Но Орнелла не успела пресытиться славой, так что тоска, которая подтачивала ее изнутри, вряд ли была связана только с шарманкой пресс-конференций. Возможно, так сказывалась непривычка к новой жизни, разлука с феррарскими учениками, оказавшаяся чувствительнее, чем она предполагала, и с друзьями из числа молодых учителей. Разумеется, она снова увидится с ними, но все будет уже не так, как раньше. Она больше не сможет ни жаловаться вместе с ними на житейскую скуку и серость, ни мечтать о будущем. Не сможет встречаться с Фабрицио — их связь и без того со временем стала засыхать, а шумный успех Орнеллы и вовсе положил ей конец; Фабрицио тоже кое-что писал и теперь уверял всех и каждого, что только дрянная книга может разойтись в количестве больше трех тысяч экземпляров.

Конечно, всего понемножку. Но главное не в этом. А в самом принципе коммерческой раскрутки. Унизительное занятие. Как будто торгуешь своей стряпней. Да так оно и есть. Из писателя превращаешься в коммивояжера по продаже печатной продукции. Некогда писать что-то новое, если без конца разглагольствуешь о том, что уже позади. По мере того как известность Орнеллы увеличивалась, в ней нарастало до боли острое чувство, что отныне ей будет намного труднее, потому что она станет заложницей сложившегося у публики представления. А она не обладала талантом рассказчика. Лучшие страницы «Кофейного льда», за которые его и полюбили, и по форме, и по содержанию — скорее стихотворения в прозе. Ей уже становилось тошно от препарирующих книгу критиков. Если в дальнейшем она будет писать более или менее в том же духе, на нее посыплются упреки в том, что она эксплуатирует раз найденный прием. Но ничто другое ее не привлекало.

Из Лиссабона она уезжала с облегчением. Следующее рекламное турне, по Скандинавским странам, намечалось только на осень. Предстояло праздное лето в Венеции, а потом — новые, пока неясные планы. Но это хотя бы не мешало писать. Глядишь, наберется что сказать, придет настроение, и все скажется. К тому же неплохо бы привести в порядок квартирку, которую она недавно сняла в старинном доме на Калле Роверето.

— Очень скромный человек. Неделя как поселился в третьем номере. Сказал, что познакомился с тобой в Париже, в каком-то книжном магазине. И что ты ему расхвалила «Феличе». Кажется, он приехал в Венецию, чтобы писать статью о Тьеполо. — Тут синьора Малезе непроизвольно скривилась.

Орнелла улыбнулась. Тому, кто пишет о живописи, трудно понравиться ее матери. Ни литературу, ни живопись Паоло Малезе не жаловала. Она гордилась успехом «Кофейного льда», но очень скоро после первых восторгов стала внушать дочери, что неразумно бросать приличную профессию, которая окажется очень полезной, когда у нее появятся свои дети, «если, конечно, ты хочешь иметь детей».

Однако улыбку Орнеллы вызвало не только это, но и вранье Антуана. Она и не думала расхваливать отель. И заговорил с ней Антуан Стален вовсе не в книжном магазине. Допустим, вторая ложь была вынужденной — не мог же он сказать, где они на самом деле встретились. Ну а зачем понадобилась первая? Может, статья о Тьеполо — тоже выдумка? Неужели она так ошибалась в этом человеке, с которым, впрочем, можно считать, всего один раз и разговаривала? Да, но их разговор в Ботаническом саду был таким искренним, таким сердечным. Меньше всего на свете Антуан походил на любителя легких интрижек, именно поэтому он вызвал у нее доверие. И потом, она не говорила ему, когда вернется в Венецию. Оставалось предположить, что дело в картине Сандро Россини. Ведь она не давала ему ни своего адреса, ни телефона. Возможно, он откопал в какой-нибудь парижской библиотеке доказательство связи Россини с Вюйяром, о которой заподозрил с самого начала. Тогда понятно, почему он срочно помчался в Венецию, а адрес… ну, он мог написать ее издателю. Сам же рассказывал, что маниакально увлечен своей темой…

Все эти мысли промелькнули в голове Орнеллы за несколько секунд, пока ее мать сокрушалась по поводу нездорового вида постояльца, который объясняла нерегулярным питанием.

— Он только что поднялся в номер. Если хочешь его видеть, подожди минутку, он, наверно, скоро появится.

И точно — он скоро появился. Увидев Орнеллу рядом с матерью, сказал, что приятно удивлен, но не стал делать изумленный вид. Они обменялись несколькими суховатыми фразами. Орнелла вечером встречалась с мастером по поводу ремонта в новой квартире.

— Но у меня есть еще час, — сказала она. — Если вы не против, можем немножко пройтись.

Они дошли до Кампо Санта-Маргерита, потом до канала Рио-ди-Сан-Барнаба. Орнелла показывала по пути заветные местечки своего детства. Нет, Тьеполо — не выдуманный предлог. Вот и хорошо. Она слушала Антуана — он объяснял подробно, с жаром, как бы желая уверить ее, что только интерес к этому художнику привел его в Венецию. Когда же он дошел до загадки человека с длинной жердью, у Орнеллы вдруг заблестели глаза.

— Если у вас нет определенных планов на завтра, я могла бы вам кое-что показать, это имеет отношение к вашему таинственному персонажу.

* * *

Орнелла недолюбливала скоростные автотрассы. На узких же загородных дорогах, куда они свернули, миновав нефтяные терминалы в Местре, ее миниатюрный пятисотый «фиат» — «ничего, он у меня еще хоть куда!» — казалось, и правда чувствовал себя вольготно. Вдали, в солнечной дымке, виднелись отроги Альп. Однообразие расстилавшейся вокруг равнины оживляли прорезавшие горизонт то колокольня, то руины замка на холме.

— Не волнуйтесь, скоро приедем.

Антуан не спрашивал, куда они направляются, — это было бы не по правилам. Он не ездил в машине целую вечность. Его длинные ноги еле умещались в развалюхе Орнеллы, это было забавно и напоминало о детстве: он давным-давно отвык сидеть на месте пассажира. Орнелла даже припасла бутерброды с ветчиной, которые они съели у стен Читаделлы.

— В другой раз вам непременно нужно заехать в Кастельфранко, — сказала она. — Чтобы знаток искусства да не посетил дом Джорджоне!

Насмешливо-церемонный тон тоже входил в правила игры и помогал сохранять дистанцию в обстоятельствах, которые, хочешь не хочешь, сближали их: домашние бутерброды на двоих, тесный салон «фиата».

Виченцу проскочили на полном ходу, Антуан еле успел разглядеть через лобовое стекло несколько грандиозных сооружений Палладио, зеленую крышу базилики, Пьяцца-деи-Синьори. Орнелла остановила машину только на подъезде к Монте-Берико. Дорога кончалась возле монастыря. Они вышли из машины и пошли пешком по Виа-Сан-Бастиано. У Антуана было удивительно спокойно на душе. Он приписывал это чувство умиротворяющему действию сельской природы, виду расцвеченных маками полей пшеницы, зеленых крон садовых деревьев вдали; но, пожалуй, оно возникло еще и потому, что теперь они с Орнеллой шли молча и в нем росла какая-то парадоксальная уверенность, будто они приближаются к месту, которое он хорошо знал, хоть никогда прежде там не был.

Наконец они подошли к вилле Вальмарана, украшенной фигурками причудливых карликов. Орнелла провела Антуана в главное здание — Палаццину. Все стены тут были расписаны фресками Джамбаттисты Тьеполо, выполненными в его обычной академической манере. У Антуана вырвался разочарованный смешок, развеселивший Орнеллу.

— Терпение! — сказала она. — Идемте теперь в Форестьеру, гостевой флигель.

Миновав прохладный тенистый сад, они вошли во флигель, и в тот же миг сердце прыгнуло у Антуана в груди — в изображенных на стенах буколических сценах он узнал кисть Джандоменико: крестьяне, пейзажи — словно живописные отражения того, что они видели по дороге сюда, все было выдержано в приглушенных тонах, так что самые простые вещи представали в поэтическом ореоле: корзинка на коленях сидящей старухи, платки на шее двух удаляющихся по дороге крестьянок, голубые горы на горизонте.

— Виллу Вальмарана в свое время посетил Гёте и пришел в восторг. Тогда, как и еще долго потом, считалось, что все фрески написал Джамбаттиста. Но Гёте упомянул только о Форестьере, как будто о чем-то догадывался.

Для Антуана почти все вокруг было новостью. Если не считать «Нового Света» из Ка’Редзонико, произведения Джандоменико Тьеполо репродуцируются крайне редко. Его покоряла безмятежная сила этих пейзажей; люди на них не выглядели сошедшими со сцены героями комедий Гольдони, а органически вписывались в пасторальное окружение, они явно жили в гармонии со своим естеством, в гармонии с миром. Благодарный Орнелле за такое открытие, он с благодушной улыбкой бродил по залам Форестьеры и вдруг застыл как вкопанный. Прямо перед ним на стене красовался «Новый Свет». Но другой «Новый Свет». Тот же берег, те же воткнутые в песок флажки, то же здание с куполом, только выписанное более детально. Те же наклонившиеся вперед женщины, только в белых платьях. Персонажей меньше, зато прибавился похожий на гигантскую сороку верзила в черно-белом одеянии. Есть и человек с длинной палкой. На нем тот же камзол, но нет треуголки на голове. А на самом конце палки… Пузырь, большущий мыльный пузырь, вытянувшийся и чуть сбившийся в сторону от ветра. На его прозрачной поверхности отражаются в преломленном виде клочок стены, клочок берега и край чьего-то платья.

Так вот в чем разгадка этой позы. Палка оказалась огромной соломиной. А таинственный человек — балаганным шутом, который тщетно пытается переманить увлеченную невесть чем толпу, заставить ее глазеть на… На что? Да ни на что. На радужные переливы тончайшей пленочки, на заключенный в ней, подвешенный в воздухе клочок пространства. Должно быть, шут долго-долго и очень осторожно выдувал свой пузырь. И теперь бережно, обеими руками держит тростину, словно флейтист свою флейту. Но никто не смотрит. Все поглощены другим зрелищем. Скорее всего, шумным и бурным, вызывающим взрывы смеха и изумленные возгласы. А тут, над всем этим предполагаемым шумом и гамом, кто-то предлагает тишину и прозрачность. Да кто же захочет оторваться и взглянуть в его сторону? У каждого свой пузырь, свой способ замыкать свой мирок. Каждый сам себе пузырь, единственный в своем роде и едва заметный. Главное же — каждый думает, что принимает участие в чем-то и упивается чем-то, происходящим в данное время вне его пузыря. Возможно, в этом нераскрытый смысл фигуры шута. Не происходит ничего. Игра красок, клочок стены, клочок берега, оборки платья. А зрелище — оно вот тут, чуть поодаль. Сумеете вы или нет забрать его в пузырь — оно неминуемо растает, растворится. Но если очень постараться, то можно на несколько секунд удержать на кончике трубки эфемерную иллюзию, получить власть над линией и светом… всего на несколько секунд.

Антуан подошел поближе. В цветовой гамме, пожалуй, чуть больше коричневых тонов, чем на фреске в Ка’Редзонико, но те же слегка размытые краски. Прибавились рыжеватые разводы на небе. Но сам пузырь? Может, ему только почудилось? Только что смысл сцены представлялся ему совершенно явным. Как иначе истолковать позу человека с палкой? Но ведь ни в Ка’Редзонико, ни в еще одном варианте «Нового Света», написанном маслом на холсте и выставленном в Парижском музее декоративных искусств, никакого пузыря нет и в помине. Эту третью работу Антуан хорошо знал: выполненная жирными и какими-то грязноватыми красками, она всегда производила на него тягостное впечатление — ничего общего с обаянием легкой фрески. В двух произведениях из трех пузырь отсутствовал. Ну а тут… Вблизи возникало какое-то странное чувство… Уже нельзя было точно сказать, что это именно пузырь. Скорее что-то вроде царапины или трещины на стене. Но почему она появилась только в этом месте и приняла очертания пузыря как раз на конце длинной палки?

Нет, стоило снова отступить на метр, и сомнения отпадали. Однако же их смутная тень оставалась, отчего открытие приобретало особую ценность. Уверенность в том, что видишь пузырь, была той же природы, что и сам пузырь, готовый лопнуть от прикосновения. Антуан вздохнул полной грудью. Его переполняло счастье. И дело было не в статье, которую он собирался написать для журнала. Хоть он, конечно, радовался тому, что сможет что-то сделать для признания Джандоменико, который долгое время оставался в забвении, а потом стал упоминаться только в связи со знаменитым отцом. Но не в этом суть. При всей разнице художников и эпох, венецианский опыт стал для него тем же, чем была работа над Вюйяром. Главное в ней не выяснить, что, где и когда написано и в каких отношениях художник состоял с прототипами персонажей, а разглядеть мельчайшие особенности его манеры, постоянные мотивы; у Вюйяра это может быть какой-нибудь жест — например, жест швеи, вдевающей нитку в игольное ушко, — или узор на ковре, или густая тень вокруг низко поставленной лампы, а у Тьеполо — полупризрачный пузырь на конце длинной трости. Выделить скрытые метафоры произведения, но не для того, чтобы все в нем объяснить, а для того, чтобы открыть пути различного прочтения, возможные созвучия тому, что волнует души зрителей, которых мы всегда видим только со спины.