращайтесь, если захотите чаю. Всего хорошего.

Он ушел.

Я направилась к больным, но прежде постояла еще у борта. Ночной воздух приятно холодил легкие, наполняя их свежестью. Рассвет должен был быть еще не скоро – звезды были ясно видны на небе, не скраденные нарождавшейся зарей. Выходит, встреча с новым губернатором и была тем мгновением милосердия, которого я так страстно желала.

– Да, одного заката сейчас было бы мало, – послала я благодарность морю и небу, подарившим мне этот счастливый миг. – Спасибо вам.

Теперь можно было идти вниз с легкой душой.