– Чертовым микробам восемнадцатого столетия не устоять перед пенициллином, – сообщила я спящему. – Никакого сопротивления. Даже будь у тебя сифилис, мы бы и его извели!

«И что потом?» – задумалась я, когда потащилась на кухню за горячим чаем.

Странная женщина, то ли кухарка, то ли горничная, разводила огонь в печи, чтобы испечь хлеб: тесто для него уже поднялось. Увидев меня, она, похоже, не удивилась: освободила небольшое пространство, где я могла бы сесть, принесла мне чай и свежие крендели и, пожелав доброго утра, вернулась к своей работе.

Очевидно, Дженни сообщила прислуге о моем присутствии. Но примирилась ли она сама с этим фактом? У меня на сей счет имелись сомнения: Дженни явно хотела, чтобы я убралась, и вовсе не обрадовалась моему возвращению. Ну что ж, если я решу остаться, мне предстоит получить некоторые разъяснения насчет Лаогеры как от Джейми, так и от его сестры. А я уже решила остаться.

Я поблагодарила кухарку и, взяв с собой чашку свежезаваренного чая, вернулась в гостиную ждать пробуждения Джейми.

Люди, проходившие в течение утра мимо двери, то и дело останавливались заглянуть внутрь, но стоило мне поднять глаза, торопливо продолжали путь. Наконец перед самым полуднем Джейми выказал признаки пробуждения: зашевелился, вздохнул, застонал, когда это движение потревожило раненую руку, и снова затих.

Я дала ему какое-то время, чтобы он понял, что я нахожусь рядом, но его глаза оставались закрытыми. Однако он не спал: тело было слегка напряжено, а не расслаблено в дреме. Для меня, всю ночь видевшей его спящим, разница была очевидной.

– Ладно, – сказала я, устраиваясь поудобнее за пределами его досягаемости. – Теперь можно и послушать.

Между каштановыми ресницами появилась голубая щелочка, но тут же исчезла снова.

– Мм? – произнес он, делая вид, что медленно просыпается.

– Перестань притворяться, меня не проведешь. Видно ведь, что ты проснулся. Открой глаза и расскажи мне про Лаогеру.

Голубые глаза открылись и остановились на мне с выражением неудовольствия.

– Ты не боишься, что я снова заболею? – осведомился он. – Говорят, больных волновать нельзя, это ухудшает их состояние.

– Ничего страшного, твой лекарь сидит рядом, возле кровати. Если тебя прихватит, будь спокоен: я знаю, что делать.

– Вот этого я и боюсь. – Его прищуренный взгляд перебежал на маленький контейнер с лекарствами и шприцами, лежащий на столе. – Моя задница чувствует себя так, будто я уселся на куст утесника без штанов.

– Хорошо, – удовлетворенно сказала я. – Через час ты получишь еще порцию. А сейчас валяй рассказывай.

Джейми поджал губы, но потом, вздохнув, расслабился. Он с усилием приподнялся и оперся на подушки здоровой рукой. Я не стала ему помогать.

– Ладно, – сказал он наконец, глядя вниз и выводя пальцем звездочки на краю одеяла. – В общем, это было, когда я вернулся из Англии.

Он вернулся из Озерного края, перевалив через протяженную каменную стену, что отделяет Англию от Шотландии и на широкой спине которой в древности собирались на торжища и вершили суд жители границ.

– Там есть камень, который отмечает границу, может быть, ты знаешь, это такой древний камень, он и с виду-то похож на рубежный знак.

Джейми взглянул на меня вопросительно, и я кивнула. Я действительно знала его, огромный менгир высотой футов в десять. В мое время кто-то вырезал на одной его грани «Англия», а на другой стороне – «Шотландия».

Там Джейми остановился передохнуть, как останавливались тысячи путников на протяжении многих лет. Позади оставалось прошлое: тюрьма, изгнание, унижение, а впереди, за зелеными равнинами, виднелись окутанные туманом далекие утесы горной Шотландии.

Джейми взъерошил волосы здоровой рукой, как делал всегда, когда погружался в раздумье, отчего на макушке затопорщились маленькие яркие завитки.

– Тебе не понять, каково это – так долго жить среди чужих.

– Неужели? – язвительно заметила я.

Джейми удивленно посмотрел на меня и улыбнулся, опустив глаза на покрывало.

– Ну, может быть, тут я ошибся – тебе это понятно. Но ты изменилась, разве нет? Хоть ты и стараешься сохранить воспоминания о доме и о том, кто ты, – ты изменилась. Не стала чужой – ты никогда не станешь ею, даже если бы захотела, – но ты не такая, какой была.

Я подумала о себе, молча стоявшей рядом с Фрэнком, скучавшей в ярком водовороте университетских вечеринок, возившей детскую коляску по чопорным паркам Бостона, играющей в бридж и беседующей с другими женами и матерями, которые говорили на чужом языке домохозяек среднего класса. Чужая, вот уж точно!

– Да, – согласилась я. – Понимаю. Продолжай.

Джейми вздохнул, почесал нос указательным пальцем.

– Итак, я возвратился. – Он поднял глаза и слабо улыбнулся. – Что ты там сказала Айену-младшему? «Дом там, где нас, когда бы ни пришли, не могут не принять»?

– Именно, – сказала я. – Это цитата из поэта по фамилии Фрост. Но что ты этим хочешь сказать? Уж конечно, твоя семья была рада снова тебя увидеть!

Джейми нахмурился, перебирая пальцами одеяло.

– Так-то оно так, – медленно произнес он. – Не в этом дело. Я не хочу сказать, будто они дали мне почувствовать, что я нежеланный гость, вовсе нет. Но меня так долго не было! Майкл, маленькая Джанет и Айен даже не помнили меня. – Он печально улыбнулся. – Правда, до них доходили слухи. Когда я вошел на кухню, они вжались в стену и уставились на меня круглыми глазами.

Он слегка подался вперед, стремясь донести до меня свои чувства.

– Понимаешь, когда я прятался в той пещере, было совсем другое дело. Дома я не жил, и они редко видели меня, но я всегда был рядом, я всегда был частью семьи. Я наблюдал за ними, я знал, когда им голодно или холодно, или когда заболевали козы, или выдавался неурожай, даже когда меняли кухонную дверь. Потом я отправился в тюрьму, – совсем другим тоном сказал он. – А из тюрьмы в Англию. Конечно, я писал им, а они мне, но это не одно и то же – увидеть на бумаге несколько накорябанных слов, рассказывающих о том, что происходило несколько месяцев назад. А когда я вернулся…

Джейми пожал плечами, поморщившись, оттого что это движение потревожило его руку.

– Все изменилось. Айен спрашивал меня, что я думаю об огораживании старого пастбища Кирби, но я знал, что он уже велел своему сыну этим заняться. Я бродил по полям, и народ смотрел на меня с подозрением, считая чужаком. А когда меня узнавали, то у них глаза округлялись, будто они увидели привидение.

Он замолчал и посмотрел в окно, где посаженный его матерью розовый куст терся ветками о стекло.

– Впрочем, наверное, я и был привидением, если ты понимаешь, о чем я.

– Может быть, – сказала я.

По стеклу стекали капли дождя, такие же серые, как небо.

– Такое чувство, будто твои связи с землей оборваны, – быстро сказала я. – Плывешь через комнаты, не ощущая своих шагов. Слышишь, что люди обращаются к тебе, и не понимаешь, что они говорят. Я помню это – так было до того, как родилась Бри.

Правда, у меня тогда сохранялась одна связь, якорь, крепивший меня к жизни, – мой ребенок.

Джейми молча кивнул, не глядя на меня. В очаге шипел и потрескивал торф, от которого пахло горной Шотландией, а по дому распространялся теплый, уютный запах пекущегося хлеба.

– Я был здесь, – тихо сказал он, – но не дома.

А ведь даже я ощущала здесь притяжение – притяжение дома, семьи, самого этого места. Я, с детства не знавшая, что такое дом, чувствовала желание осесть здесь и остаться навсегда, надежно, тысячей нитей врасти в эту уютную повседневность, в эту привязывающую к себе землю. Каково же было ему, выросшему здесь, вскормленному этой землей, вернуться и почувствовать, что он лишился корней?

– И думаю, я был одинок, – тихо произнес Джейми.

Он откинулся на подушку и закрыл глаза.

– И я так думаю, – проговорила я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучала нотка сочувствия или осуждения.

В одиночестве я и сама знала толк.

Джейми открыл глаза и посмотрел на меня со щемящей откровенностью.

– Да, это тоже имело значение, – сказал он. – Не первостепенное, но имело.

Дженни то исподволь, то прямо, то мягко, то настойчиво пыталась его женить. Она знакомила его и с симпатичными вдовушками, и с добронравными девицами, но поначалу без толку. И только осознав свою отчужденность и отчаянно желая ощутить привычное единение, он начал к ней прислушиваться.

– Лаогера была замужем за Хью Маккензи, одним из арендаторов Колума, – продолжал он. – Однако Хью был убит при Куллодене, и два года спустя Лаогера вышла замуж за Саймона Маккимми из клана Фрэзеров. Две девочки – Марсали и Джоан – его дочери. Англичане арестовали его несколько лет спустя и отправили в тюрьму в Эдинбурге.

Он уставился на темные балки потолка над головой.

– У него был хороший дом и собственность, стоящая того, чтобы ее отобрать. Этого оказалось достаточно, чтобы представить горца изменником, неважно, сражался он открыто за Стюартов или нет.

Голос его становился хриплым, и он прокашлялся.

– Саймону повезло меньше, чем мне. Он умер в тюрьме до суда. Корона пыталась наложить руку на всю его собственность, но Нед Гоуэн отправился в Эдинбург, выступил на процессе в защиту Лаогеры и сумел-таки отстоять главный дом и немного денег под тем предлогом, что это неотчуждаемая вдовья доля.

– Нед Гоуэн? – произнесла я с приятным удивлением. – Неужели он до сих пор жив?

Именно Нед Гоуэн, маленький пожилой адвокат, который консультировал клан Маккензи по юридическим вопросам, двадцать лет назад спас меня от сожжения на костре. Мне он уже тогда казался совсем древним. Джейми улыбнулся, заметив мою радость.

– О да! Черта с два он помрет, разве что кто-нибудь грохнет его топором по голове. Старина Нед выглядит точно так же, как выглядел всегда, хотя ему уже за семьдесят.

– Он по-прежнему живет в замке Леох?

Джейми кивнул, взял со стола графин с водой, сделал глоток и поставил графин обратно.

– В том, что от него осталось. Правда, в последние годы он много времени провел в разъездах, защищая обвиненных в государственной измене и участвуя в судебных тяжбах по возвращению собственности.

Джейми горько улыбнулся.

– Есть поговорка: «После войны первыми появляются вороны, поедающие плоть, а за ними законники, подбирающие кости». – Он непроизвольно потянулся к своему левому плечу, массируя его. – Но поговорка поговоркой, а Нед, несмотря на свою профессию, славный малый. Он мотается то в Инвернесс, то в Эдинбург, иногда даже в Лондон или Париж. И порой по пути заворачивает сюда передохнуть.

Именно Нед Гоуэн, вернувшись из Балриггана в Эдинбург, упомянул Дженни о Лаогере. Дженни навострила уши, расспросила его о подробностях и, сочтя их удовлетворительными, сразу же послала в Балригган Лаогере и двум ее дочерям приглашение в Лаллиброх на предстоящие вскоре новогодние праздники.

* * *

В тот вечер дом сиял огнями, во всех окнах горели свечи, лестницы и двери украшали ветки падуба и плюща. После Куллодена волынщиков в горной Шотландии поубавилось, но по случаю праздника волынщика все же нашли, как и скрипача, так что над лестницей витала музыка, смешиваясь с головокружительными запахами ромового пунша, сливового пирога, миндальных пирожных и савойского печенья.

Джейми спустился поздно и чувствовал себя не вполне уверенно. Многих из гостей он не видел почти десять лет и, по правде говоря, не горел желанием встретиться с ними снова, чувствуя, что изменился и отдалился от них. Однако Дженни справила ему новую рубашку, вычистила и починила плащ, гладко причесала и заплела его волосы, и у него просто не было предлога, чтобы не спуститься к шумной компании и не оценить угощение.

– Мистер Фрэзер?

Пегги Гиббонс заметила его первой и, ничуть не смущаясь, поспешила к нему через комнату с сияющим лицом и распростертыми объятиями. Захваченный врасплох, он крепко обнял ее в ответ и моментально был окружен маленькой толпой женщин, которые восклицали, поднимали маленьких детей, родившихся после его отъезда, целовали его в щеки и гладили по рукам.

Мужчины вели себя более сдержанно, ограничиваясь грубоватыми приветствиями или хлопками по спине, пока Джейми проходил через комнаты, но в конце концов он удрал от этого общего внимания в кабинет лэрда.

Когда-то здесь был кабинет его отца, потом его собственный, а в годы его отсутствия здесь обосновался управлявший делами имения зять. Гроссбухи, реестры и счета были аккуратно сложены на краю обшарпанного письменного стола. Он провел пальцем по кожаным корешкам, ощущая удовольствие от прикосновения. В этих бумагах отражалось все: посевы и урожаи, бережные, осмотрительные покупки и приобретения, медленные приращения и неизбежные траты, составлявшие ритм жизни арендаторов Лаллиброха.

На маленькой книжной полке он нашел деревянную змейку, оставленную им здесь перед отправкой в тюрьму, как и многое другое, представлявшее ценность. Например, иконку, вырезанную из вишневого дерева, подарок его старшего брата, умершего в детстве. Он сидел на стуле за письменным столом, поглаживая основательно потертые изгибы змейки, когда дверь в кабинет открылась.