– Может быть, вы хотя бы уменьшите звук в ящике?

– Да? Пожалуйста! – и он щелкнул выключателем. – Так о чем мы говорили?

– О ваших следующих гастролях в Киеве с «Трехгрошовой оперой».

– Что?! Вы бы еще спросили о спектакле десятилетней давности! Готовиться надо к интервью!

– Да я, собственно, готова в отличие от вас. Вы всегда так разговариваете с незнакомыми женщинами?

– В данный момент я разговариваю не с женщиной, а с профессионалом.

– Тогда позвольте спросить вас, как профессионал профессионала: это самодеятельное гала-шоу «Сатирикона», которое вы сейчас привезли в Киев, какой давности произведение искусства? И стоит ли такой халтурой превращать киевский концертный зал в задрипанный клуб сельской молодежи?

– Что вы себе позволяете?! Вы бы еще про папу спросили! – оскорбился обреченный на вечное сравнение с папой сын великого отца.

– Да не буду я вас спрашивать про папу! Думаю, ему сейчас было бы за вас стыдно. Я вообще ни о чем больше не буду с вами говорить. До свидания.

И я вскочила и ринулась к своему пальто. Размахивая перед носом Райкина-сына красным шарфом и что-то ему напоследок выкрикивая, я случайно задела полуторалитровую бутылку с минералкой. Она упала со стола и медленно покатилась по ковру, поливая его водой. Костя завороженно смотрел на это зрелище, молча переводя глаза с бутылки на меня и с меня на бутылку. От его агрессивности не осталось и следа. Я вылетела из номера и помчалась по ступеням. За мной неслись организаторы гастролей и пытались узнать, что случилось. Но им так и не удалось меня догнать. Это был единственный случай за все годы моей службы в журналистике, закончившийся таким финалом. Как правило, контакт с собеседником возникал в первые же минуты общения.

Вечером раздался телефонный звонок. Гастрольная фирма приносила извинения от своего имени, а также сообщала, что Константин Райкин был очень расстроен, говорил, что в срыве интервью виноват он и перед отъездом в Москву просил позвонить мне и попросить прощения. Собственно, я зла на него не держу. С талантливыми людьми всякое бывает. И вообще, если бы прощения попросил он сам, а не через третьих лиц, я бы не писала сейчас эти строки…

Но вернемся к нашим съемкам. Поздним вечером я выехала из дома с дорожной сумкой и гитарой. У входа в вокзал стояли сосредоточенные режиссер Беляк и продюсер Ванциферов.

– Сегодня я сыграю твою питерскую подругу Розу Байсарову, – обрадовала меня Альбина. – Судя по ее фамилии, мы должны быть похожи внешне, кроме того, она, как и я, – режиссер. Вопросы есть?

– У матросов нет вопросов, – отрапортовала я.

Встретив у фургона остатки съемочной группы с аппаратурой, мы стали шастать по ночному перрону в поисках места для съемок. Одна добрая ларечница поделилась с оператором электричеством. И съемки начались. Подруги прощались на Витебском вокзале в Питере. Мы с Альбиной обнялись, и я, смахнув набежавшую слезу, пошла к вагону. Все шло точно по сценарию. В нужный момент появлялся драматург Бывалов и сообщал Саше, что решил ее сопровождать до Псковской губернии. За съемками наблюдали пассажиры, высыпавшие из поезда подышать ночным вокзалом. Они оживленно реагировали на наши манипуляции.

– Ты дывы! Кино знимають. Шо-то я такого режиссера нэ знаю. А це хто? Ты дывы – актрыса!

Понятно, откуда рекламщики черпают вдохновение и для кого ваяют?…

Дальше предстояло снять более сложный эпизод. Саша Анчарова и очарованный ею драматург, отъехав от Питера, оживленно общаются в вагоне-ресторане. Первой проблемой было найти поезд с вагоном-рестораном. Второй проблемой – чтобы этот вагон-ресторан оказался открытым в час ночи. И третьей – чтобы нас в него запустили вместе с аппаратурой. После бега с препятствиями через рельсы и лабиринты вокзала мы на каком-то дальнем пути нашли поезд с сохранившимся до нынешних дней вагоном-рестораном. Но дюжий проводник-молдаванин наотрез отказался помочь работникам искусства в нелегком съемочном деле и заслонил своей двухспальной фигурой вход в вагон. Как ни уговаривала амбала режиссер Беляк пустить съемочную группу на пять минут в ресторан, все было бесполезно. Тогда на прощание Альбина сказала ему с ослепительной улыбкой:

– Учти, парень, я – цыганка. Не будет тебе счастья в личной жизни!

Оставив проводника осмыслять пророчество, мы опять двинулись через рельсы. На сей раз нам неожиданно подфартило. Поезд «Москва – Одесса» сиял огнями, как новогодняя елка. И наиболее призывно светился вагон-ресторан. Проводник-одессит, в отличие от кишиневского коллеги, с распростертым тамбуром ринулся нам на помощь, предупредив, что поезд стоит десять минут. Всей съемочной группой мы ввалились в вагон-ресторан. На одном из столов возвышалась откупоренная бутылка шампанского «Французский бульвар», а рядом с ней – два недопитых бокала.

– Этот реквизит нам подходит! – и режиссер Беляк поставила шампанское между мной и актером, играющим драматурга.

В быстром темпе мы стали изображать оживленную беседу.

– Не смотри в камеру! – широко улыбаясь, сказал актер.

– А я не в камеру, я на шампанское смотрю, все-таки – «Французский бульвар», – улыбаясь не менее широко, отвечала я «собутыльнику».

Ровно через десять минут мы вывалились из вагона, и поезд тут же тронулся. А в три часа ночи мы уже сидели в купе другого поезда и ехали в Сумы. Хотя особенно рассиживаться времени не было. Поезд красной нитью проходит через 13 серий фильма, и использовать его требовалось на полную катушку. Меня вывели в тамбур и, как перед расстрелом, поставили лицом к камере. Режиссер Беляк, продюсер Ванциферов, хирург и ассистент оператора одновременно закурили и выпустили мне в лицо струи дыма. В кадре моя физиономия должна была проступать сквозь дым воспоминаний. На пятом дубле я почувствовала, что еще немного, еще чуть-чуть – и я выпаду из кадра по причине выпадения сознания. Но режиссер Беляк этого не допустила и вытолкнула меня в коридор подышать.

Потом хирург изображал двойника Леши Волкова, встретившегося Саше Анчаровой по дороге в Париж. Когда я выглядывала из купе и остолбенело смотрела на двойника, хирург ехидно улыбался, видя перед собой мою обкуренную съемочной группой физиономию.

За окнами вагона, между тем, рассвело. Это оказалось очень кстати, поскольку с помощью телеаппаратуры все вагонное электричество было выведено из строя. Нас (неспящих) оставалось только трое: я, Альбина и оператор. По замыслу режиссера Беляк, каждая из 13 серий заканчивалась моим крупным планом в купе поезда. 13 крупных планов – это вам не хухры-мухры и не шуры-муры! К тому же, оператор хотел дождаться восхода солнца, чтобы снять мой измученный профиль еще и в лучах природного светила, но не дождался. Когда проводники объявили побудку, на обрамляющих несущийся поезд небесах была беспросветная облачность. Солнце так и не взошло. Хмурым утром невыспавшиеся, но готовые к следующим подвигам, мы вышли на перрон.

День шестой

Город Сумы готовился к юбилейной дате своего существования. По этой причине перрон был основательно разворочен, а привокзальная площадь выглядела, как после недавней бомбежки. Поселившись в гостинице, названной в честь породившего ее города, мы разбрелись по номерам. Мне, разумеется, достались ключи от 13-го номера. Нечаянно заснув, я опять встретилась с навязчивой Мэрилин Монро. Она развязно давала какие-то дурацкие советы, но оперативно исчезла из сновидения, как только раздался стук в дверь. «Пока реклама, пойду гляну кто там», – подумала я, неохотно переходя из сна в непредсказуемую явь. На пороге стояла Альбина.

– Я осматриваю съемочные площадки, – сказала режиссер Беляк, заходя в номер. – Да, тут у тебя ни Питер, ни Люблин не поснимаешь. Если не найду приличный одноместный, убью Ванциферова. В любом случае, через час встречаемся у меня в люксе.

И, сверкнув цыганскими глазами, Альбина умчалась на поиски. Опасаясь, что сегодня прольется чья-то кровь, я решила заблаговременно подкрепиться в придорожном кафе. Вернувшись в гостиницу «Сумы», застала съемочную группу в состоянии боевой готовности. Специально для Альбины был открыт лучший, он же единственный по уровню комфортабельности, одноместный номер. «Бедненько, но чистенько», – вспомнилась мне фразочка из анекдота о новых русских, пришедших на экскурсию в Эрмитаж.

– Весьма напоминает одноместный в «Октябрьской», – неуверенно произнесла я.

– Значит, здесь и будем снимать Питер, – потирая руки, заключила режиссер Беляк.

Пришло время объяснить, почему я до сих пор не обнародовала фамилию одного из главных в съемочном процессе действующих лиц. Наш оператор, являя собой внешне смесь Портоса с Гулливером, отличался не менее концептуальной фамилией. Написать ее у меня до сих пор не поднималась рука, поскольку перед глазами маячил придирчивый читатель и тыча в текст пальцем, аки Станиславский, повторял «не верю». В общем, хотите верьте, хотите нет, но оператора звали Александр Сергеич Сударь.

– Сейчас будет очень важная сцена. Начинаем с того, что Волков приходит к Саше в номер и, не снимая обуви, падает на кровать. Поехали! – взмахнула рукой режиссер Беляк.

Хирург открыл дверь и в первом же дубле удачно рухнул на гостиничное ложе.

– Я сегодня ужасно устал. Эти концерты просто задолбали! – сказал хирург в волковой шкуре.

– Так иди домой и ложись спать, – ответила Саша.

– Только с тобой! – точно по сценарию процитировал Волков и протянул к Саше отполированные скальпелем руки.

– Все, что между вами происходит после этих слов, мы будем снимать крупным планом. И скажите спасибо, что я не заставляю вас делать эротические упражнения! – выдала Альбина.

– Мы же снимаем поэтическое кино, а не порнуху, – попробовала уточнить я.

Режиссер Беляк на удостоила меня ответом. Она вернула хирурга в вертикальное положение, а меня посадила перед ним на ящик из-под аппаратуры. Таким образом, лицо хирурга, нависая надо мной, придвигалось максимально близко к моей физиономии. Крупным планом снимались хирурговы глаза.

– Вы в постели! – кричала Альбина. – Смотри на нее соответственно!

И хирург-таки глянул на меня глазами Волкова, как тигр на антилопу.

– Он не слишком по-зверски на нее смотрит? – засомневался оператор Сударь.

– Ничегошеньки ты в этом, Александр Сергеич, не понимаешь, – с сожалением ответила режиссер Беляк. – Он смотрит так, как надо!

После удачного завершения этого «постельного» эпизода мы отправились в режиссерско-продюсерский люкс. В лифте я вспомнила, как Леонид Филатов говорил, что самой эротической сценой в кино считает не гимнастические трюки голых тел, а тот эпизод в «Томе Джонсе», когда он и она сидят за столом, едят мясо и смотрят друг на друга.

Спальня в люксе оказалась вполне пригодной для съемок апартаментов люблинской гостиницы начала XXI века. Альбина, послав меня переодеваться, отдавала последние распоряжения. Я вышла из ванной в черном прозрачном пеньюаре в пол. Режиссер Беляк с удовлетворением оглядела мой шифоновый силуэт и велела лечь на кровать лицом к хирургу, спиной к Сударю.

– Чем не Олимпия Мане? – сквозь зубы пошутила я.

– Вылитая рембрандтовская Даная, – саркастически ответила Альбина.

Оператор Сударь приказал ассистенту поправить боковой шов на моем пеньюаре. Студент старательно исполнял задание, я давилась смехом от щекотки. Появился готовый к съемкам хирург, обнаженный по пояс, и сел по-турецки на кровати с гитарой в руках. Я приветственно шевельнула ногой и вздрогнула от крика Сударя:

– Ты что наделала?! Опять сбила шов на боку! Нога кривая получится!

– Не хочу кривую ногу! – заверещала я и послушно замерла под выправляющими линию пальцами студента.

Подняв глаза на торс хирурга, я обмерла: таких волосатых светлорусых мужчин нынче днем с огнем не сыщешь. Удачно подсвеченный, он казался древнерусским богатырем, сбросившим на отдыхе кольчугу, чтоб поиграть на гуслях. Но оператор продолжал творческий поиск:

– Закрой шторки! Раздвинь ножки! – вдохновенно кричал он ассистенту, и студент ритмично двигал железяками осветительного прибора. – Я хочу, чтобы у него шерсть на спине заиграла!

Команды Сударя в сочетании с альковным антуражем довели меня до колик. Последний раз я хохотала столь самозабвенно в период полового созревания.

Когда шерсть у хирурга на спине заиграла, мы наконец начали съемку. Саша смотрела на Волкова влюбленными глазами, а он исполнял для нее настоящее фламенко. Надо сказать, что в гитарном фламенко хирург преуспел несравненно больше, чем в игре на рояле.

Довольная Альбина разрешила нам ненадолго покинуть лежбище и перевернула покрывало на изнаночную сторону. С изнанки оно блестело и переливалось почти всеми цветами радуги. Таким образом Люблин перевоплотился в Питер.

– Теперь быстренько залезайте под покрывало. В кадре будут только головы, плечи и руки. Снимаем сцену в доме у Волкова.