– Матушка живет в доме престарелых. В Кентербери жутко дорого, зато и чисто, и кормят хорошо, и есть с кем отвести душу.

Он бросил взгляд поверх простыни и поднял культю.

– Доктор, сколько? Месяц? Три? Четыре?

– Думаю, что три. Хотелось бы верить.

Неужто я не могла попридержать язык!

Он мотнул головой на капельницу.

– Я вот в них уже не верю. А вы?

Вокруг тянулись проводки, соединяя койки с респираторами, кардиомониторами и другой техникой.

– Каждый день мои родные вынуждены платить за меня, валяющегося здесь, по сотне долларов в день. Если три месяца, то это десять тысяч долларов. Десять! А откуда взяться деньгам? Ноги-то уже нет, какой из меня работник. Вот так я проживаю их деньги и ничего не приношу взамен. Не стоит и дергаться.

Он улыбнулся.

– Шотландцы, они такие, бережливые, да. Под старость считаю копейки и всегда так делал. Не хочу выбрасывать деньги на ветер.

Морфин использовался в курсе лечения, чтобы уменьшить боли, – именно морфин, опий слабее, – то есть он все равно был в крови Грэя. Мы придумали так: половину ампулы я откачала шприцом и долила туда воды. Морфин кололи где-то раз в сутки, значит, Грэм должен был промучиться целые сутки, чтобы потом получить возможность успокоиться навечно. Иначе поступить было нельзя, ведь сильнодействующие наркотики всегда находились под особым наблюдением и пропажу целой ампулы немедленно обнаружили бы. Можно было применить другой препарат, которого было достаточно и который изучала лично я, но я не знала, насколько он безболезненный: если бы кто-то увидел, как от моего лечения мучается пациент, меня бы обвинили в халатности, а Грэма подвергли экспертизе.

– А экспертиза – это как следствие коронера?

– Можно считать, что так. Мы сделали все по плану. Но… Мы договорились, что я введу ему препарат и уйду. Я не смогла.

Моя левая рука превратилась в руку старого рыбака Грэма Мензиса, узловатая ручища с набухшей веной посередине.

– Игла вошла сюда… – Я указала место, где вена пересекает лучевую кость. – Но поршень я не могла нажать. Я понимала, что совершаю убийство человека. И тогда он положил ладонь поверх моей и надавил… Ему хватило храбрости уйти.

Рассказывая, я смотрела в одну точку, ничего не видя перед собой, но необходимость стряхнуть воспоминание заставила меня взглянуть на Джейми.

– Я держала его все время. Чувствовала, как замедляется и останавливается пульс. А когда он остановился, вошла медсестра.

Одна из самых молоденьких и впечатлительных девушек, она поняла, что здесь что-то не так, что врач сидит над покойником и ничего не делает. И что рядом лежит шприц из-под морфия.

– Конечно, она рассказала руководству.

– Я так и знал.

– Но я взяла себя в руки и сожгла шприц. У них не было доказательств против меня. Дело замяли – не было оснований продолжать, слов свидетельницы слишком мало, чтобы судить. А через неделю меня повысили. Я должна была стать заведующей отделением, важной шишкой, сидящей у себя в кабинете на шестом этаже и в глаза не видящей пациентов.

Я поморщилась и принялась растирать запястье.

– Они боялись, что я поубиваю всех.

Джейми накрыл мою руку своей.

– Англичаночка, когда это случилось?

– Перед нашей с Бри поездкой в Шотландию. Меня надолго отпустили, будто бы я перетрудилась, вот мы и поехали.

В моем голосе звучала злая ирония.

– Понятно.

Лихорадка все еще продолжалась, но рука Джейми была теплой.

– Хорошо, а если бы ты осталась работать? Ты бы приехала… ко мне?

– Сказать по правде, я не знаю. В Шотландии я и Бри встретили Роджера Уэйкфилда, он помог нам найти тебя. Погоди-ка… Грэм просил съездить в Шотландию! Передать привет Абердину, родным местам. Но туда я так и не доехала.

– Побываем. Хоть там и не на что смотреть. Побываем, когда вернемся с мальчишкой.

Не только я, но и Джейми почувствовал духоту. Он встал приоткрыть кормовое окно, когда я, рассматривая его затылок, внезапно спросила:

– Чего ты хочешь?

Обернувшись, он ответствовал:

– Апельсина можно бы. В столе же должен лежать, да?

Джейми полез в стол, где в ящике стояла чаша с апельсинами, выделявшимися своим цветом на белом фоне документов и писем.

– Будешь?

– Можно, – я не спрятала улыбки. – А вообще я спрашивала о более глобальных вещах, о твоих жизненных целях. Чем ты хочешь заниматься, когда мы вернемся с Эуоном?

– О!

Он уселся со своей яркой находкой.

– Или я ошибаюсь, или никто никогда не спрашивал, чего я хочу, – с удивлением произнес Джейми.

– Наверное, это потому, что ты редко мог делать то, что тебе хочется. Но сейчас ты можешь. Когда найдешь Эуона.

Он повертел апельсин, перебрасывая его из руки в руку и катая между ладоней.

– Англичаночка, мы не сможем жить в Лаллиброхе сейчас. Я надеюсь, что сможем когда-нибудь вернуться туда, но пока не могу сказать ничего определенного.

Он уже знал от меня о кознях сэра Персиваля и о том, кем был тот моряк с косичкой, но Джейми пока не знал, что делать с этой информацией и как ему следует вести себя в отношении Тернера.

– Я понимаю это. Потому и спрашиваю. – Я умолкла, не требуя немедленного ответа.

Большую часть времени после Каллодена Джейми проводил если не в формальном изгнании, то по крайней мере будучи изгоем. Он имел несколько имен и жил одновременно несколькими жизнями, но теперь, когда враги связали воедино ниточки, ведущие к тем людям, под личиной которых скрывался мой муж, все оборвалось.

Чем зарабатывать себе на жизнь? Вот какой вопрос встал перед ним, перед нами. Ни одним из прежних видов деятельности он больше не мог заниматься, а все связи были в основном в Шотландии. Можно было жить во Франции, но там нас можно было найти относительно легко, даже если бы Джаред пособил и помог с работой. Можно было бы вернуться в Лаллиброх, но там уже был другой лэрд, Эуон: Джейми сам оформил бумаги, чтобы усадьба перешла семье Дженни. Это был дом, где его всегда ждали, возможно, единственное место на свете, куда он мог вернуться в любое время и в любом состоянии и рассчитывать, что его обогреют, накормят и укроют от преследователей. Но по бумагам Лаллиброхом владел другой человек, значит, фамильное фрэзеровское наследие безвозвратно утрачено.

Джейми фыркнул, и я подумала, что ход наших мыслей, должно быть, совпадает.

– Мне нельзя ни на Ямайку, ни на другие острова, которые находятся под юрисдикцией британской короны. Капитан Леонард, конечно, надеется, что мы с тобой утонули, но как только мы явимся на Ямайку или куда-нибудь, чем ведает их губернатор, они нас выдадут, это как пить дать. Жить там нельзя. Правда, с грузом Фергюса там тоже опасно появляться.

– Ты не думал о том, чтобы отправиться в Америку, в колонии?

Джейми потер кончик длинного носа.

– Не знаю, англичаночка. Я не думал, если честно. Британцы не смогут достать нас, если мы будем в Америке, но…

Он замялся и принялся чистить кортиком апельсин.

– Англичане тебя там не достанут, не беспокойся. Сэр Персиваль тем более: ну какой ему резон искать тебя за океаном? За это денег не заплатят, одни траты. Военный флот силен и страшен только на море. А губернаторы Вест-Индии не властны в колониях на континенте.

– Так-то оно так. Но ехать в колонии… – Апельсин взлетел в воздух, но был пойман ловкой рукой Джейми. – Так же пустыня. Дикий край. У нас там никого нет, а там довольно опасно. Я не могу рисковать твоей безопасностью.

Я ухмыльнулась. Он понял причину моего смеха, но все-таки продолжил:

– Знаю, что я утащил тебя невесть куда, а там тебя похитил этот мальчишка Леонард. Но жить в колониях – это нечто совсем другое. Там нас могут съесть каннибалы.

Меня немало позабавила серьезность, с которой он произнес это.

– Ну что ты такое говоришь, какие каннибалы в Америке? Нет их там.

– Как же нет, когда есть! В отчете католического миссионерского общества, который мне довелось печатать, написаны всякие ужасные вещи, например, что ирокезы, северные язычники, ловят людей, привязывают их и столбам и измываются над ними как хотят, а потом вырывают и съедают их глаза.

– Это чтобы бедняги могли видеть, как едят их сердца? – глумливо поинтересовалась я.

Джейми надулся, и мне пришлось извиниться.

– Нельзя же верить всему, что пишут всякие дураки.

Джейми с силой сжал мою левую руку.

– Проклятье! Англичаночка, ты будешь слушать или нет? Я не шучу.

– Я и не думаю, что это шутки. Но ты не был в Америке. А я прожила в Бостоне двадцать лет.

– Прожила. Но был ли это нынешний город? Я в этом очень сомневаюсь.

Он был прав: в Бостоне старинными считались здания, построенные в тысяча семьсот семидесятых годах. Латунные таблички, привинченные на их фасады, утверждали, что они представляют историческую ценность.

– Да… Но все города меняются. И сейчас, насколько я знаю, в Америке уже есть города и довольно большие. Там не пустыня, поверь.

Джейми отпустил меня и продолжил вертеть апельсин.

– Я верю. О тамошних городах я почти не слышал, но все говорили, что в Америке очень красиво. Да только я не дурак. – Он разломил апельсин. – Я печатал этот отчет сам, как и многое другое, и имел возможность сравнить, в какой книжке что пишут. Те, кто их пишет, могут быть дураками и шарлатанами, но они на них зарабатывают. Я могу отделить зерна от плевел, ты не думай. Можно определить, где вымысел, а где правда.

– Не всегда. Книги – это такая вещь, в которую можно запихнуть все что угодно, особенно если речь идет о вещах, неизвестных читателю. Тогда приходится верить автору на слово, а это чревато. Положим, ирокезы действительно так пытают пленников и выедают их сердца, но они ведь живут не на территории всего континента. По размерам Америка в сотни раз больше Англии.

– Ммфм, – звук свидетельствовал о том, что Джейми не вполне удовлетворен моими аргументами.

Глядя, как он делит апельсин, я размышляла вслух:

– Когда я поняла, что хочу вернуться, подняла всю литературу и прочла все, что касается жизни в Англии, Шотландии и Франции вашего времени. Вряд ли есть такая вещь, которая меня удивит. Но мы сейчас вообще-то в водах Карибского моря! В голове не умещается: ты со своей морской болезнью плывешь через океан! В неведомые земли… Я довольно мало знаю о жизни Америки восемнадцатого века.

Джейми оторвался от апельсина и посмотрел на меня лукавым глазом, вспоминая лечение мистера Уиллоби.

– Я тоже думал, что многого не умею. Но появлялась необходимость, и я брался за те вещи, о которых раньше и помыслить не мог. Правда, как только мы найдем мальчишку, никогда не буду ходить через море и вообще ногой не ступлю на эти болтанки. Если можно будет вернуться домой, придется ступить, но ради чего другого – ни в жисть. Но коль дома меня не хотят видеть…

Он протянул мне дольку.

– Слушай, твой станок из типографии, где он? В Эдинбурге? Когда повезет и мы будем жить в каком-нибудь большом городе Америки, думаю, его можно будет выписать.

Джейми зашевелился.

– А там можно будет заняться печатанием? В большом городе? Они там есть? Настолько большие, чтобы была потребность в книгопечатании?

– Думаю, что да. Тот же Бостон, Филадельфия. Нью-Йорк вряд ли, но Уильямсбург наверняка. В портовых городах точно нужны печатники, а ведь Америка торгует со Старым Светом.

В гаврских тавернах на стенах висело множество объявлений, оповещавших посетителей о датах погрузки, разгрузки, прибытия и отбытия судов, а также кое-что поинтереснее – список мест, где можно купить колониальные товары и поразвлечься.

– Было бы неплохо. Я не против. А ты?

– Я только за.

– Нет, – нетерпеливо прервал он меня, – я не о том, это я уже понял. Ты хочешь поехать в колонии, чтобы быть там целительницей? Это ведь твое дело, так? Тогда, в Париже, я понял, что ты будешь заниматься этим, где бы ни была. Но как ты представляешь лечение в колониях?

– Очень просто представляю – такое же, как и в любом другом месте. Больные есть везде, а раненые тем более. – Я помолчала, оценивающе посмотрела на него и промолвила: – Джейми Фрэзер, ты странный мужчина.

Он разобрался с апельсином и засмеялся:

– То есть как странный? Что ты хочешь этим сказать?

– Я сравниваю тебя с Фрэнком. Он был не таким. Он, хоть и любил меня, очень многого во мне не понимал. Были какие-то вещи, недоступные его пониманию. Он боялся, наверное. Но ты не такой.

Джейми потянулся за вторым солнечным шариком и принялся очищать его кортиком, пряча улыбку.

– Я такой, какой есть, но я не боюсь тебя. А за тебя боюсь, и еще как. Своей неосторожностью ты навлекаешь на себя беды.

Я прыснула:

– Любимый, ты такой же, но я ведь не жалуюсь. Я знаю, что не смогу тебя переделать, да и не хочу, потому люблю тебя таким, какой ты есть.