Мышкин забрасывал ее мэйлами, в которых география гастролей приобретала почти материковые очертания. Саша, вооруженная картой Северной Америки, пыталась понять алгоритм своих предполагаемых перемещений. Получалось, что по замыслу Мышкина она должна была передвигаться с Востока на Запад, потом с Запада на Восток, и опять возвращаться на Запад, чтоб в конце концов окончательно вернуться на Восток. Количество концертов возросло с 18 до 25.

– Лева, сократись! – кричала Саша в телефонную трубку. – Мне достаточно за одну поездку по одному разу совершить омовения в Атлантическом и Тихом океанах. Зачем ты меня швыряешь туда-сюда, как бумеранг?

– У тебя посреди гастролей получаются дырки. Я могу их заполнить только таким образом. Зато ты будешь вне конкуренции. Летом у нас мертвый сезон. И ты его оживишь! А что тебя, собственно, смущает?

– Я насчитала 13 перелетов. Боюсь, что в состоянии невесомости я не выдержу полтора месяца. Кроме того, мой жизненный опыт вопит, что у природы нет плохой погоды, кроме жары. Если атмосфера накаляется до 30 градусов по Цельсию и выше, я способна убить всякого, кто поместит меня под этот градусник, и тут же погибнуть смертью храбрых.

– Не волнуйся! Кондиционеры будут сопровождать тебя везде: в самолетах, домах, гостиницах, залах и машинах. Клянусь честью бывшего московского каэспэшника!

Несмотря на то, что подобная клятва была весьма сомнительна, легкомысленная Саша доверилась Леве Мышкину исключительно из сочувственного расположения к персонажу Достоевского. Ну не мог ее обмануть человек с таким «идиотским» именем-фамилией! Вообще-то аббревиатура КСП всегда вызывала у Анчаровой смутное неудовольствие. Повседневная жизнь клубов самодеятельной песни (КСП), размножавшихся в застойные времена по всему нерушимому Союзу, напоминала игру «Зарница». А Саша терпеть не могла пионерско-комсомольские игры, даже с партизанским уклоном. Вот они расселись по лесам, зазвучали до самозабвенья: как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Может, каэспэшники действительно свято верили в свою борьбу с режимом посредством лесных песнопений? Самые рьяные борцы регулярно поют сейчас в Кремле на придворных концертах. Ну а Саша и в те былинные времена жила худо-бедно с клеймом парии, изгнанной из комсомола, и в нынешние мутные времена брезгливо уклонялась от объятий власти что в незалежной Украине, что в независимой России. Всю жизнь гуляя сама по себе, она в любой среде оказывалась инакомыслящей, точнее, инакочувствующей и предпочитала называть себя старофранцузским именем: трубадурка. Как известно, в переводе с окситанского, трубадур (trobador) – это поэт, слагающий песни о мирской любви, а трубадурка (trobairitz) – соответственно, певица подобной любви. Кстати, впервые слово «трубадурка» появилось в 4577 м стихе анонимного окситанского романа 13 века «Фламенка». Трубадуркой во «Фламенке» именуют некую Маргариту, когда она «находит слово» (trobar) для продолжения любовного диалога. Из жизнеописаний трубадурок можно догадаться, что все женщины-поэты 13 века принадлежали к высшей аристократии окситанского юга Франции. Из исследований, предпринятых Сашиным другом Трубецким, также можно догадаться, что Анчарова – прямой потомок знаменитой трубадурки Ломбарды и непрямой потомок не менее знаменитой Марии Шампанской. Так что не случайно в Сашиной душе навеки переплелись любовь к Франции с любовью к трубадурству. Она придумала себе сценическое имя Александрина, напоминавшее ей о тех несчастных счастливых временах, когда ее так называл известный джазмен своей судьбы, чья истинная фамилия держится автором в тайне из политкорректных (будь они неладны!) соображений.

13 июля Александрина вылетела из Киева в Нью-Йорк. Французские авиалинии приземлили ее на пять лишних часов в аэромонстре «Шарль де Голль». Бросив евросоюзный цент в стакан с недопитым кофе, Саша со слезами на глазах простилась с не увиденным на сей раз Парижем и поднялась на борт гигантского лайнера. Земля в иллюминаторе стремительно исчезала, уступая место Атлантическому океану…

* * *

В Нью-Йорке, конечно же, было душно и влажно, и с кондиционерами – напряженка. Концерт на Лонг-Айленде прошел в условиях умеренного экстрима. В первые же два дня своего американского пребывания на гастролях Саша ощутила разницу между тем, что ей обещал Мышкин, и действительностью. Лева из Сан-Диего, естественно, в Нью-Йорк не прилетел, поручив Сашу заботам восточнопобережных организаторов. Бывший школьный учитель Болтунов, куратор ее первого концерта, почему-то не сомневался, что делает Анчаровой большое одолжение своим появлением на ее горизонте. Поэтому явился он тогда, когда ему было удобно, не спрашивая гастролерку, совпадает ли день и час его явления с ее представлениями о предконцертных бдениях. Саша, разумеется, выразила неудовольствие в присущей ей эмоциональной форме. Болтунов затаил злобу. Несмотря на зримо проявленный катарсис публики (аплодисменты, покупка дисков и книг трубадурки с автографами Александрины, фотографирование гастролерки вместе с Болтуновым и т. п.), куратор сообщил Мышкину, что все прошло ужасно. Измученная духотой и человеческим коварством, Саша вылетала из Нью-Йорка в Чикаго в весьма плачевном настроении. В самолете она думала о том, как влияет эмиграция на душу постсоветского человека. Выводы были неутешительными.

В Чикаго гастролерке дали отоспаться под дулом кондиционера, после чего она задышала более ровно и даже смогла опять петь. Здесь ее курировала милая супружеская пара бывших харьковчан. Их трехлетняя внучка Катенька еще не говорила по-английски и воспитывалась на литературных и песенных произведениях равнодушной Отчизны предков. Поэтому в машине бабушки в присутствии Катеньки всегда звучали исключительно детские советские песни. Катенька восторженно вскрикивала:

– Бабушка, пой со мной!

И бабушка, уверенно ведущая машину по американским буеракам и косогорам, запевала:

– Ах ты, бедная моя трубадурочка! Посмотри, как исхудала фигурочка! Я заботами тебя охвачу!

И Катенька:

– Ни-че-го я не хо-чу!

Саше становилось тепло и уютно в коконе взаимной любви бабушки и внучки под аккомпанемент таких знакомых вневозрастных песен. На горизонте вырастали небоскребы Чикаго, и по мере приближения к даун-тауну все более очевидным казался контраст между американской и евразийской ментальностью.

– С голубого ручейка начинается река, – запевала бабушка.

И Катенька (тоненьким голоском, нежно):

– Ну а дружба начинается с улыбки!

* * *

После чикагских и милуокских выступлений Саше предстоял сложный перелет на Запад. Экономный Мышкин взял ей билет в Сиэтл с пересадкой в Атланте. Анчарова, уже слегка ознакомленная с географией Северной Америки, не понимала, на кой черт ей лететь из Чикаго на юго-восток и там пересаживаться на другой самолет, направляющийся на крайний северо-запад. Это была одна из первых загадок ее передвижений. Если кто-то считает, что американские самолеты летают точно по расписанию, значит, этот кто-то никогда не болтался в воздухе вдоль и поперек Америки. В Атланте Саша проторчала несколько сверхурочных часов, посылая в адрес Мышкина мысленные сигналы, далекие от политкорректности. Может быть, еще кто-то считает, что в американских самолетах чем-то кормят во время долгих перелетов? Анчарова принадлежала к таким наивным пассажирам и, размечтавшись о корочке хлеба, получила в награду микроскопический пакетик трудноразгрызаемых чипсов. А на большее ты не рассчитывай! – надрывно пело ее голодное нутро.

Глубокой ночью в аэропорту в Сиэтле гастролерку встречал мужчина спортивного вида с поэтической фамилией Винокуров. Он повез ее в загородный дом встречать рассвет. А поутру спортсмен накормил гостью ухой на приусадебном участке, поросшем роскошной травой. Походив босиком по траве, Саша, наконец, очнулась и почувствовала себя готовой к очередным подвигам. За подвигами дело не стало. Уже в 11 утра ее ждали пенсионеры в зале «детского сада». Детскими садами хитроумные эмигранты прозвали заведения, куда сдают своих пожилых родителей питаться и культурно развлекаться. Анчарова должна была успеть развлечь предлагаемую публику между завтраком и обедом. Детсадовцы встречали Александрину бурными аплодисментами. Они, несмотря на почтенный возраст, готовы были петь и смеяться, как дети, и Саша, несмотря на дикий перелет и бессонную ночь, общалась с ними от души. Отпустив растроганную публику на обед, гастролерка отправилась на экскурсию по Сиэтлу в сопровождении давнего бывшекиевского знакомого. Выгуляв Анчарову, знакомый привез ее на вечерний концерт, а сам поспешил домой, где его ждала жена, не разделяющая интереса мужа к трубадурской песне.

Наутро Винокуров привез Сашу к поезду, следующему в Портленд. Все концерты, которые проводил спортсмен, проходили под афишным названием «Бард-кафе «Магадан» приглашает». Винокуров был коренным магаданцем и обеспечивал рекламой свой родной город на многие годы вперед. Прощаясь с Анчаровой на перроне, спортсмен со скупой мужской слезой в голосе сказал:

– Надоело мне здесь, Саня! Буду возвращаться на родину.

– Куда именно, если не секрет?

– В Магадан, конечно! Куда ж еще?

И поезд с оглушительным гудением тронулся. Надо сказать, что вопреки расхожей легенде, американские поезда так же нарушают расписание движения, как автобусы и самолеты. До Портленда ехать-то было всего три часа, но железнодорожный состав успел задержаться в пути. Встречающий Сашу незнакомый мужчина с плохо скрываемым укором смотрел на нее, как на виновницу опоздания. До концерта оставались считанные часы, но трубадурку, не спрашивая, повезли в противоположном от концертной площадки направлении. Ситуация с нью-йоркским куратором повторялась. Саше неохотно делали большое одолжение и на любые ее возражения отвечали:

– А мы тут вообще неконцертообязанные!

На приведение себя в боевую готовность у Александрины в итоге оставалось минут 15. До этого она успела худо-бедно наладить контакт с неконцертообязанным и даже попросила его помочь купить камертон для гитары в подходящем магазине.

– А зачем нам магазин? У меня есть точно такой же. Могу загнать за 20 долларов. Только для тебя.

– С перламутровыми пуговицами? – поперхнувшись, спросила Саша.

Неконцертообязанный не понял вопроса. Однако снисходительно просветил Анчарову, что Портленд, по которому они сейчас колесят, не имеет никакого отношения к Портленду из песни Окуджавы.

– Приезжают тут всякие трубадурики и поют на концертах: когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки.

– Но только в Портленд воротиться не дай нам, Боже, никогда, – прошептала Саша. – Не переживай, я Окуджаву сегодня петь не буду.

И не спела. После концерта к ней подходили растроганные зрители и горячо благодарили за неисполнение «Песни про Портленд». После этих благодарностей Анчаровой нестерпимо захотелось исполнить «Песню про зайцев». Но обидчивость эмигрантской публики была настолько непредсказуемой, что трубадурка не решилась запеть крамольную, то бишь советскую песню. На домашнем банкете стол был полон яств. Правда, Саша была настолько вымотана, что не могла ни есть, ни пить. Затылок раскалывался от забиваемых в него невидимых ржавых гвоздей, сквозь стук молотков смутно угадывался смысл проистекавшей за столом беседы.

– Как, ты его не знаешь? Да он – известный гитарист!

– Тоже мне, профессия. А бизнес у него есть?

Анчарова почувствовала себя лишней на этом деловом празднике жизни и незаметно удалилась. Ночью гастролерке снился покойный Олег Даль, приглашавший ее на утиную охоту. Вместе с приглашением он пытался «загнать» ей за 20 долларов поломанный камертон и убеждал Сашу, чтобы она никогда не мешала Портленд с портвейном. Потом Олег Иванович с нездешней грустью пел «Песню про уток»:

– Вечереет, и над озером летают утки! Вот и мне нужно было при жизни написать про уток, а все какие-то гуси получались…

Анчарова восприняла сон, как предупреждение. Ей во что бы то ни стало хотелось остаться в живых, и вся надежда была на Калифорнию, где она намеревалась передохнуть в кругу не забывших ее друзей.

* * *

Ну, здравствуй, Калифорния! В аэропорту Сан-Хосе Сашу встречал заманивший ее сюда господин из Сан-Франциско. Вообще-то Анчарова предполагала увидеться с ним на неделю раньше, когда он (по партизанской советской привычке) отмечал на калифорнийской природе свой день рождения. Но Лева Мышкин запустил трубадурку в Чикаго, Сиэтл и Портленд по настоянию именинника. Саша, не выносившая камней за пазухой по причине их тяжести, в тот же вечер прямо спросила у юбиляра:

– Друг мой Иосиф! Мы с тобой не виделись 15 лет. Что ж ты не позвал меня на свой праздник, когда я маялась в душном Нью-Йорке?

– Сашенька, солнышко! Разве я смог бы уделить тебе должное внимание при таком скоплении гостей? Зато сейчас я полностью в твоем распоряжении!

До Анчаровой, наконец, дошло, что именно ее поразило во внешности друга в первые же минуты встречи. Когда Иосиф уезжал из Киева, он был почти совсем седой. Нынче же волосы его густо почернели, а лицо совсем не краснело во время произнесения кристально правдивых речей. Саша надеялась, что они поедут к нему домой, где их ждет-не дождется жена Иосифа Рая с хлебом-солью и приятными воспоминаниями о партизанщине на Родине. Но, судя по всему, Рая гостью не ждала, и Иосиф отвез Сашу на ночевку к незнакомому дяде. Посиделки втроем длились недолго: друг пожелал приглашенной спокойного отдыха и, оставив ее в чужом доме, растворился в калифорнийской ночи. Заснула Анчарова в глубоком недоумении от происходящего, под скрежет когтей хозяйского пса, пытающегося проникнуть к ней в спальню.