— Но он был красивый мужчина, мадам.

— Да, он был красив. Никогда не забуду его светлых шелковистых волос, его голубых-голубых глаз. Никогда я не видела в жизни другого такого человека. И он на самом деле меня любил, Эстер.

— Но недостаточно, — мягко сказала Эстер.

— Нет, недостаточно.

Нужно было, как и прежде, остановиться на ночь в Дональдсонвиле, чтобы на утро пересесть на другой ежедневно отправлявшийся пароход до ручья Лафурш. Клео не хотела, чтобы ее видели, чтобы ее узнал какой-нибудь из посетителей ее казино, поэтому она попросила Эстер договориться с кучером и отвезти ее в пансион для цветных, где им пришлось провести ночь в гораздо более скромных условиях, чем те, к которым уже привыкла Клео.

Пересев на следующее утро на другой пароход, отправлявшийся на ручей Лафурш, она, постоянно обращаясь к Эстер, воскликнула, пораженная тем, как много фермерских домов выросло по обоим берегам, как близко они стояли друг к дружке. Но в памяти у нее возникали и другие воспоминания, о которых она, правда, не хотела говорить.

Воспоминания об Иване Кроули неотступно следовали за ними. Как слепо она его любила, каким трезвым, каким печальным было ее пробуждение! Не каждой женщине приходится пройти через такое. Теперь, когда Ивана больше не было на этом свете, она испытывала к нему благодарность за то, что он продемонстрировал ей, что такое любовь, даже если их связь закончилась так горько.

Поздно вечером они сошли с парохода и взяли на прокат карету с чернокожим пожилым возницей.

— Вы сможете доставить нас до Террбона? — спросила его Клео.

Он улыбнулся.

— Да, мадам, конечно. Мадам с этого ручья? Не так ли?

Она улыбнулась ему в ответ. "Как он догадался?"

— Я долго здесь не была.

— Я сразу понял по тому, как вы произнесли Террбон, мадам. Куда вам нужно?

— Вы не знаете какой-нибудь вполне респектабельной гостиницы, или постоялого двора, где можно снять две комнаты со столом для меня и моей горничной?

— Да, лучше всего — пансион де Авиньон. Это старинный колониальный дом, которым владеют две старые девы. Говорят, очень удобное местечко.

— Я из племени хумас. Как вы думаете, они предоставят мне комнаты?

— Ну, мы об этом спросим у них самих.

Она выразила с ним свое согласие. Опершись на протянутую им руку, она села в карету. За ней вошла и Эстер. Наклонившись, Клео поинтересовалась:

— Вы знаете плантацию под названием "Дубы"?

— Да. Мы будем проезжать мимо. Вы хотите там остановиться?

— Нет. Просто покажите мне ее. "Дубы" — так называлось имение, которым владели друзья Мишеля. Он останавливался там каждое лето. Она не сомневалась, что и на сей раз он не изменил привычке. Может, с ним была и Орелия?

Она перенесла всю свою радостную, невинную и самоотверженную любовь к Ивану Кроули на дочь, которую он ей подарил, а потом забрал. После того как она ее обнаружила в монастыре, Клео жила на строгой диете — она украдкой видела, как она растет, как хорошеет, обласканная заботами монахинь, и теперь она молилась, чтобы и сейчас Орелия находилась в надежных руках, чтобы она была такой же счастливой и чтобы о ней так же хорошо заботились.

Хотя это было лишь ее предположение, может, даже обычные материнские страхи, но она не будет знать ни минуты покоя до тех пор, пока не убедится, что Мишель не приложил свою руку к ее исчезновению из монастыря.

10

Когда еще одна постоялица приехала в пансион, внизу, во дворе, и на первом этаже началась необычная беготня. Орелия наблюдала за переполохом с заднего окна в комнате мадам Дюкло. В это время они как раз пили чай. Из окна двор был как на ладони. Орелия видела, как выбежал грум, чтобы принять лошадей нанятого экипажа, как суетился кучер, слезая с козел, как он представлял только что прибывшую путешественницу.

Это была красивая женщина в дорожном костюме из дорогой ткани, в модной шляпе на блестящих черных волосах. Из багажа у нее оказался лишь небольшой сундучок, который грум внес в дом, и саквояж в руках горничной. Алекс в тот вечер в столовой не появился, и когда там не оказалось и новой гостьи, Орелия поинтересовалась о ней у мадемуазель Клодетт.

Их робкая хозяйка промямлила, что гостья, вероятно, свободная цветная женщина, которой она хотела указать на дверь, но слуги уговорили ее позволить ей и ее горничной предоставить временное пристанище.

— Мы выделили им комнату в доме для прислуги, в кухонной пристройке, что, по нашему с сестрой мнению, не нарушает закона. Таким людям, как она, приходится преодолевать при путешествии немало трудностей, не правда ли? — Потом она с виноватым видом добавила: — Надеюсь, вас это не оскорбит. Она достаточно хорошо воспитана, обещала как следует заплатить, и так как она не намерена здесь долго оставаться… — Голос ее постепенно затухал, свидетельствуя о ее неуверенности.

— Само собой, мы не рассердимся, — заверила ее Орелия. А мадам, бросив на Орелию многозначительный взгляд, сказала:

— Каждый делает то, что считает нужным. — Потом строго добавила: — Надеюсь, нам не придется с ней сталкиваться, когда мы будем заняты своими обычными делами.

— Нет, такого не произойдет. Ей будут носить еду в номер, — торопливо сказала мадемуазель, позвонив, чтобы несли суп.

Позже, поднявшись к себе, Орелия заметила:

— Новая постоялица отлично выглядит и путешествует в сопровождении горничной. Было бы очень приятно при малейшей возможности поговорить с ней.

— Несомненно, — сухо ответила мадам, — но в таком положении я бы не стала рисковать малейшим неприличием. Лишь только беспросветная нужда заставила мадемуазель Клодетт с сестрой позволить этой женщине здесь остановиться, даже если к этому их принудили собственные слуги. Как жаль, что месье Жардэну не удалось уговорить своих друзей предоставить нам у них приют.

Они еще немного посплетничали. Мадам рассказала Орелии, о том, как белые "устраиваются" со своими любовницами-октаронками, и предсказала, что репутация пансиона быстро пойдет насмарку, если всем станет известно, что хозяйка позволила остановиться у себя октаронке и еще берет с нее плату.

— Если бы она хотела проявить благотворительность, то предоставила бы ей комнату слуги, и дело с концом! Но брать плату с этих женщин! Уважающие себя леди могут лишь с отвращением относиться к таким, как эти двое. Может, это происходит от того, что зачастую такие женщины очень красивы. Ты не заметила, была ли у нее на голове накидка, когда она приехала?

— Нет, мадам, на ней была шляпка. Причем очень модная.

— Ты должна быть крайне скромной, дорогая, во всем, что делаешь. Мы не получили никаких известий от мадам Пуатевэн с того времени, как молодой Чарлз уехал в Париж. Уверена, что его туда отправили, чтобы уберечь от твоих чар.

— Конечно, нет, мадам, — возразила Орелия. Пытаясь солгать, она густо покраснела. Но не из-за мыслей о Чарлзе. Она, замирая от удовольствия, вспомнила поцелуй Алекса Арчера. Как не похож был на него отпрыск мадам Пуатевэн!


Клео с кривой усмешкой пыталась привыкнуть к более чем скромным удобствам выделенной ей в пансионе комнаты, убеждая себя, что ей еще повезло. В "глубинке" мало гостиниц, а в тех, которые были, ни в одной, вероятно, ее бы не приняли. Ее утверждению, что она не африканка, не верили, кроме слуг мадемуазель де Авиньон, которые сразу сумели отличить ее цвет кожи от своего собственного.

Комната была чистой. Покрашенные известью стены, вероятно, были сбиты из досок кипарисового дерева с неочищенным мхом и грязью. Дома такой же конструкции она видела повсюду здесь, на ручье. Сюда не проникал жар с соседней кухни. В комнате стояла единственная кровать с матрацем, набитым мхом и брошенного на перевязанные крест-накрест веревки, — эта картина была ей знакома с детства. Кроме того, там был еще стол и два стула. На стене она увидела деревянные колышки для развешивания одежды.

"Чего же еще требовать? Во всяком случае, — напомнила она себе, — здесь было так же хорошо, как и в доме ее отца, там, на острове Наварро, где они были с матерью". Она могла навести справки о Мишеле Жардэне, опросив слуг. Они всегда знали, кто гостит в городе, и чем он занимался, если, конечно, она заплатит за информацию.

Позже она собиралась посетить индейскую деревню, чтобы узнать, помнит ли там кто-нибудь еще о ее матери. Ей очень хотелось убедиться, узнает ли месье Вейль, которому она поручила хранение золотых подарков Кроули, или хозяин таверны, жена которого подружилась с ней восемнадцать лет тому назад, в этой расфранченной женщине из Нового Орлеана, путешествующей в компании собственной горничной, ту девушку, которая когда-то ставила капканы на болоте и шестом гоняла свою пирогу.

Она пожала плечами. Это двухдневное путешествие вызвало у нее странное, ностальгическое настроение. Нет, ностальгию она почувствовала прежде, когда не увидела среди сироток своей Орелии.

Эстер, вернувшись с кухни с подносами с едой, сообщила, что в пансион прибыли другие гости из Нового Орлеана и среди них один молодой человек.

— Но это не месье Жардэн. Он адвокат, у него здесь своя контора.

— Ну а кто же другие гости?

— Две женщины, одна из них молодая. Они ездят по балам, и иногда их посещают здесь молодые люди.

— Мать с дочерью?

— Не знаю. Их горничная — ее зовут Жульенна, — не отличается таким дружелюбием, как остальные слуги. Она вообще все время в основном молчит. Слуги говорят, что старшая очень строга.

— Мне хотелось бы повидать девушку, — сказала Клео.

Подумав, Эстер сказала:

— Хорошо, я расскажу Жульенне о гнездышке этой колибри там, за кухней. Оно находится в кусте жасмина и расположено так низко, что просто диву даешься, как это их кошка до сих пор не расправилась с ее младенцами… — Клео улыбнулась.


Она не придала особого значения словам Эстер. Но когда на следующий день, после позднего завтрака, она выглянула в окно, ей стало так плохо, что она зашаталась, пытаясь ухватиться за стул, чтобы не упасть. Она хотела ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не спит. Она увидела перед собой высокую девушку с миндалевидными глазами, которая присматривала за малышами-сиротками в монастыре. Эта девушка, уверяла себя Клео, была ее Орелией!

На ней было простое белое платье, ее перевязанные ленточкой, зачесанные назад, богатые золотисто-каштановые волосы открывали ее миловидное лицо. Они спадали ей на плечи. Она с восхищением склонилась над серым гнездышком. Она старалась держать руки за спиной, словно опасаясь, как бы не подойти поближе и не вспугнуть крохотных птенцов.

Клео замерла на месте. Она решила воспользоваться представившимся ей моментом, убеждая себя в том, что такого случая может больше не быть. Сердце ее так бешено колотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Выходя из своей комнаты, она понятия не имела, что скажет своей дочери.

Но ей не стоило беспокоиться. Когда она подошла к ней, Орелия, бросив на нее ясный, нежный взгляд, спросила:

— Ну, разве они не миленькие?

Хлопая маленькими крылышками, мама-колибри с опаской поглядывала на лицо Орелии. Подчиняясь инстинкту, Клео, схватив свою дочь, оттащила ее в сторону.

Испуганный крик Орелии прервала птичка, подлетевшая к самому ее носу. Потом она исчезла в гнездышке, которое было не больше гусеничного кокона.

Клео с облегчением вздохнула.

— Прошу прощения, — сказала она, неохотно ослабляя хватку. — Я боялась, как бы она не выцарапала вам глаза! Руки у нее онемели от прикосновения к стройному телу дочери. Они привыкли держать ее с младенчества, и ощущение ее плоти вызвало у Клео теплую волну, мгновенно пробежавшую по всему ее телу. С большим трудом ей удавалось удерживать руки по швам.

Она сделала пару шагов назад, чтобы легче было бороться со своими чувствами, и не напугать еще больше девушку.

Но Орелия, кажется, всего этого не замечала.

— Мать просто защищала своих детишек, — сказала она.

Клео вздрогнула, увидев в глазах дочери слезы.

— Она вас не ранила? — воскликнула она.

— О нет, что вы! Надеюсь, мы не очень ее напугали, и она не покинет своих птенцов. Мне было бы очень неприятно!

— Она не покинет свой выводок, — сказала Клео. — Большинство живых существ обладает сильным материнским инстинктом.

— Он у них сильнее, чем у некоторых людей, — согласилась с ней Орелия. В голосе ее угадывалась горечь.

Клео в отчаянии глядела на нее.

— Почему вы так говорите?

— Она отошла от жасминового куста. Орелия колебалась, глядя на эту женщину с бледно-золотистой кожей и глазами, похожими на две миндалины, которые так отличались от глаз креолок. В ней было что-то такое, что неотступно притягивало Орелию к ней. Вдруг, неожиданно для нее самой, она сказала: