Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

– Рояль дрожащий пену с губ оближет, – жалостливо прошептала я.

– Н-да, очень хочется пива, – откликнулся хирург.

Размышляя, насколько монтируется пиво с пастернаковской строчкой, я не заметила, как усилиями съемочной группы рояль оказался посреди зала. В центре пространства он уже не выглядел бедным родственником.

– Сейчас мы будем снимать постельную сцену на рояле, – злорадно сказала Альбина.

– После лютежского забора мне уже никакие вершины не страшны, – философски заметила я.

– Обрадовалась! Обойдемся без соцреализма. Сейчас Волков сыграет нам марш Мендельсона.

– На этом инструменте я могу сыграть разве что собачий вальс, – не растерялся хирург.

Он сел за рояль и стал изображать что-то какофоническое. В это время мне предписано было двигаться к нему. Я настолько погрузилась в роль, что в звуках, которые извлекал никогда не игравший на фортепиано хирург, мне слышалась по крайней мере «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Страсти Катерины Измайловой в тот же миг исказили мое лицо.

– Опять наигрываешь! – закричала Альбина. – И не надо идти к роялю, взмахивая руками, как пингвин. Здесь ты должна идти красиво. Забудь уже про забор наконец! Еще раз медленно приближайся к инструменту с исходной точки, и давайте скорее это закончим, я не могу больше слышать, как он наяривает на клавишах! Авангардист, блин!

На седьмом дубле я дошла до рояля и стала у хирурга за спиной, положив ему руки на плечи.

– Теперь вы вдвоем опираетесь на рояль, там, где у него талия. Да не у Волкова талия, а у инструмента! Склоняетесь над ним, еще ниже. Теперь замрите! Снимаем ваше отражение в рояле. Очень хорошо! Снято.

– А когда будет постельная сцена? – спросили мы с хирургом в унисон.

– Размечтались! Это она и была. Все свободны до завтра. Остатки недопитого коньяка конфискованы. Полтора глотка я за сегодня заслужила.

С этими словами режиссер Беляк покинула съемочную площадку. Растерзанный рояль с немым укором глядел ей вслед.

Накануне следующего съемочного дня я сидела дома и думала о себе в искусстве. На «плечиках» сохло кимоно цыплячьей расцветки. Пришел муж и ткнул в него измазанным тушью пальцем. Отпечаток этого пальца причудливо украсил съемочный наряд, что вызвало у меня нешуточную реакцию. Разрядив в мужа весь словарный запас, накопленный за годы совместной жизни, я не могла успокоиться. Хотелось диалога, покаянных слов, а муж сидел у себя в кабинете и молча смотрел в компьютер. Тогда я, выпалив недосказанные слова, хлопнула дверью кабинета. Молчание. Я хлопнула еще раз, посильнее. Тот же эффект. На третий раз не выдержала дверь. Муж по-прежнему сидел в неприкасаемой позе, а на меня посыпались осколки вылетевшего из двери стекла. Убегая из-под стеклянного ливня, я была уверена, что это есть мой последний и решительный бой, после которого о продолжении съемок не может быть и речи. Но из зеркала вместо ожидаемой окровавленной кикиморы на меня смотрело абсолютно не поврежденное привычное лицо. И на теле, к моему великому изумлению, тоже не было заметных ранений. Муж наконец-то оторвался от компьютера и, оценив целостность моих кожных покровов, ледяным тоном произнес:

– Убери осколки.

– Не уберу! Я чуть не погибла под ними!

– У тебя только царапина на ноге. От этого еще никто не умирал. Убери осколки, я сказал!

– Ты мне кимоно испортил, а я тебе дверь. Мы квиты. Тебя просто жаба давит, что я снимаюсь в кино.

– Меня?! У тебя совсем крыша поехала с этими съемками. Небось Мэрилин Монро снится по ночам?

– Уже не снится. Достал ты меня со своей Монро!

– А уж как ты меня достала! Тебя даже неживые предметы не выдерживают. Дверь вон вся в осколках!

В этом месте мне следовало бы зарыдать. Но представив себе режиссера Беляк, оценивающую мои опухшие глаза, я тут же осушила непролитые слезы и сконцентрировалась на мыслях о дочери. Как-то слишком быстро выросшая Ася покинула отчий дом и пребывала в Париже на стажировке. Я умудрилась съездить к ней в гости и от полноты чувств закатить скандал прямо на берегу Сены. Из пяти парижских дней, проведенных вместе, два дня мы выясняли отношения и еще один день не разговаривали. Наиболее миролюбивыми оказались вечер прилета и утро отлета. Потом меня мучила совесть и не успела замучать насмерть только потому, что начались съемки. Глядя на руины двери, я отправила покаянную эсэмэску в Париж:

Пошли хандру на букву «хе»,

Живи в Парижске налегке!

Ты ж не холерик, как мамаша,

Все у тебя должно быть краше.

Включи над ухом «Summer time»

И, подпевая, засыпай.

Маргоша тоже говорит,

Что весел тот, кто вдоволь спит.

Маргоша – это кошка, считающая себя хозяйкой нашей квартиры и пупом Вселенной. Аська называет ее «мелкая», но эта мелкая ощущает свое жизненное пространство по-крупному. Философский вопрос, которым Маргоша периодически томится: «Есть ли жизнь в подъезде?» Она уверена, что предназначение обитателей квартиры – служить королеве Марго верой и правдой. Поэтому больше всего на свете не любит, когда кто-либо из ее подданых уходит, а тем паче уезжает из дома.

Между тем, четвертый съемочный день все-таки наступил. Начался он с пляжного ресторанчика, исполняющего роль питерского кабачка «Ливерпуль». Саша Анчарова и Леша Волков расставались в этом кабачке навсегда. Процесс прощания завершался под музыку битлов. Мы с хирургом не спеша пили пиво. Недоеденные на прошлой съемке вишни слегка омывались накрапывающим дождем.

– Ты добрый, ты официанток вишнями кормишь, – подавала я наиболее удачные реплики из своего сценария.

– Да уж… Хорошо сидим, – не слишком впопад отвечал уставший после операции хирург.

По команде Альбины он клал левую ладонь на мою правую кисть. С вишней во рту я медленно извлекала свою руку и уходила из «Ливерпуля» под душераздирающее «Yestoday». Пляжники окружали нас плотным кольцом и, не обращая внимания на усиливающийся дождь, старательно аплодировали.

А потом через весь город мы мчались на фургоне в Феофанию. В тамошней гостинице были намечены съемки двух отельчиков. На первом этаже, невзирая на обеденное время, вовсю пела и плясала типично советская свадьба. Гостиница, судя по всему, ничуть не изменилась с застойно-застольных времен. Открыв дверь в одно из арендованных помещений, мы увидели скучную до зевоты казенную мебель совковой эпохи. В красном углу дышал на ладан черно-белый телевизор с потрескивающим и подрагивающим, но что-то еще показывающим экраном.

– Здесь будем снимать, как Саша, Волков и его администратор втроем смотрят телевизор в люблинской гостинице, – не терпящим возражений тоном сказала режиссер Беляк.

В жизни данная ситуация приключилась пару лет назад во Львове, у меня в сценарии Львов был заменен на Краков, в кино же место действия перемещалось в Люблин, а снималось в киевской Феофании. Я, хирург и продюсер Ванциферов сели за длинный казенный стол и вперили взоры в черно-белый ящик.

– Мальчики, притащите в кадр какой-нибудь уродливый кактус, – приказал оператор своим ассистентам.

Два брата-студента умчались на поиски. Вскоре они приволокли огромную кадку с полузасохшим фаллосообразным деревцем в центре. Оператор водрузил «кактус» на чахлый телевизор и довольно заулыбался. Иллюзия советского профилактория была излишней в этом эпизоде, но уж больно колоритно смотрелась кадка на черно-белом мигающем ящике-инвалиде.

Администратор Гоша в исполнении продюсера Ванциферова встал из-за стола и, обращаясь к Волкову, сказал:

– Ну что, Палыч, я пошел, а вы тут сами разбирайтесь.

– Иди, Гоша, иди, мы разберемся.

И, повернувшись ко мне, хирург добавил:

– Будем ложиться спать или глазки строить?

– Я собираюсь смотреть телевизор, причем до утра, – строго ответила Саша, то есть я, с трудом сдерживая подступающий к горлу смех.

Хирург, он же Волков, выключил телевизор, и сцена завершилась многозначительным затемнением.

В той же Феофании, но в других номерах мы сняли Тернополь. Саша заходит к Волкову в люкс, где он лежит в состоянии крайнего неудовольствия. Его раздражает интерьер, и больше всего – две сдвинутые кровати, заправленные солдатскими одеялами.

– Сыграйте мне ссору, – сказала Альбина.

Я присела на смежную кровать и начала:

– Ты хотел меня видеть? Я пришла.

– Ну хотел, ну пришла…

– Чего ж так сухо отвечаешь? – спросила я, начиная заводиться.

Хирург растерялся от такого неформального вопроса и буркнул:

– Да как-то суховато здесь все.

На этих словах съемочная группа прыснула, а я вообще зашлась до слез, очень пригодившихся для следующего дубля, в котором мы доиграли сцену до конца. Оскорбленная рыдающая Саша хлопнула дверью и удалилась в свой одноместный номер, где мы и продолжили съемки тернопольского эпизода. Для того чтобы подчеркнуть блеск и нищету провинциальной гостиницы, оператор плеснул водой на стену и так видавшего виды номера. Пятно расползлось огромной кляксой, и довольный собой художник включил камеру. Саша ходила взад-вперед и проклинала Волкова. Потом он врывался в номер и после недолгой полемики швырял ее на односпальную кровать. На пятом дубле хирург и меня швырнул, и сам упал сверху достаточно выразительно, после чего съемочная группа в спешном порядке покинула Феофанию.

Путь наш лежал в столичный Дом кино. В Красном зале режиссер Беляк собрала массовку для съемок «Славянского базара» в городе Витебске. Журналистка Александра Анчарова прорывалась через охранника в полупустой зал. Охранник срывал с нее аккредитацию. Возмущенная Саша делилась своими соображениями с близсидящей коллегой. И в этот момент к ней разворачивалась лицевой стороной неопознанная голова, в которой Саша с ужасом узнавала хамскую рожу певца Зиркорова. Мне нужно было изобразить неподдельное изумление, для которого я никак не могла подобрать нужных слов. На очередном дубле при повороте волосатой головы я завопила:

– Ну ни фига себе!!!

Из дальних рядов раздался хохот. «Значит, получилось», – подумала я с облегчением. Но разъяренная режиссер Беляк выгнала из зала самого громкоржущего представителя массовки. И мы начали все сначала. Зиркоров пытался душить Сашу. Альбина на моем горле показывала, как это надо делать.

– Но я не могу душить женщину, – оправдывался играющий певца интеллигентный волосатый мужчина.

– А вот Зиркоров может, – отрезала Альбина. – Запомни волшебное слово, которое она произносит, после чего ты ее отпускаешь.

– Недаром Леша Волков говорил мне, что не понимает, как его подруга Алла живет с таким мудаком! – четко артикулируя, выкрикивала я нужное слово, и пальцы на моей шее размыкались.

Но до финала было еще далеко. В Доме кино предстояло снять не только витебский скандал, но и концертный зал Петербурга. Саша с подругой Наташей приходят на концерт Волкова. Он спускается к ним с лестницы, как с небес. Наш оператор так долго настраивался на этот спуск, что Дом кино успел практически опустеть. И вот наконец хирург с гитарой добирался до нужной точки и произносил:

– Вы актриса? А вы – поэтесса? Рад вас видеть в своем концертном зале.

За это время я успела в двух словах рассказать артистке, играющей Наташу, о чем, собственно, идет речь в сценарии. Заключительная сцена этого длиннющего дня снималась в баре все того же Дома кино. Саша с Наташей в антракте делились впечатлениями от концерта.

– Ну что, по пятьдесят?

– По пятьдесят. Мы это заслужили. А твой Волков классно играет джаз!

– А я тебе что говорила? Слава Богу, после концерта мы с ним сегодня встречаемся не в гостинице, которую я ненавижу, а в другом месте. За прошедшие годы я в этой гостинице исходила все стены, ожидая его часами…

– Как страшно жить! – произнесла актриса голосом Галкина, пародирующего Ренату Литвинову.

На этой оптимистической реплике и закончился наш съемочный день.

Съемки начинались поздно вечером на вокзале. Весь день я посвятила психологической подготовке к поездке в город Сумы, который мы собирались перевоплощать в Люблин и Питер. После отснятого эпизода с Зиркоровым в голову лезли воспоминания о журналистских приключениях, забавных и не очень.

Однажды одна популярная киевская газета, в штате которой я состояла до ее скандального закрытия, поручила мне взять интервью у Константина Райкина. Он тогда приехал в Киев во главе «Сатирикона», но не со спектаклем, а с каким-то разрекламированным шоу. Каково же было мое недоумение, когда на сцене Октябрьского дворца сатириконовцы вместе со своим главой стали показывать насквозь пронафталиненную школьную самодеятельность! После этого шоу идти на интервью пропало всякое желание. Но встреча уже была назначена на следующее утро в гостинице. На улице стояла ранняя весна, и я явилась в номер в черном пальто с красным шарфом. Константин Аркадьевич, судя по всему, невыспавшийся, предложил раздеться и присесть. Вооружившись диктофоном, я деловито начала интервью. Маэстро не отрывался от включенного телевизора и как-то вяло и односложно отвечал на вопросы.