Оставшись вдовой, Элизабет уже не могла принимать приглашения на вечера с танцами и музыкой, но вполне могла распространить собственную версию происхождения этой девушки за чашкой кофе, как в своем доме, так и приятельниц. Ей, конечно, поверят. Она лежала с открытыми глазами до тех пор, когда началось обычное утреннее щебетанье птиц. Все это время она разрабатывала свою легенду.

Беспокойно ворочаясь в постели, она думала об Алексе и была вынуждена признать, что, потеряв самообладание, нанесла ему оскорбление. Теперь ей предстояло снова наводить мосты, каким-то образом восстанавливать прежние отношения между ним и Нанетт. Она планировала этот брак так давно, что просто безрассудно позволить ему сгореть в пламени жаркой ссоры. Нанетт, эта дурочка, напрасно подслушивала у двери. Если бы она знала, что Нанетт там, то скорее всего не дала бы волю языку.

Но что ему сказала Нанетт? — хотелось бы ей знать. Завтра она выбьет правду из дочери. Она не была лгуньей, но вполне могла приврать, чтобы выставить себя в лучшем свете. Элизабет хотелось знать, насколько велик причиненный ею ущерб.

Но "завтра" уже наступило, осознала она. Бесполезно продолжать злиться, ведь она еще не спала ни минуты.


В следующий уик-энд Орелия выехала на свой первый бал. Приглашение поступило от тетушки Чарлза Пуатевэна, плантации которой и дом были расположены на Камышином ручье. Платье Орелии, выдержанное в полутрауре, что, по словам мадам Дюкло, было обязательно для девушек в ее положении, — было сшито из серого шелка, который при падающем на него свете приобретал голубоватый оттенок. Воротник и рукава на запястьях были отделаны мелкими кружевами кремового цвета. Такой скромный фасон выбрала сама мадам Дюкло, которая считала, что консервативные линии такого наряда лишь подчеркивали экзотическую сторону красоты Орелии.

Мишель заехал за ними в карете. Глаза у него загорелись, когда он увидел спускавшуюся по лестнице Орелию.

— Дорогая, вы просто очаровательны! — воскликнул он.

— Благодарю вас, месье, — ответила она, протянув ему свою руку.

Он поднес ее к губам для продолжительного поцелуя, потом с беспокойством заметил:

— Какая она у вас холодная. Но мне она кажется теплой южной ночью.

— Я очень волнуюсь, месье. Я никогда прежде еще не была на балу. Как вы считаете, будет ли там моя сестра?

Лицо Мишеля едва заметно напряглось, и у Орелии вдруг возникло сильное подозрение, что Нанетт ему не нравилась.

— Мадам Кроули наверняка там не будет, — ответил он, — но ее дочь может приехать с одной из приятельниц. Вам нечего волноваться. Там не будет никого, кто сможет соперничать с вами и в красоте, и в очаровании.

Он сделал комплимент мадам Дюкло, которая была просто великолепна в своем платье из фиолетового атласа, которое удивительно шло к ее бледному напудренному лицу с ярко розовыми румянами на щеках.

Когда они выехали, был серый, из-за наступивших сумерек, напоенный тяжелыми ароматами вечер. Дорога вдоль ручья шла между двумя рядами деревьев. Некоторые из них были украшены бурно разросшимися свисающими с веток ползучими растениями. Воздух, казалось, был пропитан запахом жимолости.

— А где находится Камышовый ручей? — спросила Орелия.

— Это — один из пяти ручьев, которые, словно растопыренная пятерня, пролегают через эту местность, — объяснил Мишель. — Здесь — царство сахарного тростника.

Мишель с мадам обменивались сплетнями о тех гостях, с которыми предстояла встреча, а Орелия большую часть занявшего целый час путешествия молчала, любуясь проплывающим за стеклом окна ландшафтом. Ей не давали покоя возбуждающее ее ожидание чего-то необычного и грызущая тревога.

Карета свернула на темную длинную аллею, над которой шатром раскинулась листва старых дубов и магнолий, под нижними ветвями которых носились мириады светлячков. В конце аллеи кучер остановил лошадей. Молодые чернокожие слуги с факелами в руках устремились к ним, чтобы осветить дорогу. Выйдя из кареты, они поднялись по лестнице на просторную веранду, где стояли хозяева, приветствуя гостей.

Они знали Мишеля и мадам Дюкло, а Орелию встретили с изысканной куртуазностью, не скрывая своего любопытства. Как только они вошли в дом, какая-то молодая женщина подбежала к Орелии, возбужденно воскликнула:

— Так это ты, Орелия? Я не могла поверить своим ушам, когда услыхала об этом!

Орелия еще не успела оглядеться, но почувствовала, что волнение пропало. Перед ней стояла Серафима, веселая толстушка, которая была пансионеркой в монастыре и училась с ней вместе в одном классе по рукоделию. Серафима была одной из воспитанниц, которая дружески относилась к сиротам. Она поприветствовала Орелию на правах старой подружки.

— Как я рада, что ты здесь! На десятки миль вокруг нет ни одной моей сверстницы. Я слышала о тебе много интригующего, Орелия. Маман утверждает, что Чарлз Пуатевэн пылает к тебе нежными чувствами. Неудивительно, ты такая миленькая!

— Я просто с ним встречалась, — пожав плечами, возразила Орелия.

— Ну, это он настоял, чтобы его тетушка пригласила тебя. Маман говорит, что ты связана с какой-то тайной, а Мишель Жардэн говорит каждому встречному, что у твоей семьи самое лучшее происхождение по кровным узам и что ты, вполне вероятно, будешь провозглашена наследницей. Как это здорово, Орелия, я просто обожаю тайны.

— А я нет, — сказала Орелия. — Мне хочется разрешить ее.

— Неужели ты на самом деле не знаешь, кто ты? — воскликнула Серафима. — Как здорово! А я только что жаловалась, что здесь, в Террбоне, ничего не происходит.

Проявляемый Серафимой к ней интерес и ее пылкий энтузиазм позволил Орелии чувствовать себя более уверенной в радушном приеме, что было для нее большим утешением, тем более, что она вскоре заметила свою золотоволосую сестру, стоявшую в другом конце комнаты. Нанетт с серьезным видом разговаривала с Алексом Арчером, который был просто неотразим в своем темном сюртуке и брюках, хотя у него был ужасно несчастный вид. Они о чем-то спорили. Нанетт, судя по всему, о чем-то его умоляла. Орелия была уверена, что Нанетт ее заметила, так как она, задрав подбородок, тут же повернулась к ней спиной. Это был, несомненно, намеренный, доставивший ей душевную боль, вызов. Ее сестра так же отреклась от нее, как и ее мать.


В эту минуту к ней подошел Чарлз Пуатевэн и пригласил на танец. С улыбкой она приняла его приглашение, и вскоре ей уже не давали прохода кавалеры, желавшие с ней потанцевать. Все эти часы, проведенные на балу, казались ей каким-то неуловимым сном. Сколько раз, лежа на жестком матраце в сиротском общежитии, она воображала себя самой красивой девушкой на замечательном балу, но это все были лишь ее фантазии, она это понимала, а вот теперь все происходило на самом деле.

Ее сон благодаря стараниям Мишеля Жардэна и мадам Дюкло стал реальностью, но все же в нем было что-то от кошмара, так как, кружась в вальсе, постоянно кланяясь и приседая в книксене, она все время чувствовала у себя за спиной враждебный взгляд Нанетт, которая не спускала с нее голубых глаз отца, в которых мелькала злоба. Она постоянно избегала ее взгляда и все время о чем-то шепталась с кем-нибудь из гостей.

Наконец, разгорячившись, помня предостережение мадам Дюкло, что она все еще носит траур и не должна танцевать до упаду, оставаясь как можно более скромной и спокойной, она отказала третьему приглашению Чарлза и отправилась наверх, в комнату для дам.

Когда она тихо туда вошла, какая-то женщина говорила:

— Она считает, что Мишель Жардэн хочет наложить лапу на часть наследства семьи Кроули. Он сделал в прошлом году Нанетт предложение, но, как вам наверняка известно, получил отказ.

Орелия остановилась. Неужели Мишель хотел жениться на ее сестре?

— На прошлой неделе я была приглашена на утренний кофе в Мэнс, — ответила ей собеседница, — и Элизабет рассказала мне совершенно иную историю по сравнению с тем, что распускает здесь Мишель…

Орелия понимала, что правила приличия требовали от нее дать знать им о своем присутствии, но она, словно окаменев, замерла на месте, когда до нее донеслись их слова:

— Она утверждает, что эта девушка не только незаконнорожденная, но что, вероятно, Иван одурачил этих добропорядочных монахинь своей фантазией о своем адюльтере с красоткой из высшего общества, так как правда состоит в том, что она маннелука, пытающаяся выдать себя за белую.

Чувствуя, что она вот-вот упадет в обморок, Орелия выбежала из комнаты. Маннелука? Значит, они убеждены, что она — дочь октаронки. Инстинктивно она искала на галерее тень погуще, чтобы скрыть охватившее ее негодование. Ее всю трясло.

Когда она порывисто выбежала на галерею, в дальнем конце комнаты Алекс Арчер разговаривал с одним из своих прежних клиентов.

— Что вы на это скажете, месье? — Жардэн говорит своим друзьям, что намерен на ней жениться.

— У него недурной вкус, — прошептал Алекс и, извинившись, выскользнул из комнаты через высокое — от пола до потолка — растворенное настежь окно. Он был свидетелем одержанного Орелией триумфа. Сплетнями о ней, казалось, наполнилась вся комната, — с нее все не спускали глаз, все о ней говорили. Он заметил, как Жардэн тоже повсюду искал ее глазами.


Когда Нанетт обвинила его в том, что и он подпал под ее очарование, он с негодованием отверг ее вымыслы, хотя, может, и была причина для ревности. Он был восхищен поведением Орелии, ее спокойной уверенностью в себе. Она, конечно, знала, что все говорили только о ней, но не теряла своего скромного достоинства. Нет, она была слишком хороша для такого человека, как Жардэн.

Что-то ее расстроило, и ему казалось, что ему известна причина. Он испытывал острые угрызения совести, наблюдая, как Нанетт проводила свою работу среди пожилых женщин, и он знал, что только усилит ее гнев, пресекая все ее попытки к примирению.

Он шел по затемненной галерее и вдруг увидел Орелию. Сильно сжимая руками перила, она смотрела на сад, освещенный мириадами беспорядочно летающих жучков-светлячков. Подойдя к ней, он тихо сказал:

— Добрый вечер, мадемуазель Кроули.

Она порывисто задышала, пытаясь сдержать свои эмоции. Потом, повернувшись к Алексу, сказала:

— Вы назвали меня по имени отца, месье Арчер, — с вызовом сказала она. — Означает ли это, что вы верите моей истории?

— Я верю, что Иван Кроули был вашим отцом, — сказал он. — Но я не верю придуманной Мишелем Жардэном истории о том, что любовницей Кроули была таинственная женщина из высшего общества, которая тайно от всех родила вас.

— Почему же? — спросила она.

— Я не слышал ни одной сплетни, ни одного самого ничтожного слуха о каком-нибудь громком скандале, который мог бы подтвердить такую историю. Было бы просто невероятно, феноменально, если бы такое произошло, не вызывая при этом никаких подозрений у любителей посплетничать в Новом Орлеане.

— Мне кажется, что мой отец вел себя очень скромно, — холодно сказала Орелия. — К тому же я не рассчитывала, месье, что вы будете вести светскую беседу с человеком, которого вы обвинили в шантаже.

— Мне кажется, мадемуазель, что вас используют в корыстных целях. Вы сказали, что самое важное для вас — это узнать, кто была ваша мать, не так ли?

— У вас есть мать, месье?

Этот вопрос больно задел его, так как еще были свежи в его памяти ее признания.

— Да, само собой разумеется!

— Можете ли вы вообразить себе, — торопливо продолжала Орелия, — какую боль она причинила бы вам, если бы отреклась от вас? Я мечтаю о своей семье, а моя сестра от меня отреклась. Да, я хочу знать, кто родил меня!

— Мне самому очень бы хотелось это выяснить, не позволите ли вы мне помочь вам в этом?

— Вы ведь адвокат моей сестры! — воскликнула ошарашенная Орелия.

— Я больше таковым не являюсь. От моих услуг отказались.

Пораженная таким необычным признанием, она заколебалась, не зная, стоит ли задавать ему такой вопрос.

— Почему, в таком случае, вы по-прежнему заинтересованы в поисках моей матери?

— У меня есть свои причины для продолжения расследования, мадемуазель.

Ее дразнила теплота его тела и легкий запах ароматного рома. Он стоял так близко от нее.

— Вряд ли я смогу заплатить вам за услуги, месье. У меня нет своих денег.

— За все платит Жардэн? Я думал и о нем. Кем он вам приходится?

— Он был другом отца.

— И это все? — спросил он неожиданно резким тоном.

Гордо задрав подбородок, она окинула его таким высокомерным взглядом, который он мог назвать только королевским.

— У вас нет никакого права допрашивать меня, месье!