Я вошел так тихо, что он не услышал. Он сидел на кровати, положив локти на расставленные колени и устало опустив плечи. Горела только одна лампа, стоявшая на тумбочке возле постели, она освещала его лицо, уставшее и потяжелевшее, мне показалось, что вот сейчас я наконец вижу его без той маски, которую он одевал всегда. В его синих глазах было такое ужасное страдание, такая безнадежная мука, что мне захотелось убить себя за свою тупую недогадливость. Он отстранялся от меня, потому что думал, что я этого не хочу. Он боялся причинить мне боль, боялся, что для меня теперь всегда близость с ним будет связана с тем страшным шоком, который я пережил, он чувствовал свою вину так сильно, что сдерживал свое чудовищное желание, этот человек, который потакал любой своей прихоти. Я подумал, что, наверное, он так сидит каждый вечер, пытаясь справиться с собой и завтра вести себя как ни в чем не бывало.

Я подошел к нему и коснулся его плеча. Он посмотрел на меня, попытался улыбнуться, что-то сказать, но, видимо, уже понял, что скрыть ничего не удастся, его губы только дрогнули, как у ребенка, который хочет заплакать, он глядел на меня с надеждой и отчаяньем, словно ждал решения своей участи.

— Я останусь у тебя сегодня, Мел? — спросил я, точно зная, какой ответ последует, его глаза вспыхнули, он торопливо кивнул и, взяв меня за кисть, притянул к себе. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума от жара его тела, от запаха его кожи и одеколона, от этих безумных, наполненных вожделением глаз. Я заставил его лечь на кровать и, сев верхом, нагнулся к его губам. Он был в моей власти, полной и неоспоримой, он готов был делать все, что угодно, сдерживаться, как угодно долго, позволяя мне мучить его, как хочется. Я не стал этого делать. Я раздел его, разделся сам и лег под него. Когда он вошел, я услышал его долгий облегченный стон, он целовал мою шею и плечи, он шептал что-то совершенно сумасшедшее, о том, как он любит меня, как сильно хочет, как он тосковал по мне, это шепот заставлял меня стонать и вскрикивать, никогда еще я не чувствовал себя таким счастливым и таким свободным, наверное, это был первый момент в нашей жизни, когда я не чувствовал ни малейшего стыда из-за того, что я хотел и из-за того, что потакал своим желаниям. Он двигался во мне, вопреки обыкновению, почти нежно, но я, сгорая под его тяжелым телом, требовал, чтобы он вошел глубже, делал это сильнее, и в конце концов он потерял голову. Это продолжалось сколько угодно, все слилось для меня в один нескончаемый фейерверк и когда наконец наше объятие разомкнулось, мы еще долго лежали рядом, пытаясь прийти в себя.

Наконец он приподнялся и посмотрел мне в лицо.

— Гор, — сказал он тихо, — я… Прости меня.

— За что? — спросил я, не понимая, за что может просить прощения человек, доставивший мне такое наслаждение.

— Я виноват, Гор, прости…

— Глупости. — я обнял его за шею и прижал его к себе, — это ты прости меня, я просто кретин. Я думал, что ты больше не хочешь, что у тебя есть кто-то еще.

И тут он сказал мне вещь, которая поразила меня больше, чем какие бы то ни было садистские эксперименты, которые проводил надо мною

— Никого. — сказал он мне. — Никого с того самого момента, когда я встретил тебя.

Мы не спали почти всю ночь, мне казалось, что он просто не в состоянии мной насытиться, он позволил мне сделать с ним все, что я хотел, и, мне казалось, что если что-то еще и стояло между нами, то оно рассыпалось в прах.

15 марта***

Мел взялся за строительство этого странного замка, как он его называет. Пока что куплена земля и есть договор с компанией, я изначально был против этой затеи, нет никакой гарантии, что это не привлечет к нам излишнее внимание, масштабы сооружения претендуют на то, чтобы его заметили. Я бы предпочел что-нибудь более скромное и комфортное. На счету у нас шесть миллионов, а Мел собирается ворочать еще большими деньгами. Зачем? Мы могли бы уехать и оставить этот проклятый город вместе со всеми неприятными воспоминаниями.

Мы живем тихо, спокойно, без происшествий и привкуса горечи. Обедаем каждый день в «М***». Раз в два месяца едем отдыхать в горы, и тем не менее у меня никогда не было столь сильного ощущения того, что я живу на вулкане и когда-нибудь он все же взорвется. Я имею ввиду не Мела, а сами обстоятельства. Я смотрю на его лицо и понимаю, что стоило все это пережить, и стоило с этим смириться, ради самой нашей любви, а я не знаю, как иначе назвать то, что мы испытываем друг к другу.

— Будем жить в Замке Ангелов, Гор, его сердцем будет Пылающая комната. — сказал он мне, когда мы ужинали в ресторане отеля «К***».

Я выразил сомнение в том, что это имеет какой-то смысл, он не возражал, но ответил с улыбкой

— Для нас никакого, пока мы вместе.

Он ничего не говорит об Эмилии, но я знаю, что проблема серьезная. Она знает все и требует от него, чтобы он прекратил все отношения со мной, вероятно, она считает меня виновным во всем. Она слишком порядочна и слишком любит брата, чтобы понять, что такие вещи не инициируются кем-то одним. Меня тревожит эта история, не из-за возможного скандала, но из-за Мела, который я знаю, не способен с легким сердцем переступить через это.

Есть те, кто лишен способности любить. Но есть те, кому эта способность дается как испытание и награда, и к последним принадлежим мы оба. Я не жалею ни о чем, ни о потерянном времени, ни о потерянной душе, хотя по-человечески понять это трудно. Раньше он внушал мне страх, я не понимал его, потом я принял все как наказание, но был один единственный момент, ночь, когда я понял, что нас держит вместе не тот далекий день, когда я обнаружил в его столе папку с инициалами СА, а наш собственный выбор.

Я пришел тогда поздно, заехал к отцу, который стал расспрашивать меня о том, как идут дела и напомнил мне, что я должен найти адрес какого-то агентства по приобретению недвижимости, оказалось, он решил продавать квартиру, деньги он собирался завещать мне, я спросил его, зачем он это делает и где собирается жить дальше. Он сказал, что жить он не собирается. Я слишком хорошо его знал, чтобы понять, что это не шутка. Я начал допытываться, ожидая самого худшего, и получил подтверждение своим подозрениям, он был болен. Я начал уговаривать его лечиться. Он возразил, что это совершенно бессмысленно, и ради двух-трех лет мучений он не станет тяготить меня своими проблемами. Вероятно, это страшно, то, что я так просто пишу об этом сейчас спустя два года после его смерти, но что я мог тогда возразить ему, да он и не стал бы меня слушать. Он собирался уехать в Дьепп, там жил его старый друг с семьей, они договорились о том, что он погостит у них месяц после продажи квартиры. Я знал, что он не вернется, он задумал самоубийство, и я знал, что будет дальше. Невозможно описать то, что я пережил тогда, возвращаясь к Мелу пешком по темным улицам, под ледяным ветром, казавшимся мне самим дыханием смерти. Я зашел в церковь, в маленькую церковь Искупления. Была полночь, но двери ее были открыты. Горели несколько свечей, я спросил у мальчика, прибиравшего зал, где священник, он испуганно посмотрел на меня, и я вспомнил о недавней газетной статье, в которой сообщалось об убийстве в церкви, убит был святой отец, случайно зашедшим в храм человеком, он выстрелил в него и спокойно вышел. Дело было громкое, о нем сообщалось как о сигнале чудовищного разгула преступности, ожидали продолжения, но его не последовало. Мальчик отшатнулся от меня с таким ужасом в глазах, что я вынул руки из карманов и, протягивая ему, сказал:

— Не бойся я пришел с миром, я только хочу поговорить.

Вероятно, это было неожиданностью для него или же мое лицо испугало его еще сильнее, он убежал и через минуту вышел священник, мы сели на скамейку и начали разговор, я испытывал безумное желание рассказать ему обо всем, что со мной происходило, о Конраде, о моей жизни, об отце. Он слушал мои чудовищные откровения спокойно, не притворяясь и не успокаивая меня обычными в таких случаях поучениями. Он дослушал до конца, я не чувствовал никакого стыда за свою искренность, наконец он сказал:

— Сын мой, вы много страдали, но главное у вас еще впереди. — Я застыл от ужаса, услыхав его слова.

— Что же мне делать?

— Уповайте на Господа и лишь на него одного, его милосердие безгранично и никто из нас не может осудить другого, ибо никто не знает, чего желает Он от каждого из нас.

— А если я проклят им, отвергнут, как я могу уповать на его милосердие?

— Господь не может отвергнуть созданное им, а вы — создание Господне, не забывайте об этом.

Я поблагодарил его и ушел. Я шел дальше, задыхаясь от ветра и бессмысленно взывая к небу с просьбами совершить чудо, сохранить жизнь моему отцу, я готов был принять и адские муки ради того, чтобы была услышана моя молитва, но она не была услышана или мы действительно слишком ничтожны, чтобы понять и исповедать пути Господни.

Я пришел в номер. Было темно, и я не стал включать свет, Мел спал. Он услышал, как я вошел, и, проснувшись, включил лампу на столе рядом с постелью.

— Что случилось? — спросил он.

Мне не хотелось рассказывать ему об отце. Я разделся и сел в кресло, взяв одну из его сигар. Он продолжал ждать ответа. Затем он встал и, подойдя ко мне, положил руку мне на голову, я закрыл глаза, чтобы забыться хотя бы на мгновение.

— Расскажи мне, Гор, — попросил он так тихо, что я едва слышал его голос.

— Мой отец… — я чувствовал, что голос меня не слушается, я только шевелил губами и смотрел прямо перед собой, видя лицо отца, прощавшегося со мной со своей обычной сдержанностью.

Я встал и лег на постель, зарываясь лицом в подушку, я не мог выносить даже неяркий свет, глаза болели, или это была лишь проекция моей иной боли, долговечной и неизбывной. Он выключил лампу и сел рядом.

— Ты презираешь меня? — спросил я его. — Я слаб, Мел, правда.

— Нет, — ответил он, — не слаб, слишком недальновиден, слишком слеп.

— Я все рассказал священнику, — признался я, — все о тебе, о себе.

— И правильно сделал, это стоило рассказать, — меня удивил его ответ.

— Почему я не могу умереть за него, я хуже в тысячу раз хуже его и моя жизнь настоящее проклятие.

— Каждый умирает за того, за кого должен, это не выбирают.

Я молчал. Меня ужасала тишина, обступавшая нас, непреодолимая, связанная с моим страхом перед тем состоянием, перед депрессией, случившейся впервые и тенью преследовавшей меня с тех пор.

— Пожалуйста, Мел, не молчи, умоляю тебя, я хочу слышать твой голос, хоть что-нибудь, только не молчи, — попросил я.

Он поднял меня за плечи, и медленно раздевая, продолжал говорить, тихо, странно, бесконечно, я слушал его завороженный печальным смыслом его слов и тем, что никогда ни одному человеку в мире не доводилось слышать таких признаний:

— У Гора смуглая кожа и черные глаза, они блестят в темноте, он слишком горд, чтобы говорить правду, но слишком честен, чтобы лгать, он хотел бы, чтобы все случилось иначе, но произошло то, чего не могло быть, он должен был родиться, хотя ему и очень хотелось избежать этого, и не приходить в мир, который казался таким простым и таким бессмысленным, когда выбор пал на него, он задавал слишком много вопросов, он был нетерпелив и не умел ждать. Он родился в семье, которая уже потеряла своего первого ребенка, и вся нежность, уготованная ему за время слишком долгого ожидания превратилась для него в незаслуженно дорогой подарок, пугавший его тем сильнее, чем больше он пытался отвергнуть его. Его мать говорила на неизвестном языке, звучавшем, как язык далекой и недосягаемой земли, где он видел свое отражение в холодной поверхности озер, и не мог отличить горе от радости, лишь потому, что не знал, что существует и то, и другое. Отец жил замкнуто и сторонился сына, которого считал не своим, но ты не знал об этом, и тебя ранило все, что ты принимал в наказание за преступление, в котором не был повинен. У него была подруга, с маленьким серебряным кольцом на пальце, которое он подарил ей, выпросив его у матери незадолго до того, как они расстались навсегда. И тогда наступила ночь, глубокая и темная, темнее, чем его глаза, и он был в ней один, и день не наступал слишком долго, но все менялось, его память причиняла ему больше страданий, чем его собственный отец, избегавший его и никогда не обещавший прощения. У Гора не было друзей, он и сам не хотел быть ничьим другом, стыдясь своего сердца, которое бьется под моей ладонью, время казалось ему той же тьмой, безмолвной и пустой, он и до сих пор испытывает страх перед его способностью отнимать то, чем ему хотелось бы обладать вечно. Его мечтой было покинуть отца, но он не мог себе в этом признаться, и тем мучительней он провел три года своей жизни в доме с большой серой гостиной, где его осыпали заботами и вниманием, но где все были глухи к тому далекому одинокому голосу, который так напоминал ему о его матери. Он хотел ненавидеть отца, и он даже пробовал забыть его, и мечтал о том времени, когда, наконец, он обретет свою свободу, желанную и горькую. Так и случилось, когда я встретил его, и мир стал чистилищем, которое легче делить со спутником, нежели отбывать в одиночестве. Гор был скрытен, но я знал о нем все и даже то, о чем он сам не желал знать. Я был слишком жесток с ним, потому что хотел заставить его любить себя, и я знал, что он захочет убить меня, и сейчас он может сделать это и вернуться к самому себе, забыв об этой ночи и о своих страданиях, но лишь после того, как он исполнит мое последнее желание, в котором не сможет отказать мне…