Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

– Мистик, бля! – нецензурно подумала я.

К числу 13 он всегда испытывал почти религиозное чувство, придавая ему гораздо большее значение, чем окружающим его живым людям. У него и день рождения 13 сентября, и комбинации цифр мобильного телефона и автомобиля обязательно содержат 13. Думаю, в скором будущем в апартаментах, где он проживает, будет 13 опочивален. Ничего не имею против числа 13, я даже до 13 лет проживала в 13-й квартире. Посему расскажу тебе, коллега, чертову дюжину наиболее запомнившихся эпизодов за годы нашей несовместной жизни.

Июльская жара в Киеве. Еще не взорвался Чернобыль и не пришел к власти Горбачев, но уже умер Брежнев. В лесу поблизости от станции Макейчуково традиционно отмечался полуподпольный день рождения киевского барда Лени Душевного. Комитет глубокого бурения относился с повышенной бдительностью к нашим лесным бдениям. И на сей раз тоже прислал своих гонцов попугать для острастки гитарную братию. Мы с мужем опоздали и встретили на станции лучезарно улыбающихся комитетчиков. Медленно и печально переходя к угрозам, доблестные искусствоведы в штатском настоятельно требовали нашего изъятия из леса. Но возвращаться в город не хотелось принципиально и, поблагодарив комитетчиков за служебное рвение, мы нырнули в лесную глушь. Предполагаемое место расположения палаточного лагеря было пусто. Комитетчики все-таки сделали свое грязное дело и согнали народ с насиженного места. С неба начал накрапывать дождь, который, как ему положено, смывает все следы. Мы шли наугад, уже ни на что не надеясь, и вдруг в пустом мокром лесу наткнулись на виновника торжества Леню Душевного, который (на всякий случай) сошел с электрички на предыдущей станции, дабы не встречаться с дядями из комитета. Сев на пенек и употребив на троих содержимое Лениной фляжки, мы с новыми силами отправились в путь. Долго ли коротко ли пришлось блуждать по лесу, сейчас вспомнить трудно. Но новое местопребывание гостей, явившихся праздновать день рождения, мы все-таки нашли. Бредя по тропе и здороваясь с каждым встречным, я прошла с набок свернутой головой мимо ленинградского гостя. Он точно так же свернул свою голову в противоположном направлении. Миновав по инерции несколько метров, мы одновременно развернулись и двинулись навстречу друг другу, как два сошедших с рельсов поезда.

– Что происходит, почему мы не здороваемся? Ты чего сегодня такая… смурная, что ли?

– Понимаешь, Леш, мой муж вдруг решил не оставлять меня в лагере. Он хочет вернуть меня в больницу, из которой я удрала. Говорит, что если у меня будет после встречи с комитетчиками прободение язвы, хирурга в лесу он для меня не найдет.

– С хирургом действительно проблематично, но врач «скорой помощи» перед тобой. Показывай, где муж, я с ним договорюсь. Почему-то ужасно не хочется, чтоб ты уезжала.

И мы двинулись к оврагу, по пути обрастая толпой любопытствующих. Таинственная беседа, состоявшаяся в овраге, дала свои плоды и, подхватив мужа вместе с рюкзаком, гитарой и палаткой, все участники представления потянулись к костру.

– С тебя бутылка, – заговорщицки подмигивая, сказал мне мало знакомый ленинградский гость.

Потом мы сидели у костра под непрекращающимся дождем. Леша честно исполнял роль врача «скорой помощи». Он растирал мне промокшие ноги, заставлял принять из его рук ложку с горячим супом и всячески дурил голову байками из жизни лабухов вперемежку с огненной водой из железной кружки. Периодически к костру подходила его жена, держа за руку дочку-дошкольницу, и смотрела на общение врача с пациенткой с плохо скрываемой яростью. В это время мой муж ставил палатку и вообще не смотрел в нашу сторону. А когда незаметно подкралась ночь, у костра собрались все солагерники, дабы, наконец, послушать ленинградского гостя. Он привез в Киев новые «одесские» песни своего однокашника Саши Розенбаума, и многим не терпелось узнать о том, как «мы подошли из-за угла» из уст земляка автора. Спев пару песен, Леша решил проведать жену и дочку, спавших в палатке неподалеку. Но костровые зрители хотели немедленного продолжения банкета и тут же передали гитару мне.

– Она вам не из тех, кто заполняет паузы! – раздался рык ленинградского гостя.

Неожиданно пауза затянулась, и под напором алчущей песен и зрелищ аудитории мне все-таки пришлось запеть. Увлекшись собственным исполнением, я очнулась только тогда, когда увидела прямо перед собой два рысьих желтых с прозеленью глаза, втягивающих в себя мою грешную душу вместе с гитарой, песнями, плясками и напрасными надеждами на то, что все еще обойдется. Оборвав себя на полуноте, я вскочила и, отбросив гитару, прыгнула куда-то в темноту.

– Нам надо поговорить, – услышала я за своей спиной интонацию, похожую на «мы подошли из-за угла».

Прислонив меня к первому попавшемуся дереву, он хотел что-то сказать, но в этот момент нас окружила ненасытная костровая братия.

– Я же ясно сказал: нам надо поговорить! – рявкнул он уже не мне, а прискакавшим туристам.

Все моментально бросились врассыпную, и наш первый концептуальный разговор состоялся. О, что это был за разговор! В нем участвовали все части тела, которые умудрялись наощупь обниматься, целоваться и в промежутках произносить разные по степени значимости слова.

– Сашка, ты такая талантливая чувиха! Я тебя боюсь, – чуть слышно произнес он освободившимися губами.

– А я тебя нет, – полузадушенно щебетнула я. – Правда боишься?

– Я не знаю, что мне с собой делать. Опять начинать жизнь сначала? Опять разводиться с женой? Но я не могу сейчас пойти на это!

– Леша, о чем ты? Никому никуда не надо идти. Я сама не понимаю, что происходит. Но когда 13 числа мы вместе оказались в гостях у Душевного, я явилась туда одним человеком, а ушла другим. Все сидели за столом, а мы с тобой стояли в соседней комнате и ты все говорил, говорил, говорил… И тут Душевный принес две рюмки водки и сказал, чтобы мы выпили на брудершафт. И мы еще долго стояли с перекрещенными руками прежде, чем выпить эти рюмки. А потом мы вернулись к столу, вернее, ты сел за стол, а я взобралась на подоконник, чтобы быть подальше от тебя. И тогда ты стал медленно выходить из-за стола и сомнамбулически двигаться к подоконнику. Ты сел на пол у моих ног, опираясь на них спиной, и одной рукой обхватил меня за щиколотку. Как будто окольцевал. Кольцо твоей руки на моей ноге я чувствую до сих пор. А больше, собственно, ничего и не произошло.

– Что же мы делаем? Сколько можно стоять у этого чертова дерева, рядом с палатками, где спят наши пока еще супруги? Я сейчас уведу тебя отсюда и назад не возвращу!

– Уведи, только поскорее.

И в это самое мгновенье, которое нестерпимо хотелось продлить, какая-то сволочь засветила нам фонарем прямо в глаза. С криком «вот они!!!» толпа оторвала нас друг от друга и потащила к костру. Если бы меня тогда бросили в костер, он бы, наверное, показался мне чуть теплым. Но Лешу все-таки заставили петь, а я стояла у него за спиной, и после каждой песни он проводил щекой по моей руке, не давая возможности никуда от него сбежать. Хотя, собственно, бежать уже было поздно.

Ах, как он на меня смотрел

Своими рысьими глазами!

Взгляд на щеках моих горел,

Как знак беды, как зов, как знамя!

И я летела в никуда

Сквозь времена и расстоянья,

Вокруг мелькали города,

Вокзалы, залы ожиданья,

Не предвещая никому

Добра и участи счастливой,

А только сердцу и уму

Тоску вчерашнего разлива…

О, этот оголенный взгляд,

Чреватый смутой и обманом,

Светил мне по дороге в ад,

Подмигивал в прищуре пьяном,

Не означая ничего,

Как желтый свет в столбе фонарном!

 И я любила не его,

А только отсвет легендарный

Нездешней жизни, той, где я

Слыла бесстрашной Маргаритой,

И черный свой огонь тая,

Жила греховно и открыто.

Знаешь, не буду я соблюдать хронологию в своем рассказе. Буду вытаскивать на свет божий эпизоды в том порядке, как они вспоминаются. В общем, прошло много лет. За эти годы рухнул Союз, и мы оказались в разных государствах. Виделись иногда чаще, иногда реже. Сейчас мне вспоминается встреча после долгой, как пишут в дамских романах, разлуки. Гостиница «Октябрьская» в Питере, в которой я уже знала к тому времени все закоулки, неимоверно подорожала по сравнению с 91-м годом, когда я останавливалась в ней впервые. Ритуал всегда был одним и тем же. С Витебского вокзала я ехала в гостиницу, снимала там одноместный номер и ровно в 12 дня звонила ему. Он к этому времени как раз просыпался. С годами дрожание пальцев при наборе телефонного номера уменьшалось, а ощущение болотной гибельности происходящего увеличивалось. Периодически я совершенно искренне хотела, чтобы наши отношения стали по-настоящему дружескими, как это иногда случается у бывших любовников. Но никакой дружбы не получалось. И в тот раз мы обменялись вместо приветствия дежурными кодовыми фразами.

– Кажется, с тех пор, как мы не виделись, прошло сто лет одиночества? – спросила я.

– Сто лет и одна ночь, – ответил он. – Сегодня очень жарко…

– Сними пиджак, и мы сможем посидеть-поговорить.

– Почему посидеть? А полежать? Только мне нужно опять к тебе привыкнуть.

– Как и мне к тебе…

Привыкание, вернее, узнавание в таких случаях, как правило, происходит мгновенно. Но я совершенно его не узнавала. Это был абсолютно новый мужчина, по каким-то ему одному ведомым причинам демонстрирующий мне свои достижения в области постельной эквилибристики. Я чувствовала себя, как подопытное тело, выброшенное за борт корабля, и вынужденное трепыхаться, чтобы не утонуть. Вот я и трепыхалась. А мой вновь обретенный возлюбленный испытывал на мне известные кульбиты, к которым его приучили за время нашей разлуки. В какой-то момент у него все-таки хватило соображения бросить мне спасательный круг. И я, уже почти ушедшая под воду, вынырнула на поверхность. В окна гостиничного номера бил яркий свет, и у меня не было никакой уверенности, что это кораблекрушение можно пережить.

В последующие дни телефонная трубка разговаривала со мной, как Берия с подследственным. Меня лишили сна, еды и ощущения времени. Гостиничный номер превратился в пыточную камеру. Я ждала освобождения, почти не надеясь на него. На исходе третьего дня Лаврентий Палыч сказал «поехали» и махнул рукой. Он подкатил на своем тогдашнем лимузине и повез меня выгуливать в Летний сад. Над Летним садом нависали летние сумерки. Так же сумеречно было у меня на душе.

– Ну что, Александрина, посидим тут минут 20 и поедем ко мне домой. Больше я тебе сегодня ничего предложить не могу. Жену я уже предупредил, что приеду с тобой.

– Замечательно! И что мы будем делать втроем?

В это время у него зазвонил мобильный, и я так и не узнала, что же мы будем делать. При выходе из Летнего сада мобильный зазвонил опять, и я еще долго гуляла сама по себе. Состояние сумеречности внезапно сменилось предвкушением куража, и я вспомнила свою юношескую жизнь на перилах. Не долго думая, я взобралась на перила моста над близлежащим каналом и, дрожа крупной дрожью, решила восседать на них до последнего. Закончив долгий мобильный разговор, Лаврентий Палыч наконец-то обернулся ко мне. Мне даже показалось, что на глазах его зловеще блеснуло пенсне. Он схватил меня за что попалось под руку и заорал:

– Ты что, совсем с ума сошла?! Знаешь, скольких я вылавливал из этого канала, когда работал на «скорой»?!

– Успокойся, Леша, я не собираюсь прыгать в канал. Я просто присела отдохнуть, пока ты так долго говорил по телефону. Зачем ты меня стаскиваешь отсюда?

– Зачем, зачем… Колготки порвешь!

Не без оснований полагая, что для бедной девушки колготки – это святое, спасатель уволок меня в машину и мы покатили на Васильевский остров. Несколько обескураженная перспективой совершенно противопоказанной мне встречи с его женой, я безуспешно порывалась почистить оставшиеся перышки. Взглянув на своего друга, как в зеркало в лифте, я с надеждой спросила:

– Как я выгляжу?

– Вызывающе! – ответил Лаврентий Палыч. – В твоих глазах ухмыляется зеленый змий!

Мы сидели на нижнем этаже двухуровневой квартиры и вели светскую беседу. Под потолком пролетали искры и периодически попахивало сгоревшей проводкой.

Мы поговорили с Таней о наших выросших детях. Ее дочь была уже замужем и ждала ребенка, моя – закончила лицей с золотой медалью и поступила в какой-то навороченный институт, не дожидаясь участия беспечных родителей в сложном процессе перехода из школьницы в студентку.

– Бывают же такие талантливые дети! – с раздражением заметила Таня.

Я была на нее не в обиде, поскольку прекрасно понимала, что раздражение направлено не на моего ребенка, а персонально на меня. Посему предложила Леше выпить за его замечательную жену. Он хотел напоить нас какой-то неопознанной настойкой, на этикетке которой красовалась его физиономия с усами в натуральную величину. Но предпочитая коньяк, я все-таки выпросила у гостеприимного хозяина янтарную рюмочку французского мартеля, чем привела его в необъяснимую ярость. Выхлестав полбутылки усатой настойки, Лаврентий Палыч поволок меня на верхний этаж. Там, на скорую руку оборудовав новую пыточную камеру, он долго муссировал свою излюбленную тему: об отсутствии прав у меня и отсутствии обязательств у него. При этом все время удивлялся, чем я опять недовольна.