– Вода ведь не стоячая. Откуда она берется? Ключевая?

Дно и стены желоба поросли водорослями, шевелившимися от течения.

Увязавшийся за нами Штерн первым ответил на мой вопрос:

– Таких источников здесь сотни. Местные говорят, что в них живут духи, но мы же с вами умные люди и знаем, что никаких духов нет.

Отец Фогден, услышав этот ответ, оставил в покое ведро, не набрав даже половины, и прищуренными глазами стал наблюдать за движением рыбок в источнике.

– А? – внезапно спросил он, вернувшись к реальности. – Нет, духов нет. Пока нет. Стойте, не уходите, я кое-что покажу.

Священник отпер шкаф, стоявший здесь же, и достал нечто завернутое в муслин, предложив Штерну держать узелок.

– Эта рыбка откуда-то появилась в нашем источнике в прошлом месяце. Солнце ее поджарило, так я вытащил. Правда, другие рыбы ее подъели, но она более-менее в порядке, – оправдался он.

В муслин действительно была завернута высушенная рыбка, но не простая, не похожая на остальных рыб источника – она была чисто белая и… слепая. На месте глаз у нее были лишь выпуклости.

– Должно быть, рыба-призрак, подумал я сразу. Но обмозговал и пришел к выводу: не может стать призраком не имеющий души, а у рыб нет души. Что ж за проклятие такое на ней, а? – он прикрыл один глаз.

– Да, вправду, странная рыба, – оценила диковинку я.

У нее была тонкая полупрозрачная кожа, сквозь которую просвечивали внутренние органы и хорда. Чешуя стала темнее, когда высохла, а до этого, как я догадывалась, тоже была прозрачной.

– Слепая пещерная рыба, – с придыханием провозгласил Штерн, щелкая по тупорылой головке. Он во все глаза глядел на рыбешку и держал ее почтительно, почти не дыша. – Мне такая попалась только в Абандауи, в пещере с подземным озером, но она, безглазая, очень быстро скрылась из виду. Видимо, органы чувств у нее… – он оборвал себя и поворотился к отцу Фогдену: – Дорогой друг! Позвольте мне оставить ее себе!

– Да пожалуйста, – великодушно разрешил священник. – На что она мне? Если бы мамасита захотела ее приготовить, в чем я очень сомневаюсь, в ней не было бы проку.

Пробегавшая курица подвернулась ему под ногу, и он пнул ее.

– А… где мамасита?

– Здесь, cabrón[13], а ты где думал?

То ли мамасита незаметно выскользнула из дому, чтобы проследить за нами, то ли она всегда передвигалась неслышно, но она была здесь, стоя с ведром у источника. У нее получалось лучше набирать, чем у отца Фогдена.

Я вновь почувствовала гнилостный запах, и священник заметил это.

– Не стоит волноваться, это только бедная Арабелла, – успокоил он.

– Кто?

– Да вот и она.

Странноватый хозяин фазенды дернул мешковину, скрывавшую уголок патио.

Мне открылась жуткая картина: в ряд по ограде были выставлены черепа овец, выбеленные временем.

– Не могу расстаться с бедняжками, – развел руками отец Фогден. Он водил рукой по каждому из черепов, ласково называя каждый по имени. – Вот Беатрис, прекрасная была овечка, жаль, умерла в детстве, бедняжка. А какая умница, а какая красавица!

Череп Беатрис располагался среди вереницы маленьких черепов.

– А Арабелла… тоже овца? – с опаской спросила я.

Здесь пахло еще хуже, и я не стремилась узнать чем.

– Ну конечно, одна из моих овечек.

Он посмотрел глазами, казавшимися ярко-голубыми в темноте, и разгневался.

– Нежное, доверчивое создание… Ее убили самым подлым образом! Как, я спрашиваю вас, как можно убивать живых тварей, чтобы насытить собственную презренную плоть?

– О, это очень плохо, так нельзя делать, – отозвалась я, не вполне сытая одними лишь овощами. Отец Фогден был убежденным вегетарианцем, и я не смогла проговорить слова соболезнования вполне искренне. – А кто же это сделал?

– Язычники, бессердечные язычники! Матросы. Словно святого мученика Лаврентия, зажарили на рашпере, – полыхали гневом его глаза.

– Ооох…

Он так красочно описывал убиение невинной овечки, что я невольно прониклась настоящим сочувствием.

Его рыжая бородка, которая поначалу тряслась от гнева, теперь поникла от скорби.

– Все в руце Божией, и я, грешный Его раб, не должен роптать. Отец наш Небесный знавал Арабеллу, поскольку она весила фунтов с девяносто, на свежей-то травке, а коль уж Он видит каждого жучка и воробья, значит, то была Его воля.

Я послушно завздыхала, разделяя скорбь.

Матросы? Какие же это матросы могут быть на Эспаньоле, интересно знать?

– А… когда же матросы убили бедняжку?

Это не могли быть люди с «Дельфина»: не такая я важная персона, чтобы меня искали голодные матросы, к тому же свою миссию на их корабле, для которой меня и призвали, я уже выполнила. И все равно волнение дало себя знать, так что я вытерла ладони о юбку.

– Утром. Это произошло сегодня. – Отец Фогден поставил на место череп, который он ласкал, вспоминая Арабеллу. – Но бедняжке повезло хоть в чем-то: ребята справились намного быстрее, а обычно это длится неделю. Да что там, сами посмотрите…

Он открыл закрытый было шкаф и указал на ком, накрытый сырой мешковиной. Так вот откуда шел запах! Жучки, напуганные светом, исчезли внутри черепа.

– Отец Фогден, да это же представители рода кожеедов! И так много! Впрочем, их всегда много в подобных случаях.

Штерн уже положил слепую пещерную рыбу в банку со спиртом и теперь смотрел на жуков.

Там были не только сами жуки – коричневые особи, но и их белые личинки, полировавшие череп Арабеллы, который в результате должен был побелеть. Они справились довольно быстро, как заметил опытный в этих делах священник. Я вспомнила, что ела маниоку, такую же белую, как и…

– Это кожееды? Должно быть. А название как к ним подходит, скажите? Славные обжоры.

Отец Фогден ухватился за шкаф, не в силах держаться на ногах, а потом заметил, что на него смотрит мамасита, держащая ведра в обеих руках.

– О, миссис Фрэзер, простите сердечно! Вы ведь хотели переодеться, прошу покорно…

Бросив быстрый взгляд на то, что осталось от моей одежды, я поняла, почему даже пьяный и обкуренный чокнутый священник сказал мне об этом. Не только платье, но и нижняя рубашка порвались до неприличия, а вся одежда была в грязно-соленых разводах, к тому же я была босой. Отец Фогден и Лоренц Штерн не требовали от меня бальных платьев и бриллиантовых серег, но и их общество требовало сколько-нибудь приличной одежды.

Священник позвал мамаситу, похожую на могильное видение, хоть у нее и были глаза, в отличие от пещерной рыбы.

– Мамасита, что можно дать этой бедной леди? У нас имеется подходящая одежда? Или одно из платьев… – бормотал овечий отец по-испански.

Женщина оскалилась, показав, что у нее есть еще и зубы.

– На эдакую корову ничего не налезет, – прозвучал злой испанский. – Можешь отдать ей свою рясу, если так неймется.

Она едва не плюнула при виде моих спутанных волос и чумазого лица.

– Идем. Умываться, – буркнула она мне по-английски.

Когда я закрыла за ней двери патио, то почувствовала огромное облегчение: во-первых, мамасита убралась, во-вторых, можно наконец заняться туалетом и без посторонних глаз.

Сутана отца Фогдена выглядела на мне немного странно, но это было намного лучше, нежели ходить в рванье, пусть и своем. Гребешка у меня не было, зато я смогла кое-как ополоснуть волосы из кувшина – уже хорошо. Совершая туалет, я все время думала об отце Фогдене. Отчего он такой странный? Что это – старческое слабоумие? Или это просто логическое завершение его любви к сангрии и конопле? Как бы то ни было, он и его служанка-мамасита были полными противоположностями друг друга: он бодрый и солнечный, а она хмурая и мрачная. Мамасита меня пугала, и мне не улыбалась перспектива оставаться с ней в доме без чьей-либо поддержки: натуралист пошел выкупаться в море, а от пьяного священника (а сангрия еще была, и он мог добавить) толку было немного и вряд ли стоило рассчитывать на помощь, когда бы этот василиск решил поиздеваться надо мной.

Но и торчать на улице, несмотря на теплую тропическую погоду, я тоже не собиралась: очень хотелось спать, а фазенда давала такую возможность, которой грех было не воспользоваться. Поскольку меня никто не проводил в комнаты, а звать мамаситу не хотелось, я самостоятельно нашла дверцу из патио в дом и толкнула ее. За дверью оказалась спальня, небольшая, но очень уютная, разительно отличавшаяся от обстановки остального дома, больше приличествующей спартанцам или каким-нибудь детям природы. Здесь были перьевые подушки на кровати, красивое красное шерстяное покрывало, канделябр с восковыми свечами в нем и четыре роскошных веера на побеленной стене.

Простая, но изысканная мебель блестела глубоким блеском, а один угол комнаты был отгорожен хлопковым в полоску занавесом, скрывавшим платья, которые переливались всеми цветами радуги.

Выходит, Эрменегильда была человеком, и это были ее платья. Я до сих пор не была одета, поэтому мои шаги были неслышны. Комната была пустынна, и чувствовалось, что здесь давно никто не живет: присутствие жильца не ощущалось.

Шелк и бархат, муар, атлас и муслин – они были прекрасны, хранители духа своей хозяйки. В них не было обычной безжизненности, присущей одежде, праздно висящей в шкафу.

Обладательница этой роскоши была девушкой невысокого роста и к тому же хрупкой комплекции, о чем свидетельствовали вкладки для увеличения бюста, вшитые в корсажи. Я оценила скромность и практичность хозяйки, убравшую комнату небогато, но со вкусом, и имевшую платья, с помощью которых можно было поразить воображение любого, в том числе королевского мадридского двора. Особенно мне понравилось одно из них, сделанное из пурпурного бархата с вышитыми серебряной нитью анютиными глазками.

Коснувшись синего с искрой рукава, я удалилась, не смея более нарушать покой этой светлой обители.

Натуралист сидел на веранде, созерцая остров в морской дали. На склоне росли алоэ и гуава. Он отвесил мне поклон и куртуазно проговорил:

– Миссис Фрэзер, позвольте восхититься вашим нарядом. Как по мне, лучшего применения сутане нельзя было найти.

Штерн заулыбался.

– Думается, что любой будет красив, если его отмыть как следует. – Я села рядом с ним. – В кувшине что-то есть?

На столике красовался запотевший кувшин, а мне хотелось пить.

– Это снова сангрия. Хотите?

Лоренц налил и себе, а затем удовлетворенно фыркнул:

– Не думайте, что я злоупотребляю алкоголем, миссис Фрэзер. Нет, я пью умеренно, но сейчас сангрия кажется мне божественным напитком, амброзией, потому что я несколько месяцев скитался по диким землям, где была одна только вода и жуткий ром, питье рабов…

Я не возражала ему, но хотела спросить кое-что.

– А… священник…

Я мялась, не зная, как поучтивее передать словами состояние опьянения отца Фогдена, но Штерн догадался и без слов.

– Он пьян, но так бывает не только сегодня. Обычно он напивается к вечеру, к закату и пьет до бесчувствия.

– Ясно… – протянула я. Хорошо было сидеть на стуле и пить вино, зная, что можешь контролировать свои действия. – А вы давно его знаете?

Штерн прикинул в уме, проведя рукой по лбу.

– Пару лет.

Потом он бросил на меня заинтересованный взгляд и в свою очередь спросил:

– А вы часом не знаете Джейми Фрэзера из Эдинбурга? Понимаю, что это имя встречается довольно часто. О, я угадал?

Он догадался по выражению моего лица, всегда выдававшего мои истинные чувства.

– Он мой муж.

Доктор Штерн сверкнул ореховыми глазами.

– Вот это да! Того верзилы с…

– Да, с огненными волосами. Это он.

Подтверждая, что Штерн угадал, я кое-что вспомнила.

– Знаете ли, он когда-то рассказывал, что беседовал в Эдинбурге с натурфилософом и нашел эту беседу занимательной.

Лоренц Штерн, еврей-натурфилософ, знал настоящее имя Джейми, то есть принадлежал к кругу избранных, ведь все эдинбуржцы, так или иначе пересекавшиеся с Джейми, знали его как Джейми Роя, контрабандиста, или как мистера Александра Малкольма из тупика Карфакс, державшего печатню. Немецкий акцент Штерна изобличал его происхождение, и доктор не был разыскиваемым англичанином.

– Да-да, мы говорили о пауках и о пещерах, а встретились мы… в…

Смущение подсказывало, что его мучит совесть за необходимость выкладывать такие неприглядные подробности.

– … в питейном заведении, – вывернулся он. – Одной из… тамошних горничных пришлось близко познакомиться с крупным экземпляром Arachnida: на нее упал паук, когда мы… беседовали. Она закричала так, что переполошила весь дом.

Вспоминая, Штерн угощался сангрией на манер отца Фогдена.

– Паук уже сидел в морилке, когда вооруженный мистер Фрэзер вломился в комнату…

Сангрия отомстила натуралисту: он закашлялся.

– Миссис Фрэзер, напиток слишком терпкий, вам не кажется? По моему мнению, здесь слишком много лимонов.