Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

Тури-хан возлежал на пестром шерстяном с золотой ниткой ковре, облокотившись на бухарские шелковые подушки. Он думал, и никто не осмеливался в эти минуты ему мешать. Покой хана свят!

Высокий, потемневший от времени бронзовый треножник слабо курился, наполняя воздух в шатре запахом благовоний; хан считал, что этот запах проясняет ум.

Второй год ходят по степи слухи о новом походе на Запад, где живет множество богатых народов. Священный Правитель, Повелитель Вселенной Чингис-хан, умирая, отдал указ — исполнить его надлежало улусу (Улус родоплеменное объединение со своей территорией, подвластное хану.) Джучи, его старшего сына — завоевать для Каракорума, столицы монголов, земли северных стран.

Только наедине с самим собой Тури-хан может быть откровенным — твои мысли тебя не предадут. Не так он воевал бы, не так!

Превозносили полководцев Повелителя — Субедея и Джебе — свирепые псы, багатуры (Багатур (монг.) — человек-герой.), а что вышло на деле? Начали давить урусов — надо было закончить дело. Отложили поход "до лучших времен"! А за это время поверженные придут в себя, окрепнут, поднимутся пойди тогда, возьми их! Больше десяти лет прошло.

Царевичей-чингизидов двенадцать, и каждый мнит себя самым достойным.

Тури-хану все равно, кто из них возглавит объявленный поход. Поскорее бы состоялся. Он был всем сердцем за то, чтобы земли великого кагана (Каган — глава государства у древних тюркских народов.) простирались от края и до края. Пусть только среди них песчинкой в пустыне будут и земли самого Тури-хана. Он хочет-то от предстоящего похода всего ничего: ещё несколько таких песчинок.

Ветер упругими пальцами перебирал плотную ткань шатра, шуршал кустиками «перекати-поля», донес издалека заунывный крик шамана. Звякнул уздечкой привязанный у шатра конь арабских кровей. Коротко вскрикнула женщина — скорее всего, рабыня, попавшая под горячую руку старшей жены хана.

Светлейший не обращал внимания на звуки. Не его дело — слушать. Для этого есть преданные нукеры (Нукер — дружинник на службе у хана.), которых хан отбирал для себя не менее тщательно, чем коней.

Хороший конь в трудную минуту не подведет. То же можно сказать о верном человеке.

Здесь же, в ханском шатре, но поближе к выходу, сидел на пятках Аваджи — любимый нукер Тури-хана. С таким же бесстрастным как у хозяина лицом, но в отличие от того слышавший и слушающий все самые тихие звуки. Не хлопнет ли в ладоши хозяин, чтобы послать его куда-нибудь с поручением? Не захочет ли поесть? Выпить освежающий напиток? Призвать кого-нибудь из своих наложниц?

Мимолетный взгляд на Аваджи, и Тури-хан вспомнил ещё об одном, что тревожило его, кроме приращения земель, — его джигиты. Застаивались без дела! Лучшие из лучших! В ожидании большого похода они рыскали по степи и, не без того, нарушали чужие границы. Волки должны есть свежее мясо!

Его багатуры прихватывали коней из многочисленных кипчакских (Кипчаки — кочевые племена; по-русски — половцы.) табунов, привозили красивых женщин из приграничных земель — хан не корил их за это. Тем более, что из каждой добычи он имел свою часть. Большую часть! Даром, что ли, он их кормит и поит…

Знали верные нукеры, что любит ещё нестарый, крепкий их владыка, и наперебой старались ему в том угодить.

Привозили маленьких китаянок с набеленными мазями и рисовой пудрой лицами. Загорелых булгарок. Румяных, сдобных урусских девок — крикливых и драчливых.

Много красивых женщин прошло перед Тури-ханом, четырех из них он сделал своими женами, а все ждал чего-то, тосковал о той, которую так и не увидел. Он любил в женщине покорность, но покорность не рабыни, а любящей женщины, которая на все пойдет ради своего господина!

"Повелитель степей" — так прозвали Тури-хана, завидуя количеству принадлежащих ему земель и верному, умелому его войску. Другие завидовали, а сам хан считал себя несчастным. Напрасно старались утолить его тоску верные нукеры. Высматривали, выслеживали, привозили пред светлые очи одну пленницу красивее другой — молчало высохшее под горячими ветрами сердце.

Больше всех мечтал угодить ему нукер Аваджи. В благодарность за то, что хан для него сделал. Возвысил. Поднял из грязи. Дал под начало сотню отборных тургаудов (Тургауд — телохранитель.). Теперь мало кто вспоминал, что когда-то Аваджи был нищим табунщиком, который день за днем гонял по бескрайней степи табуны лошадей богача Котлыбая. он был и мусульманином.

Коран учит: не укради! Но Аваджи крал. Хозяин доверял ему продавать своих лошадей, и табунщик пользовался любой возможностью, чтобы прибрать к рукам один-другой золотой.

Котлыбай об этом не догадывался, потому что Аваджи никогда не переступал за край, не брал лишнего. Порой, по мнению хозяина, он продавал лошадей очень даже выгодно.

Деньги Котлыбаю нужны были всегда.

Деньги нужны всем, но Котлыбай был игроком. Дни и ночи он мог играть в кости с такими же одержимыми, как и сам. Лошади достались ему в наследство, которое этот богач потихоньку проигрывал. Когда табунщик в очередной раз высыпал перед ним горсть золотых монет, хан жмурился от удовольствия и обещал верному слуге достойную награду — хорошего коня.

Это только говорят — неисчислимые стада. Аваджи всегда знал число лошадей и не мог не видеть, как оно постепенно уменьшается. Котлыбай считал, что вечно будет богатым. Аваджи знал — его разорение не за горами. Наверное, в этот момент он мог прибрать к рукам куда больше, чем одну-две золотые монеты со стоимости лошади, но и такой способ обогащения стал табунщика тяготить.

Он понимал, что просто так Котлыбай его не отпустит, потому решил позаботиться о себе сам. В один прекрасный день Аваджи смог очень выгодно продать коня хана… самому себе! И до поры до времени спрятать покупку у своего единственного друга Хасыра — тот как раз кочевал по степи с отарой овец. От Котлыбая ушел Аваджи месяц спустя, сказавшись больным, о чем в последнее время он умело внушал своим товарищам.

Аваджи не пришлось терзаться муками совести ещё и потому, что при расчете Котлыбай начисто забыл о своем обещании насчет коня. Забыл или не захотел вспомнить? Уже не имело значения.

Теперь у него был крепкий выносливый конь и старая, но хорошей закалки сабля давно умершего отца.

Служить у Тури-хана Аваджи понравилось. Со временем старую саблю он поменял на достойный ханского нукера дамасский клинок, а саблю единственную память об отце — повесил на ковре в юрте. У него теперь была своя юрта. Небогатая пока, но Аллах награждает достойных и смелых. Аваджи был уверен, что, служа честно хану, он, в конце концов, добудет себе все, чего достоин!

Серый в яблоках конь — подарок князя Всеволода молодой жене, нес княгиню Анастасию по степи, заросшей ковылем. Легкий предутренний ветерок шевелил серебристо-серую пушистую траву, будто гриву неведомого великана, прилегшего отдохнуть, да так намертво и вросшего в землю.

К светлеющему голубому небу снизу, из-за горизонта проглянули первые лучи солнца, подцвечивая легковесные белые облачка нежным розовым цветом.

Дружина выехала из ворот Лебедяни, когда ещё рассвет только трогал края темного ночного покрова, и утренняя свежесть заставляла поднятых с постели витязей ежиться от проникающего, холодного дыхания весенней, ещё не прогретой солнцем земли.

Князь до последнего момента надеялся, что молодая княгиня, полночи уговаривавшая взять её с собой в поездку к приграничным окраинам Руси, к утру передумает. А то, уставши от жарких ласк мужа, заспится, да и останется.

Понятное дело, Анастасия не проспала, а поднялась раньше Всеволода, и когда он ещё потягивался на брачном ложе, она уже хлопотала вместе с разбуженной ею же нянькой, чтобы собрать им в дорогу еды. Складывала в сумку пироги с визигой да свежатиной, янтарную, провяленную на солнце севрюгу, окорок, на яблочных поленьях прокопченный… Да мало ли ещё чего предстояло под её присмотром уложить в дорожные торбы!

Приятно Всеволоду сознавать, что молодая жена его так любит — и неделю прожить без него не соглашается. Уж как ластилась к нему, горлинкой вилась, уговаривая.

— Как же я без тебя, свет мой ясный Всеволод, в тереме останусь? Как стану в холодную постель ложиться без голубя моего сизокрылого? Для того ли я за тебя замуж шла, чтобы, ровно безмужняя какая, на пуховиках без дела одной валяться?!

Это она перепелкой от гнезда — от истинной причины своего беспокойства уводила. Но князь обо всем помнил, потому и пенял княгине:

— Негоже, Анастасия, женщине, которая носит под сердцем ребенка, верхом ездить!

Прекрасная наездница расхохоталась.

— По мне, княже, не к лицу, едва зачавши, беречься, подобно неженке какой! Тогда и сына родишь здорового, и дочь ладную. От той ли молодицы, что днями в тереме сидит, кого под белы ручки мамки-няньки водят, здорового потомства дождаться?

Спрятал князь Всеволод улыбку под тонкие усы — что поделаешь с этакой непоседой? Непохожа она на других женок, может, оттого ему по сердцу пришлась, ровно прикипела.

На Сретение молодой княгине шестнадцать сравнялось, а к её словам женки вдвое старше прислушиваются. Конечно, те, кто поумней. Дуры-то лишь брови капризно вздергивают да плечиком поводят: мол, не нашего бабьего ума дело всякие размышления, от них только морщины на лбу.

Когда Всеволод Анастасию орлиным оком углядел, бояре, будто кумушки досужие, языки свои о зубы исколотили, его выбор осуждаючи. Видано ли: девка верхом, точно отрок рода мужеского, ездит! Наравне с парнями уток-лебедей стреляет. Рыбой в реке плавает.

Кожа от такой жизни у неё не белая да мягкая, как у других юниц, а дубленая, на солнце почерневшая. С такой ли сладишь? Ни побить, ни прикрикнуть!

Только оказалось, враки это все. Кожа у Анастасии не слишком белая, а цвета молока подтопленого, изнутри как бы золотом отцвечивает. И на ощупь гладкая, точно шелк.

Глаза у Настасьи зеленые. Глянешь в них — будто в омут тебя затянет.

Встряхивает головой Всеволод, посмеивается своим мыслям: вот она рядом, жена любимая, а он уже тоскует о ней, по её жарким объятиям.

Нельзя ему глядеть на княгиню взора не отрывая — дружина смехом изойдет. Хоть и любят вои своего князя, а чувства напоказ выставлять не дадут. Размягчают они витязей, сердца их от того свечой оплывают. А так и глядел бы! Что-то беспокоит его ладушку: соболиные брови сдвинула, а на ясное чело тень набежала.

Князь незаметно коснулся её руки и с облегчением увидел, как проясняется лик милой супруги.

Анастасия улыбнулась мужу и оглянулась на дружину, сопровождающую князя в его поездке. Прохладное солнечное утро взбодрило воинов, но расслабленности, сонной неги не лишило. Слишком уж тихо и мирно вокруг. Третий день едут — никого не встретили.

По первости сторожились, на всяк звук — за мечи хватались. А потом приустали. Да и чего бояться? Ковыля, что под ветром бормочет о чем-то своем? Или вот этого хомячка, замершего от испуга на задних лапках?

Смотри, княгинюшка, радуйся жизни, ан нет: вконец извелась Анастасия. Мнится ей, впереди их опасность поджидает. Ничего не может с собой поделать!

Увидит беспокойство мужа, улыбнется ему, а у самой на душе кошки скребут. От того правдами-неправдами напросилась с мужем ехать, что замучили Анастасию дурные сны. Любит приговаривать её старая нянька: "Кабы знатье, что у кума питье, так бы и ребятишек привел!" А её «знатью» кто поверит? Вдруг это Настин ангел-хранитель ей знаки в снах подает? Мол, отговори князя, чтоб не ехал, недобрая у него поездка получится. Да разве кто её послушает?

Раньше, в девках, ничего такого Анастасия в снах не видела. А если и случались сны, то про хорошее: про батюшку, как он ей из Владимира-города гостинец привозит, а то как матушка её без скандала и нянек на речку отпускает…

Однажды, правда, ей страшный сон приснился: кто-то невидимый, но помнилось, женщина, показывала ей высохшую ветку на дереве, на котором младший братишка сидеть любил. Мол, либо срубить эту ветку надо, либо братцу запретить на дерево лазать.

Про ветку она матушке сказала — та посмеялась. Братик с дерева упал, да с той поры стал у него горб расти. Матушка до сего дня все сокрушается, что свою умную дочь не послушалась…

А накануне ей сны плохие о муже Всеволоде снились. Будто нападают на его дружину страшные люди в невиданных одеждах с желтыми раскосыми лицами, и падает от удара пикой молодой князь.

Попробовала княгиня рассказать о снах своему мужу, так он лишь погладил её по голове как маленькую.