Энни стояла в растерянности. После тяжелой работы ее сердце все еще часто билось. Удары пульса колоколом звенели в ушах. Слова Изабель донеслись до нее, словно из глубокого погреба.

– Ох, – сказала Изабель. – Я вижу, ты стыдлива. Хорошо, мне все равно надо сходить, принести кое-что, так что я ненадолго оставлю тебя одну. Но когда я вернусь, – Изабель погрозила пальцем, – ты должна быть уже в ванне. И, – добавила она с порога, – подкинь угля в камин, чтобы огонь поярче горел – нам понадобится свет.

Энни зачерпнула уголь совком и бросила в камин, убедилась, что он разгорелся. Затем она медленно разделась, сложив свою одежду аккуратной стопкой на стуле рядом с ванной. Дойдя до нижней рубашки, она заколебалась, ведь ее-то миссис Дашелл наверняка не имела в виду? Не снимая нижней рубашки, она забралась в ванну и вытянулась во весь рост в приятном тепле воды. Усталость улетучилась, словно пар. Энни закрыла глаза и погрузилась в мечты. Перед ее мысленным взором проплывали какие-то лица, чьи черты, как в тумане, было невозможно различить. «Вот мама», – подумала она. В следующее мгновение она поняла, что засыпает, и встрепенулась. Склонившись над ней, рядом с ванной стояла Изабель.

– Ты так хороша, когда спишь, – сказала Изабель. – Не красней, это правда.

Энни невольно опустилась поглубже и только сейчас обратила внимание, что ее волосы распущены и прикрывают ей грудь, – видимо, это Изабель распустила их во время ее мимолетного сна. Краем глаза она заметила, что в комнате появился новый предмет, которого там не было сначала, – камера на треноге, установленная рядом с камином.

– Мэм, вы хотите, чтобы я прямо сейчас вам позировала? – удивленно воскликнула Энни. – Посреди ночи? Опять Офелия?

Она взглянула вниз, на очертания своего тела, скрывающиеся под изгибом ванны. Изабель улыбнулась, положив руку на край всего в дюйме от ее голой кожи.

– На этот раз нет, – сказала Изабель.

Изабель подумала, что вид спящей Энни вызвал у нее ощущение, близкое к счастью. Во сне сокрушение и печаль мгновенно соскользнули с лица девушки, буквально преобразив его на глазах Изабель. Теперь оно было милым и мирным, абсолютно детским. Большего нечего было и желать. «Не будь я той, что я есть», – подумала Изабель.

– На этот раз не Офелия, – сказала Изабель. – Не будет больше Офелий. Я хорошо продумала то, что ты мне сказала, – по поводу всех моих трагических героинь. Теперь надо попробовать кое-что другое. Теперь вообще я намерена работать в другом ключе.

– Кто же теперь? – спросила Энни.

«Какие у Изабель печальные глаза! – одновременно подумала она. – Печаль – вот естественное состояние ее души».

– Сапфо, – Изабель не сомневалась, что Энни слышит это имя в первый раз. – Великая лирическая поэтесса Древней Греции. К сожалению, от ее стихов до нас дошли лишь небольшие фрагменты. Про нее рассказывали, что она влюблялась как в мужчин, так и в женщин. Вот, послушай. – Изабель снова взяла свою книгу с туалетного столика:

Знаю, не дано полноте желаний

Сбыться на земле, но и долей дружбы

От былой любви – утоленье сердцу

Лучше забвенья.

Изабель посмотрела на Энни – стихотворные строки словно повисли в воздухе между ними.

– Чувствуешь? – спросила Изабель.

– Нет, мэм, – ответила Энни. «Естественно», – подумала Изабель. Ведь Энни не Элен, это всего лишь горничная, которой непонятен и недоступен высокий полет художественной мысли. Куда ей до Элен, не имевшей равных по чувствительности души! Ей не случайно позволили учиться вместе с Изабель, правда, только до десятилетнего возраста, когда Изабель должна была приступить к изучению серьезных предметов – литературы и географии. Элен понимала Изабель, как никто другой.

– «Тонкое под моей пламя бежит кожей», – процитировала она.

Кому какое дело до ее слов? Слова – это только сотрясение воздуха.

Энни сразу пришли на ум Тэсс и Уилкс, и не столько они сами, сколько ее собственное состояние, когда она стояла и смотрела на них. Слова древней поэтессы проникли ей прямо в сердце и останутся там до тех пор, пока что-нибудь необычайное и вместе с тем абсолютно реальное не освободит их. Это как раз то, чем тогда занимались Уилкс и Тэсс – ведь и они высвобождали таящиеся внутри их слова, слова, выступающие из их тел каплями пота и жидкостью последних содроганий. Ведь это такие слова, которые всегда находят способ овладеть человеком и, однажды овладев им, с тех пор уже никогда его не отпускают.

Однако все это – грех. И Тэсс с Уилксом в саду, и эта поэтесса, любившая как мужчин, так и женщин. Энни знала, что это грех, так же твердо, как азбуку, но, странное дело, все, что было грехом для ее ума, ее тело загадочным образом преобразовывало в удовольствие. Она не знала, что и думать об этом.

Вода в ванне остывала, нижняя сорочка под водой облепила тело.

– Мэм? – позвала Энни. – А зачем эта ванна, какой в ней смысл?

Она не могла уловить связь между ванной и желанием Изабель создать образ Сапфо.

Изабель закрыла книгу. Что с ней случилось сегодня, что она пустилась в такие сантименты? Изабель прильнула к камере, держа книгу на коленях. «Что есть истина?» – подумала она. И что ей сейчас следует ответить Энни Фелан? Пламя в камине горело то слабее, то ярче.

– Мне надо было воссоздать образ в натуре, так его легче продумать. И к тому же, – Изабель вдруг нахмурилась и сжала книгу обеими руками, – Сапфо ведь лучше, чем Офелия, разве нет?

– Не в пример лучше, мэм, – согласилась Энни.

Ее радовало, что теперь ей не придется ни умирать из-за любви, ни горевать из-за ее отсутствия.

– Мне надо было прочувствовать сцену, которую я собираюсь поставить, – объяснила Изабель. – И все это: ванна, огонь и твоя нагота – все это способ увидеть композицию наяву.

– Как пророчество, – сказала Энни. Некоторое время они молчали. Снаружи не доносилось ни звука – весь дом давно спал.

– Что я должна делать? – спросила Энни. Услышав это, Изабель мгновенно поняла, что видение композиции, которое у нее было до сих пор, никуда не годится – ведь Сапфо не может быть так осторожна и стыдлива в отношении собственного тела. Разве она не приказала Энни раздеться совсем? Почему же она все-таки не сняла нижнюю рубашку?

– Знаешь, в детстве у меня была подруга, – сказала Изабель и тут же почувствовала, как бессмысленно и бесполезно что-либо объяснять. Несколько секунд она молчала. – Я хочу, – наконец сказала Изабель, – чтобы ты сейчас сделала мою фотографию. Сможешь?

Сегодня за день Энни так устала, что ее уже ничто не могло взволновать. Слова древней поэтессы, которые она только что услышала, и сцена возле прачечной, которую она наблюдала часом раньше, отняли у нее столько жизненных сил, что ей просто необходима была опора. А опорой ей сейчас могла быть Изабель и эта комната, этот теплый камин. И пусть фотография вместит все это. Где-то в глубине ее подсознания мелькнула мысль о матери, о том, что больше всего ей хотелось бы знать, как она выглядела. И похожа ли на нее она сама. Достоверно она знала о своей матери лишь то, что та работала на дороге. Энни не могла представить, о чем тогда думала ее мать или как она была одета, но она точно знала, что чувствует человек, выполняя подобную работу. Шершавый камень истирает кожу рук до крови, пальцы, сжимающие кирку, перестают разгибаться, глаза болят, если поднять взгляд вверх от земли. Все очень просто.

– Да, я смогу, – ответила Энни.

Одевшись в платье, данное ей Изабель, Энни усаживает ее рядом с камином, поближе к свету, так чтобы освещение было сзади и сбоку. Сняв платье и корсет, в рубашке и панталонах Изабель уселась прямо на пол; Было что-то жалкое в том, как она сидела, словно ожидая, что вот-вот кто-нибудь ворвется к ней. Энни не знала, как это изменить.

– Смотрите на меня, мэм. – Энни стоит у камеры.

Где тот надменный взгляд, когда в доме миссис Хилл Изабель приказывала Уилфриду подать ей шаль? Когда она инструктировала Энни, как позировать для композиции? Энни попросила Изабель распустить волосы и раскинуть их по плечам.

– Учти, – сказала Изабель, – сейчас мы в помещении, поэтому потребуется более продолжительная экспозиция. Четыре, может быть, даже пять минут.

– Я поняла.

– И убедись, что пластинка полностью покрыта коллодиумом.

– Я знаю.

– А также…

– Мэм, – сказала Энни, глядя на Изабель сквозь камеру, – если что-то будет не так, вы все сделаете сами.

«Верь мне», – подумала Энни. Сквозь объектив Изабель выглядела обеспокоенной и даже испуганной, и Энни вдруг на мгновение потеряла уверенность в себе.

– Смотрите прямо на меня, мэм, – сказала она.

Теперь Энни поставила камеру так, чтобы лицо Изабель занимало весь кадр; на негативе размером семь на одиннадцать дюймов оно получится в натуральную величину. Объектив она настроила так, чтобы в фокусе были только глаза, при этом края оказались размыты, а фон и вовсе скрылся в дымке. Даже волосы Изабель по краям кадра теряли четкость и становились неразличимыми. Но Энни нужны были только эти глаза. Их прямой взгляд и дымка печали в них.

Не двигаться, – приказала Энни и сняла крышку с линзы.

Изабель глядела в объектив, словно в глубину собственной души. Какое это странное чувство! До сих пор объектив камеры был ее собственными глазами, глазами ее души, был частью ее личного видения мира. Теперь он больше не принадлежал ей, и она словно лишилась его силы. Закрыв глаза, Изабель доверилась Энни Фелан, ведущей ее сквозь этот темный коридор.

«…и хочу еще сказать тебе вот что: кто-нибудь когда-нибудь в будущем будет думать о нас.

Твоя Элен».

«И этот кто-то – я сама», – подумала Изабель. Никто другой не думает о нас, для всего остального мира мы просто не существуем. Может быть, в том лесу остались деревья, которые помнят твои прикосновения, помнят, как ты ждала меня там двадцать лет назад. Возможно, тот кусок коры, на который ты клала свою ладонь, теперь выше, чем я могу дотянуться, где-то у самых верхних ветвей.

Энни отмерила время по ручным часам Изабель. Теперь она одна двигала время вперед, одновременно сохраняя для вечности лицо Изабель.

Наконец Энни сказала: «Готово». Изабель быстро поднялась, торопливо оделась и, схватив кассету, почти бегом направилась в свой погреб. Энни слышала, как она, выходя из дома, хлопнула задней дверью.

Вычерпав ведрами воду из ванны, Энни в уборной вылила ее в слив. Затем проскребла ванну щеткой, насухо вытерла ее полотенцем и вернула на ее прежнее место за ширмой. Было уже так поздно, что не было смысла ложиться спать. Прихватив с собой ведра, Энни вернулась на кухню, села за стол и, не зажигая лампы, стала ждать, когда плита прогорит до конца и остынет и можно будет ее почистить. Энни оперлась подбородком на сложенные на столе руки. Какой необычный вечер! Там, наверху, в комнате Изабель, при мерцающем, таинственном свете камина она только что – целых четыре с половиной минуты! – была главной, какой бы сказкой и даже грехом это ни казалось. Это было как обладание целым миром, как ощущение неограниченных возможностей в себе самой. Что она и ее работа не одно и то же и что она реально существует вне этой работы. Ей доверяли. Ей доверили дело, и она справилась.

Кто-то зашел на кухню, задел пустое ведро, и оно со звоном покатилось по ступенькам.

– Мэм, это вы? – позвала Энни. В ответ послышалось сопение.

– Энни? – произнес тихий голос. – Это я. Это была Тэсс. Она протопала через кухню, вытянутыми руками на ощупь нашла Энни и тяжело опустилась с ней рядом на скамейку. В ее дыхании чувствовался терпкий запах алкоголя. Ты меня видишь? – спросила Тэсс.

– Вижу, – ответила Энни.

– Ты меня видишь. Ты меня видела, – сказала Тэсс, слегка покачиваясь.

– Да, я тебя видела, – ответила Энни.

– Не говори никому. Я могу потерять работу. – Тэсс снова качнулась на скамье.

Одной рукой Энни обняла Тэсс, другой сжала ее ладонь.

– Ты можешь упасть, – сказала Энни. – Пойдем, я отведу тебя в постель.

Положив руку Тэсс себе на плечо, Энни подняла ее и повела к лестнице. Спотыкаясь и цепляясь ногами за ступени, они наконец взобрались в свою мансарду. Тэсс уснула раньше, чем завалилась на постель. Энни стащила с нее башмаки, плотно укрыла одеялом. Наверху было холодно. Энни сидела на краю постели Тэсс. Снаружи об оконное стекло бился мотылек – словно удары сердца, если приложить ухо к груди. «Вы живы?» – спросила она миссис Гилби, неподвижно лежащую на полу гостиной. Ответ был: «Да». Ответ был: «Нет».

«Спишь ли ты, Энни Фелан? – думала Изабель, лежа в уединенной темноте своей спальни. – Удалось ли мне выразить мои чувства или они снова исчезнут утром, как только солнечный свет нарисует на фотографической бумаге изображение Сапфо?»


Весь день напролет Изабель напрягала воображение, пытаясь представить Сапфо по сохранившимся фрагментам ее лирики, разрозненным, словно лепестки розы. Весь день она пыталась представить себе, что значит одновременно любить мужчин и женщин. Эти изыскания даже увлекли ее, она специально приказала Энни прийти за ней и забрать ее домой, а потом приготовить ванну – для того чтобы без помех еще раз взглянуть со стороны на обнаженное женское тело. И в результате она сама, Изабель, оказалась Сапфо. Весь вечер Изабель была поглощена только попытками создать нужную атмосферу, совсем забыв о характере персонажей – любящем и любимом. Ведь по сценарию – по старому сценарию, – ее собственное место в композиции было определено совершенно четко.