— В меня, в меня, — вскричал он, чувствуя по тому, как ускорялись мои движения, что конец близок.

— Получи же, — ответил я, отдавая ему вместе с этими словами последние силы.

— Ну, ты даешь, — с польстившей мне искренностью проговорил он, отодвинувшись при этом на некоторое расстояние, — а по тебе и не подумаешь. Но очередь за тобой, — напомнил он. Но то, что было самым чудовищным в ту ночь, еще ожидало меня впереди.

— Твоя очередь, — настаивал Крис, прижимая меня к себе все крепче. Меня вдруг охватил невыносимый страх, я с трудом боролся с желанием вырваться из его объятий, вскочить с постели, предотвратить что-то, название чему я дать не мог, но что внушало мне настоящий ужас.

— Может быть, не стоит? — тихо спросил я его.

— Это еще почему? Все на равных. — его голос звучал так, как будто он готов был убить меня при малейшей попытке отступиться.

— Я не знаю, я устал, — попробовал я возразить совершенно тщетно.

— Сейчас отдохнешь, — коротко ответил он и, не медля больше ни минуты, уложил меня лицом вниз.

У меня промелькнула мысль о том, что он, возможно, вовсе не хочет меня, а собирается просто доказать мне, насколько он опытнее и сильнее. От этого подозрения у меня сжалось сердце. Но он не спешил. Перегнувшись через меня, он поднял брошенные на пол джинсы и что-то достал из кармана. Я следил за ним в темноте и изнемогал от страха и желания, последнее было настолько мучительным, что я готов был вытерпеть все что угодно. Я почувствовал, как он провел между моих раздвинутых ягодиц смазанными чем-то пальцами. Я не пошевелился, меня сковывало ожидание, напряженное настолько, что Крис не мог этого не почувствовать.

Он лег на меня, прижимаясь грудью к моей спине, но вставлял он очень медленно, это меня поразило, поскольку я и представить себе не мог истинную степень его возбуждения.

— А теперь можешь орать, — сказал он грубо, но с такой страстью, что с обычной грубостью это не имело ничего общего. Он откинулся назад и, придерживая меня за бедра, начал вталкивать все глубже. Я сжал зубы и поклялся, что буду молчать, но каждое его движение разжигало все больший огонь внутри, это были и боль, и наслаждение, неотделимые друг от друга, и ужасное сознание своего тотального непрерывного унижения. Непривычные по остроте ощущения сводили меня с ума, но сопротивляться ему было невозможно, и он хорошо это знал. Он взял меня за плечи, приподнимая и продолжал пытку, становившуюся все более нестерпимой. Я начал кричать, чтобы он остановился, но он не обращал на это внимания, я хорошо знал, что захоти он, мог бы уже давно кончить, и это еще больше усиливало во мне сознание своей беспомощности. Мой рассудок обычно никогда прежде мне не отказывавший, словно покрыла темная пелена, это длилось несколько минут, и я подумал, что, скорее всего, потеряю сознание, и тогда началось то, что можно лишь условно назвать видением. Пелена разорвалась, треснула, и передо мной открылось огромное безграничное пространство, синее, как ночное небо, я летел ему навстречу, летел сквозь него не в бездну, но вперед. Это был оргазм, но совсем иной, нежели привычный и легко возникающий даже при самой краткой мастурбации, похожий на смерть, за которой наступает, наконец, обещанное бессмертие.

Я не мог понять, что произошло, мое сознание отказывалось принимать то, что невозможно было передать словами, невозможно вписать в круг знакомых человеческих ощущений. «Почему этого никогда не происходило раньше?» — подумал я, и мне безумно захотелось задать этот вопрос ему, тому, кто лежал рядом очень тихо, едва дыша и поглаживая меня по спине. Я собрался развернуться, чтобы взглянуть на него, поцеловать, найти ответ на все, что случилось, в его необыкновенных глазах. Я повернулся и тогда только почувствовал, что я, несмотря на свое смятение, все же продолжаю желать его все так же сильно.

— Что ты сделал? — задал я идиотский вопрос и, наклонившись к его лицу совсем близко, пытался разглядеть его черты как можно лучше, словно я боялся, что сейчас рядом со мной находиться совсем не тот человек, с которым я лег в постель полтора часа назад.

— Я просто тебя трахнул так, как надо, по-настоящему, — спокойно ответил он и, прикурив сигарету, протянул ее мне.

Мы лежали в абсолютной темноте на огромной кровати и курили одну сигарету на двоих. Мне казалось, что нас несет вдаль течение темной реки без названия и возраста, реки смерти индейских преданий. Крис лежал, положив руку под голову, а другой прижимая меня к себе. Я сосредоточенно вдыхал запах его кожи, смешанный с горьким дымом сигареты.

— У меня был друг, еще давно, он хромал, его не хотели брать, когда затевалось какое-нибудь дельце, а мне он нравился, я всегда настаивал, чтобы он шел с нами. Однажды мы с ним залезли на военную базу, за какими-то железками, и нас застукали, мы побежали, а за нами собаки, два здоровых пса, я добежал до колючей проволоки, а перелезть не мог, я и сейчас бы, наверное, не смог, но он мне говорит: «Не бойся, валяй, я их удержу». И правда, он повернулся у самой стены и руки вытянул вперед, а псы остановились, рычат, но не подходят, я все-таки перелез, а он все стоит, а к нам уже охранники бегут, я ему говорю: «Давай лезь, придурок», он тогда взял и перескочил через проволоку, но рукой зацепился, разодрал очень сильно. Мы смылись. Повезло просто. Но он потом умер, заразился чем-то, и потом мы все время со всяким дерьмом возились, странный был парень. Я его спрашивал, зачем он со мной связался, а он мне как-то сказал: «Это не я с тобой, а ты со мной».

Я прислушивался к звуку его голоса, затаив дыхание, меня мучило ощущение, что сейчас я лежу рядом с каким-то другим Крисом Харди, не с тем, что ходит по земле при дневном свете и надменно смотрит на всех и вся, и он ближе мне, чем мое собственное «Я».

— Расскажи о себе, — попросил он робко, почти по-детски.

Я приподнялся, опираясь на локте и почти вплотную приблизился его лицу. Он не открывал глаза, и я не почувствовал, я увидел, как можно видеть только в состоянии предельной одержимости это был мой огонь и мой Крис Харди в том страшном смысле, когда говорится «Господь мой», фраза всегда вызывавшая у меня ужас в отличие от респектабельного «Господь наш», при котором лично с меня снималась всякая ответственность. Что-то удерживало его от обычного стереотипа, или же его стереотип не был для него нормой. Я опустил голову ему на грудь.

— Я не твой мальчик, Крис, и не хочу им быть.

Он продолжал молчать.

— И не я с тобой, а ты со мной. Ты ведь меня совсем не знаешь. — добавил я.

— Расскажи, — повторил он шепотом свою просьбу.

— Я нахожусь в розыске, по одному делу, мой бывший преподаватель втянул меня в одну историю. Я даже не знал, что делал, я был просто курьером, он меня подставил, но не сдал, я вовремя уехал. Генри меня подобрал на улице и скрывал все эти годы. Иначе я бы давно был за решеткой. Мои родители, видимо, думают, что меня уже и в живых-то нет, а я даже не могу им ничего сообщить. Теперь ты видишь, я плохой игрок и всегда проигрываю.

— Мы хотим друг друга, разве этого не достаточно? Я тебя не выдам, я сам имел проблемы с полицией, оставайся со мной, со мной лучше, чем с этим паршивым астрологом, — он крепко сомкнул руки на моей пояснице.

Я молчал.

— Я решил, что пересплю с тобой и забуду, — продолжал он, — я об этом еще тогда в первый раз подумал, я тебе и кольцо дал, чтобы ты пришел. Как в сказке, которую мне мать рассказывала.

Меня не удивило его признание, я ожидал и худшего.

— Когда я рассказал Бобби, он меня понял, даже сказал, что и сам бы не отказался, если бы не его работа. Я после Мерелин на женщин смотреть не могу, но от парней, которых мне Элис находила, мне всегда блевать хотелось. Она мне говорит, надо поддерживать имидж, а там вороти что хочешь, а я не понимаю, неужели, мой голос ничего не стоит без баб, записали же нас, когда никто и не слыхал о Крисе Харди, вот дерьмо, — он продолжал свою тираду, а у меня появилось безмерное чувство собственной греховности, как будто я был повинен в инцесте.

— Ты не уйдешь? — в его неожиданном вопросе была и мольба, и угроза.

— Бесполезно говорить об этом, я сам ничего не понимаю, — ответил я, — ничего.

Было четыре часа утра, начинало светать. Крис спал крепко, сжимая меня в объятиях, и положив голову мне на плечо. А я лежал, за все время так и не сомкнув глаз, стараясь унять дрожь во всем теле. Я аккуратно переложил голову Криса на подушку и, разомкнув его руки, поднялся с постели. Больше всего на свете я боялся разбудить его. Я смотрел на него, голого, лежавшего в сиреневатом свете майских сумерек, и мне было так страшно, как не бывало прежде. Это было все, о чем я тайно мечтал, чего боялся, что ненавидел в себе и чего постоянно стыдился с того самого момента, когда во мне вообще пробудилась способность сохранять воспоминания. Я ненавидел его за то, что он сделал, а сравнить я это мог с чувством человека, перед которым открывают люк самолета и выталкивают его вон, даже не поинтересовавшись есть у него за спиной крылья или, на худой конец, парашют. Все тело ломило от боли, болела поясница, плечи, спина, но страшнее всего была боль чуть ниже груди, в области солнечного сплетения, там словно лежал раскаленный кусок железа.

Я оделся на скорую руку и тихо, стараясь не шуметь, покинул квартиру. Когда я оказался на улице, город уже просыпался, по улице летели машины, кое-кто гулял с собакой, в общем все было как обычно, но все, что еще вчера я воспринимал как часть себя, неважно, приятную или нет, теперь казалось мне настолько чужим, что я подумал о чувствах инопланетянина вдруг обнаружившего себя в совершенно чужом ему мире. Пройдя квартал, я вдруг почувствовал себя невыносимо дурно, я прислонился к стене и достал из кармана пачку сигарет. Курить я не мог и поэтому продолжал стоять с пачкой в руке до тех пор, пока ко мне не подошел какой-то парень в красной футболке и не спросил с явным состраданием:

— Ну, как пробрало, да? Знаю, знаю, — он замахал руками, — со мной тоже бывало, дай закурить, а?

Я молча протянул ему сигареты. Он взял всю пачку достал одну и закурил, а остальное протянул мне. Я иступлено замотал головой, от одного вида сигарет у меня начинались позывы к рвоте. Он покачал головой понимающе.

— Ты вот чего, знаешь, — наставительным тоном начал он, — сейчас не жри, и колес больше не глотай, тебе надо коньячку с чесноком, как рукой все снимет. Знаю, я эту байду, пройдет.

Я кивнул в знак обещания, что непременно приму коньяк с чесноком и умоляюще посмотрел на него, надеясь, что он поймет, как мне хреново и как я хочу, чтобы он валил отсюда к чертовой матери.

— У меня тут тачка стоит, хочешь, подброшу, — предложил он.

— Хорошо, — ответил я и сам еле расслышал свой голос.

Я пошел за ним к обочине дороге, где стояла редкого вида заезженная Volvo вся облепленная рекламными наклейками. Мы сели, и я кое-как пояснил ему, куда меня следует отвезти. Пока мы ехали, он в подробностях изложил мне весь грандиозный опыт своей жизни, включая все известные мне наркотики, и назвав еще целый ряд тех, о которых я узнал от него впервые.

— Я сразу понял, от колес тебя сплющило, — компетентно заявил он, руля одной рукой а другой беспрерывно продолжая курить. — ты не бойся, от них коньки не отбросишь, вот игла — дело другое и то не на все сто, ширяться надо грамотно.

Он подкатил к самому входу в дом.

— О! — Воскликнул он с удивлением оглядывая мое место жительства. — Ты что, при бабках? А я думал ты так снимаешься, чтоб принять.

Я вылез из машины и, помахав ему на прощание, поднялся по ступенькам и стал открывать дверь ключом.

— Эй, ты, придурок, — обиженный моим невниманием и неблагодарностью, заорал мне вслед мой извозчик, — коньяк с чесноком не забудь.

Я услышал, как он захлопнул дверь и заведя мотор, развернувшись, поехал обратно к шоссе.

4

В три часа дня Стэнфорд Марлоу сказал своему отражению в зеркале: «Нет, я туда больше не поеду» Он вернулся домой в пять утра и тут же рухнул в постель, не раздеваясь, и проспал до часу. Проснулся, к собственному удивлению, не разбитый и больной, как предполагал, а достаточно бодрый, со свежей головой и жутко взвинченный. К половине третьего он мечтал о похмелье, как о прекраснейшем состоянии духа и тела. Омерзительные физические ощущения заставили бы его хотя бы на некоторое время забыть обо всем, что произошло. Все потеряло значение: его беды, одиночество, ужасная жизнь в чужом городе, проблемы с Генри, даже страшная участь Томаса отодвинулась куда-то вдаль. Он горел в ужасном пламени, снедавшем каждую клетку его тела, и все, каждая его мысль, каждое его движение были сосредоточены на одном. Крис. Стэнфорд даже и предположить не мог, что возможно такое всепожирающее желание. Оно существовало как бы отдельно от него, потому что разум настойчиво твердил одно и тоже: «Одумайся, это невозможно». Это было невозможно. Он ненавидел и презирал Генри, но жизнь в его доме была хоть какой-то гарантией относительного покоя и безопасности. К чему могла привести связь с этим человеком, который делал только то, что хотел, который был всегда и везде на виду, который не считался ни с чем, кроме собственных прихотей, Стэн даже вообразить не мог, да и не хотел. Крис казался ему чудовищем, но при этом он желал его так, что сердце замирало в груди. И тот факт, что он не мог справиться со своим телом, тоже пугал юношу. Ему казалось, что тот огонь, в который они вошли вместе, держась за руки, как братья, спалит их обоих дотла, потому что они не смогут контролировать это пламя. «Это как река, — бессвязно подумал Стэн, прижимая пылающий лоб к прохладному оконному стеклу, — Я должен выйти из нее, пока не поздно, иначе меня унесет».