– А может, мы сначала искупаемся, Антонина Владимировна? – тоном ребенка-нытика протянул Саша, смешно почесав пузо. – Ну о-о-чень хочется!

– А как же завтракать? Я вон с утра пирожки пекла, они горячие еще!

– Ба, да пусть идут… А стол мы с тобой вдвоем вынесем и к завтраку накроем, – тихо проговорила Наташа, подставляя руки навстречу бегущей от малинника Тонечке.

– Наташка, да ты не жена, ты просто сокровище! Девчонки, за мной! Бежим, искупнемся по-быстрому!

Саша дурашливо шагнул к Катьке, слегка поддал ей коленкой под зад, аппетитно обтянутый джинсовыми шортами, махнул весело и зазывно Анне рукой. Наташе подумалось с неприязнью – хорошо, хоть Аннин зад остался его коленкой нетронутым, – но ни капельки этой неприязни она наружу не выпустила, наоборот, улыбнулась чуть снисходительно.

– Ну что, добрая моя внученька, пойдем работать… – вздохнула Антонина Владимировна, когда двор опустел, и лишь издали доносились веселые голоса честной компании, разбавленные Димкиным и Тонечкиным счастливым визгом.

– Пойдем. Ба, а где у нас стол со скамейками?

– Так в сарае… Мы на зиму всегда добро дачное в сарай прячем, ты что, забыла?

Дощатый, грубо сколоченный стол был не тяжелым, но очень уж громоздким, и им порядочно пришлось покорячиться, как выразилась бабушка, прежде чем он встал на свое обычное летнее место, под старой яблоней, тоже корячившейся рожать каждый сезон кое-какие плоды. Застелив его льняной ветхой скатертью и поставив на середину глиняную, грубо расписанную, но очень дачную хлебницу, бабушка отошла в сторонку, полюбовалась образовавшимся видом. Потом, спохватившись, повернулась к присевшей за стол внучке:

– Натка, ты к Таечке вчера ездила?

– Да ездила, ездила… – отмахнулась от нее Наташа, нервно прислушиваясь к голосам, доносящимся с речки. – Рассказ про Маньку Пыркину честно и до конца выслушала. Про ее фотографию с ботинками. Отстань.

Антонина Владимировна глянула на внучку из-под нависшего над глазами соломенного поля шляпы, и Наташа, безошибочно прочитав в ее взгляде настороженное недовольство, быстро пустилась в объяснения, пытаясь опередить бабушкины обвинения в небрежении по отношению к бедной Таечке.

– Да нет, ба, ты не думай… Я сейчас не ёрничаю, даже нисколечко! Ты знаешь, эту Маньку Пыркину немцы в доме вместе с детьми сожгли. Представляешь? У нее трое детей было, и всех сожгли… Ужас какой!

Антонина Владимировна ничего не ответила, только чуть покивала головой, по-прежнему пристально изучая Наташино лицо. Однако на лице внучки читалось вполне искреннее сочувствие к неизвестной, отчего-то вдруг выплывшей из Таечкиной памяти Маньке Пыркиной, и вскоре взгляд ее значительно смягчился, потом вообще стал веселым, и лицо поплыло в улыбке, обнажая маленькие и большие морщинки.

– Ну что, будем стол накрывать? Хорошо, что я всю посуду вчера достала да перемыла. Слушай, а давай самовар поставим? Эй, Наталья, ты меня слышишь или нет? Самовар, говорю…

– Погоди, ба… Погоди, я сейчас… Я сейчас приду!

Она и сама не поняла, отчего подскочила, как ужаленная. Будто раскаленный уголек подкатил к сердцу, и оно заколотилось в противной тревоге. Продравшись через малиновые заросли и кубарем скатившись вниз по тропинке, выскочила на утоптанный травянисто-песчаный берег реки, остановилась как вкопанная, задохнулась…

Анна выходила из воды, медленно и плавно передвигая всеми прелестями, какими можно было в данном случае передвигать – коленями, бедрами, плечами, линией безупречно тонкой талии. Солнечный нимб сиял над ее черной распущенной гривой, смуглая кожа блестела каплями воды, черные трусики-стринги уместились на крепких бедрах будто влитые и смотрелись так агрессивно сексуально, что лучше бы их и не было вообще, этих трусиков. А зачем? Все равно верхней детали этого натюрморта на ее фигуре не присутствовало…

Правда, ей лишь потом, попозже, удалось сообразить, что верхней детали не было. Потом, когда Анна медленно и торжественно подняла руки и стала собирать распущенные по плечам волосы в пучок на затылке. Долго стояла, долго собирала, давая собравшимся на берегу зрителям себя обозреть. Правда, зрителей было маловато – дети, Катька, ну и… Саша конечно же… Теперь вот она, еще одна зрительница, на берег выскочила, встала нерешительно рядом с мужем. А осторожно глянув мужу в лицо, поняла, что не до жены ему – слишком уж поглощен созерцанием. Хоть тряси его сейчас, хоть по голове бей, ничего не почувствует. Впрочем, она его ни трясти, ни бить не собиралась. Еще чего! Подумаешь, голая баба из воды выходит. Нет здесь даже и плохонького сюжета для большой трагедии, а вот плохонького фарса хоть отбавляй – такое дешевое манипулирование мужским естеством действительно на комедию смахивает…

– Наташ… Ты чего так на меня смотришь? – вполне миролюбиво, даже чуть насмешливо произнесла Анна. – Ты что, никогда топлес не купаешься?

– Почему же, купаюсь, – тоже миролюбиво и тоже чуть насмешливо откликнулась Наташа, – только в деревенских пейзажах я этого стараюсь не делать. Здесь как-то, знаешь, все эти авангарды пошловато смотрятся.

– Ой, да какая разница, в каких пейзажах, Наташк! – рьяно вдруг вступилась за Анну Катька. – Ты посмотри, какая она красивая! Я аж обомлела вся, когда увидела…

– А тебе-то чего млеть? Вроде за тобой ничего подозрительного замечено не было. Вроде ты от мужиков млеешь, насколько я знаю. Или я ошибаюсь?

– Да ну тебя! Скажешь тоже… – неловко хохотнула Катька, отмахнувшись. И, вздохнув, еще раз протянула: – Нет, и правда красивая… Умереть и не встать…

– Да. Особенно на фоне осоки и лягушечьего кваканья. А впрочем, действительно – какая разница… Пойдемте завтракать, мы с бабушкой решили самовар поставить.

Впрочем, как она ни бодрилась, а настроения отдыхать уже не было. День был испорчен окончательно и бесповоротно, и любимые бабушкины пирожки его не спасли, и вкусный обед на свежем воздухе, и долгое лежание в гамаке, и полуденная солнечная дрема в тени старой сараюшки. Хотя ей даже и заснуть удалось, провалиться в кружение света, тени и пахучего медового ветра, но ненадолго – тут же привиделся старый, мучивший с детства кошмар. Будто сидит она под ветками тех самых берез, что тогда, в раннем детстве, росли на меже соседнего участка, и ждет мужиков с топорами. Сейчас, сейчас они придут, будут кромсать по живому, и полетят в нее щепки, как капельки крови…

Вздрогнув и проснувшись, она утерла выступивший на лбу пот, оттолкнулась ногой от земли, и гамак закачал, занянькал ее в своих объятиях, отгоняя остатки дурного сна. И в самом деле – дались ей те березы из детства! Они, наверное, и впрямь совсем старые были, солнце на участок не пропускали, вот их и срубили…

Осторожно, как змея, вытянув голову из гамака, она зорко огляделась кругом. Что ж, диспозиция не изменилась, все на своих местах. Дети в доме спят после обеда, их бабушка уложила, Саша копошится около завалившегося за зиму забора, пытаясь придать ему вертикальное положение, Катька с Анной вольготно расположились на одеяле, брошенном на траву, пытаются поймать свежий июньский загар. О! Надо же, и Катька верхней частью купальника пренебрегла, выставила на солнце свои прелести! Зря, конечно, она это сделала. Совсем не факт, что солнцу ее четвертый размерчик, да еще и подпорченный долгим грудным вскармливанием, должен понравиться. Но, как говорит няня Таечка, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Пусть загорает. Искупаться, что ли, пойти? Потом некогда будет. Потом дети проснутся, а там, глядишь, с шашлычными делами суета подоспеет. По плану у них на вечер шашлыки и красное вино в продолжение дачных удовольствий назначены. Кстати, надо сказать Саше – пора бы уже и мангалом заняться…

Выкарабкавшись из уютного нутра гамака, она тихо окликнула Сашу, показала ему пальцем в сторону обустроенного в углу участка шашлычного места, и он кивнул понимающе. Сама же скользнула в малиновые заросли, потом медленно спустилась к реке, подошла к самой кромке воды, задумчиво огляделась… Рука вдруг сама по себе отодвинулась назад, пальцы уцепили веревочку от узелка купальника, потянули вниз. Еще рывок – и узелок послушно развязался, и она медленно повела плечами, освобождая верхнюю часть тела. И улыбнулась при этом довольно нахально, будто хотела сказать невидимой зрительнице: а вот так вот тебе! А потому что фиг ли нам, мы тоже, между прочим, красавицы! И наши фигурные прелести нисколько не хуже твоих!

Засмеявшись и откинув верхнюю часть купальника на траву, Наташа бросилась с размаху в воду, поплыла крупными саженками на ту сторону речки, в тихую заводь за осокой, где, она знала, таились от посторонних глаз крепкие желтые кувшинки. Плыла долго и с удовольствием, однако вскоре солнце недовольно заискрило рябью по глазам, исступленно принялось жечь по темечку, и зеленая толща воды обдала тело холодом подземного ключа, словно старалась упредить пловчиху об опасной глубине тихого омута. Ну их, эти кувшинки! Лучше и впрямь назад повернуть. Тем более, ни одного созерцателя ее голой красоты на берегу не наблюдается, начнет тонуть – никто не спасет. Да и вообще, надо бы пойти посмотреть, что сейчас те созерцатели на данный момент созерцают…

Отвергнутая ею верхняя часть купального туалета сиротливым комочком валялась в траве, как немой укор ее гордости. И впрямь, чего это она повелась на дурные бабские уловки? Тоже – куда конь с копытом… Нет уж, извините, мы не такие! Мы не будем природным мужским естеством так бездарно манипулировать. Мы и так оценены по достоинству, давно любимы и замуж взяты. Надо все это верхнее купальное хозяйство нацепить обратно и – вперед! И больше не будем вестись на глупые бабские провокации, и глупым мыслям о том, что где-то чего-то ею самою же было написано, тоже поддаваться не будем. Вперед!

Старательно выращенного оптимизма, однако, ей хватило ненадолго. Аккурат чтобы подняться по тропинке, пройти через малинник и очутиться на дачном участке. И увидеть своими глазами, как разморенная солнцем Катька, раскинув полные руки в стороны, спит на траве, а соседка и приятельница ее Анна со свом наглым топлесом торчит около раздувающего мангальный костерок Саши, и говорит ему что-то громко и весело, и смеется, запрокинув назад голову. Ах ты… су… сво… Ах ты, дрянь такая! Зачем надо свой топлес чужому мужику прямо под нос пихать? Здесь же не берег реки, здесь уже частные, между прочим, владения!

Она так задохнулась праведной злобой, что даже меж лопаток зачесалось. Видимо, мощный заряд этой злобы прилетел рикошетом и в Сашу, и он, резко распрямив спину, обернулся к ней озадаченно:

– Натусь… Тебя бабушка чего-то звала. Тонечка там капризничает, что ли…

Он выразительно пожал плечами, улыбнулся, и была в этой улыбке изрядная доля стыдливого перепуга: вроде того, не виноватый я, она сама пришла…

Развернувшись, Наташа решительно зашагала в дом, как солдат, четко печатая шаг. То есть продемонстрировала ему, что ей плевать и на его перепуг, и на виноватость, и вообще поведение этой наглой гостьи переходит, по ее мнению, всяческие границы.

– Натка, что это с тобой? – уставилась на внучку Антонина Владимировна, продолжая аккуратно нарезать огурец на разделочной доске.

– А что? Со мной что-то не в порядке? – почти огрызнулась Наташа, присаживаясь напротив за колченогий кухонный стол. – Я как-то неприлично выгляжу? Бегаю по участку в неприличных пляжных кутюрах и трясу голыми сиськами?

– А, вот ты о чем… Да брось, Натка! Как там у вас, у современной молодежи, говорится? Левак укрепляет брак?

– Бабушка?!

– Да ладно, ладно… Пусть мужик погарцует немного, раз такой случай выпал, а то совсем уж ты из него кашу овсяную сварила.

– Ба, ты это серьезно?!

– Да нет, конечно. Это я так… Проклятая привычка интеллигентного человека – расслабляться в шутке, когда тебя насилуют. В наше время конечно же все по-другому было. Не так по-хамски. В наше время женскую судьбу гордыня определяла. Вот взять хотя бы мать твою – я тоже ей с детства внушала, что женская гордость – превыше всего. И что? Теперь живет одна…

Антонина Владимировна вдруг осеклась, глянула на внучку испуганно. Наташа молчала, смотрела на нее в ожидании, покусывая губу. Тема одиночества-безотцовства была у них в бабьем доме запретной, но поскольку разговор сам по себе пошел в это русло, Антонина Владимировна, обреченно махнув зажатым в руке ножом, сдалась:

– Она ведь свадьбу свою собственную отменила, мать твоя, когда узнала, что жених ей изменил. Уж как он ее уговаривал, как прощения просил, прямо в ногах валялся! А она стояла на своем, как кремень. Нет – и все.

– А… как же я? Она что, одновременно и гордая и беременная была, да?

– Натка, ну чего ты так о матери-то!

– Как?

– Ну, с насмешкой, что ли… Говорю же тебе, раньше именно так и было! Мы все такие были – гордые.

– Ба, а… где сейчас мой отец?

– Да кто его знает, где он? Женился, наверное, потом. Неплохой был парень, кстати. Но она ж не соизволила даже сказать ему, что беременна. Он о тебе и не знает ничего. Так что живи, Натка, лучше по-современному! Знаешь, в моей молодости песенка такая была: «… ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…»