Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

– Эй, Цветаева, кончай обижаться! Ну сказал я тебе что-то после концерта. Наверное, было за что.

– Не было!

– Ну может и не было. Я всегда после концерта злой, как черт.

– Предупреждать надо…

Мы помирились тем ритуальным способом, которым мирятся все близлежащие друг к другу мужчины и женщины на Земле. Он заснул в образе милого друга Леши и очень скоро проснулся в образе Лаврентия Палыча.

– Шура!!! Я из-за тебя нарушил режим! Если бы кто-то из академических музыкантов увидел, чем я здесь занимался перед концертом и после него, меня бы просто заклеймили позором! Они никогда не нарушают режим! Потому они так хреново и играют!

– Леша, что с тобой? Почему ты так орешь?! Тебе что-то приснилось?

– Я вообще не спал! Ты всю жизнь себя ведешь, как будто тебе 15 лет. Но мне-то не 17, ни в душе, ни по паспорту! Я слишком стар для тебя.

– А я думала, в твоем паспортном и душевном возрасте как раз предпочитают несовершеннолетних любовниц…

– Мне сейчас не до шуток! Ты же, блин, – поэтесса, твоя энергетика бьет меня по самым чувствительным местам. А я должен выспаться! У меня очень тяжелая работа!

– Поэтому ты хочешь выгнать меня среди ночи на улицу, я правильно поняла?

– Не на улицу, а в твой собственный номер, и не выгнать, а по-человечески попросить на несколько часов разойтись.

– Так не просят!

– Тебе не отвратительны эти вечные супружеские выяснения отношений, которыми заканчивается любая наша встреча?

– Мне отвратителен ты. Потому что с тобой холодно и страшно, как в объятиях белого медведя на Северном Полюсе.

– Со мной холодно?! Да я даю тепло миллионам людей!

– У тебя мания величия, бедный Лаврентий Палыч! Все, я ухожу, и на этот раз навсегда. Где мои вещи, черт возьми?!

– На, забирай, и сережки свои не забудь! Неужели ты сейчас оставишь меня одного в таком состоянии?

– Но ты же сам этого хотел!

– Я просто хотел выспаться и по-товарищески попросил тебя…

– Я тебе не товарищ!

– Посмотри на меня, я старый больной человек, меня девушки не любят.

– Привет Ильфу и Петрову. Я пошла.

И, оглушительно хлопнув дверью, я покинула апартаменты Лаврентия Палыча.

Через пару часов в мой номер ворвался Леша. Он произносил что-то невразумительное, но уже почти человеческое.

– Это была самая ужасная ночь в моей жизни! Ты помнишь, что ты мне наговорила? Но ведь у нас с тобой все гораздо лучше, чем ты думаешь!

Я никогда не могла привыкнуть к его метаморфозам. Ему всегда удавалось одним словом, взглядом, жестом утихомирить меня и одарить несбыточной надеждой на то, что у нас действительно все гораздо лучше, чем я думаю. Я просто еще любила его тогда и не знала, что запасы моей неисчерпаемой любви почти на исходе.

Я шаг над пропастью ступила

И вспомнила: как я летала!

Постой, когда же это было?

И, боже мой, что с нами стало?

О, как мешает это знанье

Всех уголков души и плоти!

Как велика тоска по тайне,

Когда общенье на излете!

Я думала: как мы похожи

По частоте биений сердца,

По крепости тончайшей кожи,

По примеси горчайшей перца!

Но так растянута пружина,

Что потеряла вид упругий.

Пуста бутылочка без джинна,

Без журавля бессильны руки!

Мои слова на многих лицах,

Как знак пощечины, пылают.

Я раздарила по крупицам

Все замыслы – и тем спасла их.

Но жаль, становятся обузой

Необходимые однажды

Посланцы многоликой Музы,

Не утоляющие жажды…

Когда мы начинали жить в СНГ, время за окном стояло, мягко говоря, страшноватое. Но тем не менее, народ дружными стадами стал выезжать за границу, и не на ПМЖ, а просто погулять. Вот и я решила осуществить свою заветную мечту, совпадающую с мечтой всей невыездной советской интеллигенции, и отправиться на прогулку в Париж. До этого, еще при умирающем Союзе, я уже успела побывать на Манхэттене, но Нью-Йорк был для меня не осуществлением каприза, а острой необходимостью. В Америке прооперировали мою дочку Стасю, как нашим эскулапам и не снилось, причем, совершенно бесплатно. Но это совсем другая история.

Так вот, озабоченная последовательной сбычей мечт, предыдущей из которых был употребленный в хвост и в гриву Литинститут, я рвалась в Париж, как скаковая лошадь на скачки. И получив первый гонорар за зарубежную публикацию стихов, тут же помчалась в турагентство. Все оказалось неправдоподобно просто. Гонорара моего на самолет не хватало, зато как раз хватило на поезд с автобусом. Я даже не стала ждать приемлемой погоды и отправилась в Париж прямо зимой, облаченная в китайский пуховик, считавшийся по тем разбойным временам супермодным и удобным. Но хитрожелтые китайцы знали, кому сбывать свою продукцию. После ночных переездов в автобусе я вылезала из проклятого изделия вся в пуху, как недощипанная курица, и вид у меня был отнюдь не европейский. Что, впрочем, не помешало приятным во всех отношениях дорожным знакомствам, одно из которых завелось еще в поезде «Киев – Ужгород». Разместившись в купе и задумчиво выглядывая из него в коридор, я вдруг просто остолбенела. По коридору шел Леша в образе малость потасканного Лаврентия Палыча. Я решила, что вымечтанная поездка в Париж довела меня до зрительных галлюцинаций. С Лешей мы виделись минувшей осенью при весьма пристойных обстоятельствах. Я выступала на его концерте с чтением стихов под аккомпанемент саксофона, а потом мы ужинали в ресторане под присмотром его жены. На прощание, будучи крепко выпившим, он, правда, укусил меня за ухо, после чего мы, несолоно хлебавши, расстались. Конечно, все эти полгода я тосковала по нему почти как по Парижу. Поэтому не слишком удивилась идущей по поезду галлюцинации.

Когда пришло время выкурить первую сигарету, я выплыла в тамбур. Там стоял он и курил. И я убедилась, что это вовсе не галлюцинация, а невероятно похожий на моего бойдруга мужчина.

– Давайте знакомиться, – любезно предложил он. – Меня зовут Леша.

От этого звукосочетания я не на шутку поперхнулась дымом и с трудом вспомнила свое собственное имя. После тамбурного знакомства Леша-дубль 1 не отходил от меня ни на шаг. Я узнала, что он долго жил на Севере, в Ямбурге, и только недавно переехал в теплые края, то есть в Симферополь. А фамилия у него была, ты не поверишь, Пржевальский. Когда я спросила, говорил ли ему кто-нибудь, что он невероятно похож на Алексея Волкова, Леша рассказал мне чудную историю. Но об этом чуть позже.

Представь себе состояние человека, всю жизнь грезившего Парижем и не чаявшего попасть туда при жизни, в тот момент когда он, то есть я, ранним зимним утром въезжает на Елисейские Поля. Забыв и про утомительную дорогу через заснеженную Европу, и про китайский мерзкий пух, прилипший к нарядному костюму, я смотрела из окна автобуса на Париж и действительно готова была за такое счастье просто взять и умереть. И надо сказать, все последующие дни не поколебали моей готовности. Только Лувр не совсем оправдал ожидания, и то лишь потому, что я терпеть не могу музеи, кишащие толпами экскурсантов. К тому же, Лувр съедал у меня те часы, в которые я хотела прошляться по мостовым Парижа до полного изнеможения. Поэтому я с трудом запоминала изобразительные сокровища залов, спеша обойти их поскорее и оправдывая себя тем, что наш Эрмитаж все равно лучше. Эрмитаж, правда, был уже не наш, но эта спорная мысль совершенно не умаляла его достоинств. А вот Джоконду я помню абсолютно отчетливо. Эта стерва, заключенная в стеклянный саркофаг, саркастически смотрела на меня, явно намекая на то, что знает всю мою подноготную. Саркофаг-саркофагом, но на всякий случай я отступила подальше, потому что увиденный мной сквозь портрет Моны Лизы мужик (Леонардо в юбке), как мне почудилось, вознамерился совершить насильственные действия. В общем, из Лувра я вышла с облегчением…

Когда мы шумною толпой спускались с Монмартра на Пляс Пигаль, к нам приблудилась огромная собака. Потом приблудилась и хозяйка, оказавшаяся балериной из питерского Вагановского училища. Ее имя было каким-то незапоминающимся, зато собаку звали Дягилев. О, это был тот самый Париж, по которому я мечтала именно так прогуляться! И вот в знаменитом парижском кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас (где, между прочим, начинался роман Ахматовой и Модильяни) Леша-дубль 1, то есть Алексей Пржевальский, рассказал мне за рюмкой анисовой водки почти анекдотическую историю, достойную краткого описания.

– Когда я во времена перестройки еще жил в Ямбурге, твой друг Волкофф приезжал к нам на гастроли. Однажды он приехал с чувихой, очень смахивающей на актрису Елену Яковлеву, ну, помнишь, ту, что играла стюардессу в «Экипаже».

– Стюардесса из «Экипажа» – Саша Яковлева.

– Ну, пусть будет Саша, твоя тезка. На концерте меня специально посадили в первый ряд, чтобы он меня заметил со сцены. И действительно та похожесть, о которой ты говорила, всем бросалась в глаза. В качестве его двойника я с ним и познакомился. Ночью после концерта мы вместе пили на банкете, и я даже подумал спьяну: а что, если вместо него удалиться куда-нибудь с этой самой Яковлевой? Но они так скандалили друг с другом, что под утро я просто тихо смылся, не видя смысла участвовать в подобного рода разборках…

Ну что добавить к этому рассказу? Париж – такое сильнодействующее средство, что мне то и дело казалось, будто рядом со мной находится Леша в подлиннике. Во всяком случае, когда Леша-дубль 1 помалкивал. Мне все время хотелось закатить ему скандал из-за «Яковлевой», но я вовремя опоминалась. На обратном пути в поезде «Ужгород – Киев» мои новые знакомые где-то раздобыли гитару. И я полночи пела им свои песни. Леша-дубль 1 сидел напротив и так пожирал меня глазами, как в лучшие времена Леша в подлиннике. Потом в состоянии, близком к трансу, он обещал увезти меня куда я только захочу: на Канары, на Гавайи и на прочие Мальдивы. Я с удовольствием соглашалась, думая при этом, что поехала бы на всю оставшуюся жизнь хоть в зону вечной мерзлоты, лишь бы меня туда позвал Леша Волков.

Ах, как сильно хотелось ей жить! Как хотелось судьбы иной:

Быть знаменитой и почитаемой, и обласканной публикой,

Ездить в Южное Полушарие, преимущественно зимой,

И сниматься в кинематографе, скажем, у Стенли Кубрика.

А когда зацветали каштаны киевскою весной,

Как хотелось ей прогуляться по Монмартру апрельским вечером,

А потом заглянуть в «Ротонду» и при народе честном

Прочитать стихи, посвященные первому встречному.

И в набросочках Модильяни тайно себя узнавать,

Там, где юной Ахматовой подмигивает шоколадница,

И вино бургундское медленно в тонкий бокал наливать,

И знать, что на этом свете все еще как-нибудь сладится.

Например, напишется песня, такая, как у Эдит Пиаф,

И споется неповторимым голосом в зале «Олимпия»,

Или роман сочинится эдак на двести глав,

И никто не посмеет сказать, что сюжет в нем липовый.

Так мечтала она всю жизнь, сама над собой смеясь.

Ее не любили женщины, а мужчинам она не верила,

Потому что каждую длинную или короткую связь

По Шекспиру всегда сверяла и лишь этим аршином мерила.

Оттого и семейной жизнью жить она не могла,

Ей был ненавистен быт и уюта домашнего сладости,

И когда сгущалась за окнами черно-синяя мгла,

Ей вспоминались иные, очень горькие радости…

Знаешь, почему я тебе так подробно, хотя и непоследовательно, рассказываю эту историю? Потому что мне не с кем по-настоящему поговорить. Больше всего на свете я любила разговоры с залом. Не с пустым, естественно, а наполненным людьми, как подсолнух семечками. Стоило мне выйти на сцену, большую или маленькую, я себя наконец-то чувствовала в своей тарелке, в которой мне хотелось прожить всю жизнь, как жемчужине в раковине. Но из этой тарелки-раковины меня вытряхивала окружающая среда. И, похоже, наконец, вытряхнула навсегда. После окончания Литинститута я работала в разных театрах, выступая со своей концертной программой. Слово «артистка», записанное в трудовой книжке, вызывало у меня перманентный приступ тинейджеровской эйфории. Наконец-то сбылась мечта идиотки! На самом деле ничего не сбылось. Каждый раз, когда я ступала на путь сбычи мечт, конечный результат оказывался пародией на первоначальный замысел. Видимо, то ли Бог был глуховат, когда я его о чем-то молила, то ли формулировать просьбы нужно было точнее. В моей жизни существовали две равновеликие ценности: ах-любовь и творчество, в которое эта куртуазная сука периодически сублимировалась. Очень хотелось и там, и там грандиозного успеха. Самой малозначительной составляющей успеха я считала его материальную часть. Я и до сих пор не очень-то уважаю дензнаки. Надо сказать, они мне отвечают взаимностью. Детство я провела в полном достатке (по советским меркам). И на всю жизнь запомнила, что достаток к счастью отношения не имеет.