— Если мы продвигаемся на юго-запад, то делаем большой крюк, — заметила она в разговоре с мадам Дюкло. — Любой вам скажет по положению солнца, что мы путешествуем на северо-запад.

— Мы повернем на юг в Дональдсонвиле, — ответила мадам.

Они сошли с парохода в Дональдсонвиле, провели ночь в местном отеле, а на следующее утро пересели на небольшое судно, которому предстояло проделать свой маршрут по ручью Лафурш. Здесь появились у них перед глазами гораздо меньшие по размерам плантации, множество скромных на вид ферм с садами, в которых были видны отдельные домики-кухни, пасущиеся домашние животные и непременно сельский причал с привязанной к нему пирогой. Эти дома-фермы все были построены с крутой крышей, свисающей над передней галереей, на которой были видны стол, стулья, а на некоторых даже шкаф с кухонной посудой. Часто с одной стороны галереи на второй этаж либо на чердак вела внешняя лестница.

— Там, вероятно, находится спальня, — предположила мадам.

Она постоянно видела играющих либо во дворах, либо на речном берегу детишек, которые, быстро вскочив на ноги, энергично махали пассажирам руками.

Вечером на второй день путешествия они сошли со своего маленького пароходика и, проведя еще одну ночь в снятой для этой цели комнате, наняли карету, которая должна была их доставить со стоявшей на дороге, построенной прямо на болоте, пристани на ручье Лафурш, к этому "Террбону", — как назвал это место их возница. Возле ручья Террбон мадам Дюкло нашла пансион, который содержали две пожилые дамы.

Это были добрые, с увядшими лицами женщины, которые постоянно говорили о революции, произошедшей в далекой Франции, о том, как их родителям удалось бежать с родины лишь со своими драгоценностями еще до появления на свет Орелии. Почему они считали, что их рассказы заинтересуют Орелию? Ведь ее привлекало только настоящее, а не прошлое. У нее с языка были готовы сорваться столько вопросов о семье Кроули, но мадам посоветовала ей вести себя поскромнее, и она, сделав над собой усилие, сумела сдержаться.

Завтра! Завтра она увидит дом своих предков.


Мадам Дюкло договорилась о карете на следующее утро, и к десяти часам они, облачившись в траурные одежды, выехали в имение Мэнс.

— Что бы я делала без вас, дорогая мадам? — воскликнула Орелия, едва сдерживаясь, чтобы не прыгать от радости. — Сколько же я узнала от вас о том, как нужно себя вести в этом новом для меня мире.

— На самом деле? — строго спросила мадам Дюкло.

Карета ехала по берегу тихого ручья. На дорогу падали тени от магнолий с большими белыми цветами и раскидистых дубов, со свисающими с их ветвей, раскачивающимися на ветру лентами ползучих растений. Две птички — одна окрашенная в серые тона, а другая — с пунцовым опереньем, — пронеслись перед ними очень низко над дорогой и сразу же исчезли в густом кустарнике, растущем у самой поверхности чернеющей воды.

Они доехали до того отрезка ручья, где берег был очищен от кустов и до самого края берега росла густая зеленая трава под величавыми высокими дубами. От основной дороги в сторону вела другая дорожка, поуже, и кучер выехал на нее. Выглянув из окна, Орелия увидала дом в глубине сада.

Он был весь белый, словно покрыт гипсом, с большими колоннами, которые изящно поднимались с нижней галереи к краю крыши. В высоких окнах играло утреннее золотое солнце, а над крышей со слуховым окном возвышалась труба. У нее сильно забилось сердце. Наконец! Наконец!

Вот дом ее отца, вот ее родное место, ее родовое гнездо. Ей было отказано в наследстве, но оно предстало перед ее глазами в реальном свете. На глазах у нее навернулись слезы — это были слезы жалости к своему лежащему ныне в могиле отцу. Он покоился в мраморном склепе на своей земле, сообщил ей Мишель. Но это были и слезы радости.

Когда карета, сделав поворот, выехала на ведущую к дому дорожку, она увидела и другие строения — длинный ряд выкрашенных в белый цвет невольничьих хижин. Над одной из них в небо лениво поднималась струйка дыма, а там, в глубине, она заметила сахарный завод с высоким каменным дымоходом, который был выше трубы над поместьем Мэнс.

— Ну, ты готова? — спросила ее мадам Дюкло ровным голосом.

— Ах, мадам, я так волнуюсь…

— Дыши глубже, — посоветовала она.

Кучер, спустившись с козел, передал вожжи подбежавшему к ним чернокожему груму. Открыв дверцу, он сказал:

— Вы прибыли в имение, Мэнс, мадам.

— Погоди, не торопись, — приговаривала мадам Дюкло, выходя с его помощью из кареты.

Орелия, опершись на его протянутую руку, спустилась на приготовленную для них невысокую табуретку, и затем благополучно ступила на землю. Стоя возле кареты, она разглядывала этот великолепный особняк с двумя галереями и крутой крышей с тремя слуховыми окнами. Вокруг галерей были посажены магнолии, — темно-зеленые деревья с большими восковыми цветами. За заводом раскинулись поля сахарного тростника.

Она видела перед собой свой реальный, принадлежавший ей по праву, такой прекрасный мир.

Чернокожий дворецкий с полным достоинства видом открыл перед ней дверь.

— Что вам угодно, мадам? — вежливо осведомился он.

— Пожалуйста, сообщите мадам Кроули, что мадам Дюкло и мадемуазель Кроули хотят ее видеть, — объяснила дуэнья Орелии.

— Кроули? — ничего не понимая, переспросил слуга, поморгав глазами.

— Прошу вас сообщить о нашем приезде! — решительным тоном сказала мадам Дюкло.

— Слушаюсь, мадам. — Поклонившись, он ушел.


Орелия разглядывала прекрасную двойную лестницу, ведущую вдоль стен к верхней площадке, освещенную ярким светом из высоких — от пола до потолка — окон. Свет из них отражался вспышками от десятков блестящих поверхностей, — зеркала, хрустальной вазы с букетом весенних цветов, золотых подрамников висящих на стенах портретов… "Мои предки!" — подумала Орелия. Сердце у нее застучало.

На лестницу выбежала рыжеволосая молодая женщина. Она резко остановилась, заметив двоих незнакомок в холле.

— Ах! — воскликнула она. — Я не знала… — На лице у нее появилось недоуменное выражение.

— Кто вы такие?

Орелия изучала каждый дюйм ее фигуры, на которое было надето траурное платье, ее дерзкое лицо в обрамлении модных локонов, подбородок с ямочкой и голубые глаза, которые она узнала бы повсюду, — это были глаза ее отца.

Она робко проговорила:

— Меня зовут Орелия, я ваша сестра, а это мадам Дюкло — моя дуэнья.

Нанетт вздрогнула от неожиданности.

— У меня нет никакой сестры, — недоуменно моргая, ответила она. — Вероятно, вы, мадемуазель, ошиблись.

— Мне тоже казалось, что у меня нет сестры, — продолжала Орелия, — но, судя по всему, мы обе ошибались.

Миловидное лицо Нанетт напряглось.

— Вы, вероятно, слышали о смерти моего отца. Он был хорошо известен в этих краях. А вы, скорее всего, просто авантюристка!

Дворецкий, кашлянув, сказал:

— Я пошлю кого-нибудь сообщить об этом вашей матери, мадемуазель.

— Да, благодарю тебя, Радклифф.

Алекс Арчер сидел за письменным столом в своей новой, с иголочки, конторе в небольшом городке, расположенном в самом сердце Террбона, выслушивал жалобу седовласового кайюна с ручья Лафурш, который намеревался подать в суд на своего соседа за то, что его козы забрели в его огород.

— Они вытаптывают кукурузу, мнут томатные кусты, жрут все подряд, даже перец. А моя жена не может готовить без перца, понимаете?

Алекс подумал про себя, что его отца, по настоянию которого он начал работать в семейной адвокатской фирме в Новом Орлеане, приход этого истца сильно бы позабавил, но Алексу сейчас было не до шуток. Ему было сильно не по себе из-за этой вот черной полоски, которую он носил на рукаве, проявляя дань уважения к своей будущей невесте. Он намеревался уже этим летом жениться на Нанетт Кроули. Он открыл собственную адвокатскую практику здесь, в глубинке, где течет ручей Лафурш, руководствуясь при этом не только нехваткой адвокатов в приходах возле Залива, но и желанием Нанетт жить в имении отца, возле его плантаций, которые она должна была получить по наследству.

— Какое здесь прекрасное место для воспитания наших будущих детей, дорогой, — убеждала она его. — Мы в любое время можем поехать в Новый Орлеан, чтобы провести там светский сезон, как это делали мама с папой. К тому же, теперь было довольно сложно отказаться от местной практики, после того как было затрачено на это немало сил и средств. Плантатор всегда мог поручить свою работу наемному администратору, но как объяснить такую разницу Нанетт?

Теперь имение принадлежало ей, но они все равно пока не могли жениться. Вместо свадьбы состоялись похороны Ивана Кроули. Все было кончено до того, как известие об этом было получено в Беллемонте, семейном имении Алекса возле Нового Орлеана. Теперь ни его родители, ни его сестра не смогут приезжать в Террбон. Свадьба с Нанетт была отложена на целый год из-за траура.

Какой-то проклятый год!


— Вы англичанин, правда? — спросил старый фермер. — Но говорите по-французски.

— У меня мать — француженка.

— Ну, тогда все понятно. Креолка?

— Да, красивая дама-креолка, — объяснил Алекс. — Его мать, Мелодия Арчер, до сих пор, к тайному восторгу сына, считалась одной из самых ярких красавиц в Новом Орлеане.

— Значит, вы больше похожи на отца? — заметил, весь просияв, старый кайюн.

Его замечание заставило Алекса рассмеяться, несмотря на дурное настроение.

— Ну, а сейчас вы больше похожи на француза! — воскликнул старик.

— Если будете больше улыбаться, то наверняка сумеете завоевать сердце какой-нибудь красотки-кайюнки.

— Я этого не забуду, — сказала Алекс и, встав из-за стола, до конца беседы простоял. — Я займусь вашим делом, месье, и дам вам свой совет, когда вы снова приедете в город.

— Отлично! У вас внешность фехтовальщика, — сказал старый кайюн, разглядывая узкие бедра, сильные руки и широкие плечи молодого Арчера.

Алекс вновь рассмеялся.

— Я уже утратил это искусство, месье, — сказал он, провожая гостя до двери.


Оставшись один, Алекс прошел в свой кабинет, но не сел за письменный стол. Пригладив каштановые волосы, которые постоянно спадали ему на лоб, затем, заложив за затылок руки, откинув назад голову и плечи, он смачно потянулся. Ему прислали приглашение к обеду из Мэнса, и он, вспомнив об этом, решил закрыть контору, так как посетителей больше не было.

Он дошел до Пансьеон де Авиньон, где снимал меблированные комнаты у двух пожилых сестер, последних членов аристократической семьи, бежавшей когда-то из революционной Франции. От дарованного испанским правительством их титулованному предку права на владения землей (он оказался неопытным плантатором) остались лишь его двухэтажный, познавший на себе удары стихии дом с удобными галереями, отдельно стоявшая кухня, помещения для слуг, а также конюшня. Вокруг его имения разрастался город на тех клочках земли, которые постепенно продавал отец двух сестер. Их дом находился всего в двух шагах от конторы Алекса.

Алекс приехал в Террбон, который местные жители называли приходом, вместе с двумя рабами, одним грумом, который занимался его каретой и лошадьми, а также охотником, вторым его личным слугой. Еще ребенком он в насмешку назвал его Лафиттом, именем, которое носил известный пират, и оно к нему приклеилось. Он позвонил им обоим и приказал груму подготовить лошадей, а своему лакею приготовить для него ванну. Час спустя он поскакал верхом по дороге вдоль Черного ручья.

Особняк Кроули, расположенный в саду прямо посредине тучных полей сахарного тростника, обладал элементами как обычного кайюнского колониального дома, так и разработанным Монтичелло, популярным в Вирджинии особым архитектурным стилем. Его толстые, круглые колонны придавали дому величественный вид, который владельцы аккадийских домов недолюбливали. Это была прекрасная, импозантная резиденция, которая в один прекрасный день станет их с Нанетт домом. Но все его пропорции не были такими, как у аккадийского колониального дома, унаследованного его матерью, которому она по каким-то таинственным причинам позволила обветшать и разрушиться. Когда Алекс думал о "Колдовстве", сердце его размягчалось от охватившей его тоскливой любви. Он так любил эти старые руины еще с того времени, когда впервые во время своих детских вылазок верхом ездил по земле отца и никак не мог понять отказ матери позаботиться о доме и предотвратить его постепенное саморазрушение.


Даже при полном запустении "Колдовство" не могло не вызывать восхищения. Возраст не в состоянии уничтожить красоту поистине прекрасной женщины — и здесь он бессилен, не мог омертвить красоту его руин.