Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

— Явился, воевода подземный! Что за ночь удумал: здесь засыпать, в другом месте копать?

Ворчали беззлобно, потому что случалось, приходила ему в голову более удачная мысль, и тогда-таки приходилось переделывать уже сделанное. Заканчивали работу затемно, а с рассветом он прибегал и виновато сообщал:

— Я вот тут подумал…

— Да когда же это ты думаешь? — удивлялись мужики. — Может, тебе тоже лопату в руки, чтоб не до думок было?

Дети уже спали, когда Головач при свете плошки царапал бересту, а Неумеха — как выяснилось, с красивым именем Голуба — теперь его не трогала, понимая, что раз сам боярин к её мужу интерес имеет, значит, он как есть человек необыкновенный. И на детей прикрикивала, ежели не ко времени возиться начинали:

— Нишкните! Батя город подземный рисует!

— Повторять такое при детях не след, — важно замечал Головач.

— Они никому не скажут, — успокаивала его Неумеха.

И была права. То, что тайну надо хранить от чужих людей, понимали даже самые маленькие холмчане.

Между тем мужики уже принялись за укрепление будущего жилища, обшивали свод деревом, чтобы земля с потолка не сыпалась на пол. Ходы наружу вывели: один к лесу, другой за холм. И так запрятали, что постороннему взгляду вовек не догадаться.

Срубили наверху да собрали два длинных стола с лавками — как раз на всех жителей Холмов с бабами и детьми.

Конечно, не без того, устроили и нужник, и даже отверстие наружу вывели, чтобы, значит, запахи живущих внизу не беспокоили…

Чем тщательнее отделывали селяне свое жилище, тем более ему радовались. Не будут они, выходит, сидеть и ждать, когда нехристи придут и свернут им головы, точно курам.

Сколотили несколько деревянных в два яруса палатей для спальни, соединенной с обеденной залой коридором. А в «горнице» в дальнем углу печь сложили, и длинная труба из неё выходила прямо на болотистую часть речки, где и в обычное время стоял туман.

Делали все основательно. Так, как привыкли делать русские мужики. Женщины тоже не отставали. В горнице стали появляться затейливые вышитые коврики, вязаные половички.

Холмский кузнец выковал плошки-светильники. Как-то с охоты заехал к Лозе князь Всеволод. Бывший воспитатель и конюший поводил его по своему подворью, показал ухоженные дома и земли холмчан. Получил одобрение князя.

— Любо мне видеть, как устраиваются мои дворяне! А бояре, вишь-ко, недовольны. Дворовым людям земли отписываю. Не по знатности, мол, заслуги! Зато по верности!..

Доверительно говорил Всеволод со своим дворянином. Даже на шутливый вопрос бывшего воспитателя, как у него дело с молодой княгиней, ответил искренне:

— Бог даст, все образуется! Ведь из чужих краев молодица, а старается, у наших учится. Добрая не в меру бывает, а с нашим людом ты знаешь, как: чуть вожжи отпустил, так работа и стала…

Лоза после отъезда князя все переживал. Всеволод к нему с любовью и доверием, а он? О самом главном не сказал. От кого подземное строительство утаил? От господина своего!

Прозора успокоила мужа.

— Ежели ты для князя людей сохранишь, тем ему свою службу и покажешь. Татары полезут, там не до обид будет. И князь не о Холмах в первую голову думать станет, о своей Лебедяни.

Лоза, провожая, все же у Всеволода спросил: мол, ничего из южных краев не слышно? Мунгалы не беспокоят, рать не собирают?

— Говорят, осенью они свой курилтай созывают, — проговорил задумчиво князь. Видно, и его эти мысли беспокоили. — Решать станут промеж собой, как им сподручнее на нас навалиться!

— И что другие князья? Объединяться не желают?

— До того ли им! — досадливо крякнул князь. — Все промеж собой грызутся: кто важнее, кто старше. Обиды припоминают с дедовских времен! Друг друга губят, что лес рубят!

Такая боль прозвучала в словах Всеволода, что Лоза тоже опечалился, а и мимолетно порадовался: его воспитанник рос человеком неравнодушным, за судьбу народа болеющим. Может, все же не зря Лоза свою жизнь прожил? Не смог продолжить себя в детях, так продолжит в добрых делах. А даст бог, своими радениями и ещё многим людям жизнь спасет!

Ингрид лежала в опочивальне, где недавно столько дней провел в горячке князь Всеволод, и слушала новости, которые рассказывала ей Свенка.

Левая нога княгини, перевязанная белыми тряпицами поверх двух гладко выструганных дощечек, лежала на подушках, и арамейский врач Арсений строго-настрого наказал так с поднятой ногой и почивать.

А упала Ингрид наземь с коня, на котором, вопреки советам конюшего, вознамерилась прокатиться. За то, что не смог отговорить княгиню от её неразумной затеи, конюший, по приказу князя, получил десять плетей и чувствовал себя не виноватым, а неправедно обиженным.

Ингрид, узнав о наказании дворового человека, стала оправдывать его:

— Нет его вины в том, что я упала. Не послушалась конюшего. Он предупреждал, Злынка — кобыла норовистая. Чуть что не по ней, на дыбы встает, зад подбрасывает…

— А ты, значит, на своем решила настоять? — покачал головой Всеволод.

— Это потому, что твой конюший мне все лошадей тихих подсовывал, спокойных, на коих и скакать скучно!

— Зато теперь лежать тебе будет весело. Сама виновата. А перед конюшим я повинюсь. За тебя.

Но Ингрид через Свенку ещё и передала напрасно пострадавшему дворовому расшитый золотом кисет с тремя золотыми монетами.

— Княгиня сожалеет, — сказала Свенка, — и просит принять в подарок.

Конюший кисет взял и передал, что на княгиню обиды не держит. Пусть, мол, побыстрее выздоравливает, он сам научит её, как на норовистых лошадях ездить.

Ингрид слушала, что повествовала ей Свенка, и временами уносилась мыслями куда-нибудь. Например, в то время, когда она сможет бок о бок выезжать с мужем из города, ездить на охоту или в гости. Мало ли…

А то представляла себе, как она, одетая в простой, но удобный сарафан, сидит со Всеволодом на берегу серебристой речки Сыть и ловит рыбу. Ингрид никогда в жизни не ловила рыбу, но один раз видела с удочкой незнакомую девушку, которая несла на кукане связку серебристых рыбешек…

Даже странно, как много интересных вещей было ей прежде недоступно! Да она раньше и не мечтала о чем-нибудь подобном.

В родовом замке, где она провела все время от рождения до того дня, когда двоюродные братья и дружинники увезли её выдавать замуж в далекую Русь, Ингрид думала о другом. Например, о том, как после похвал, которыми оделяли её учителя, обучавшие Ингрид счету и грамоте, всегда холодные и строгие глаза отца оживятся, потеплеют и он скажет что-нибудь вроде:

— Доченька, я рад, что ты умна и послушна.

Или хотя бы:

— Ингрид, ты порадовала меня.

Но увы, даже редко вспоминавшая о ней мачеха, казалось, была менее холодна, чем родной отец.

Еще она мечтала о маленькой собачке или кошечке — каком-нибудь живом существе, которое ей бы подарили и разрешили у себя оставить. Изредка она была в гостях у своих кузенов и кузин и видела, как те возятся с животными без всяческих запретов…

И вот когда она уже перестала мечтать о чем-нибудь подобном, у неё вдруг это появилось как бы само собой. И не дома, в Литве, а здесь, на чужой стороне.

В конюшне, которая была теперь и её собственностью, она могла погладить и покормить любую лошадь, какую захочется. Никто не посмел бы прогнать её прочь.

На псарне она могла выбрать себе любого понравившегося щенка и возиться с ним, сколько душе будет угодно.

А недавно, возвратившись с охоты на медведя, отроки подарили ей крошечного медвежонка, которого теперь Ингрид выкармливала молоком и размоченными в нем лепешками…

Коварный перелом застал Ингрид врасплох. Лежать ей сейчас было некогда. Столько дел ждало её на подворье! Она опять вспомнила отцовский замок, где часами могла сидеть без дела, просто глядя в окно. Да и какие у неё могли быть дела?

Здесь же, после того, как она отправила в дружину к мужу его ключника, нужно было самой заниматься хозяйством. Не может же она теперь просить мужа: "Я погорячилась, верни Глину обратно!"

Нужно было срочно найти кого-нибудь толкового, кто на время заменил бы её по хозяйству. Как раз недавно Свенка рассказала, что среди княжеских холопов есть один родом из литовских земель, как и сама княгиня. Такой умный да знающий! Его князь Мстислав — батюшка Всеволода — сыну подарил. Мол, ежели понадобится что-то о северных землях узнать — вот он, готовый толмач. И расскажет, и перетолкует.

Вроде, взяли Литвина — так теперь называла его челядь — в каком-то сражении, где литовцы воевали против русских. Он был так сильно ранен, что врач с трудом вырвал его из объятий смерти. Но, выздоровев, Литвин уже не мог бойко ходить, как прежде, а передвигался, сильно припадая на искалеченную ногу.

Посланная ею Свенка вернулась с мужчиной, в рыжей бороде которого и буйной шевелюре вовсю серебрилась седина. Серые глаза Литвина смотрели проницательно и чуть насмешливо.

Он поклонился лежащей княгине и голосом с хрипотцой сказал:

— Похоже, нам, литовцам, не удается подолгу стоять на русской земле обеими ногами.

— Я сама виновата! — заметила Ингрид.

В словах Литвина ей почудился намек на то, что в их бедах повинны русские, а она не хотела хаять народ, который так доброжелательно принял её.

— Пусть Свенка выйдет! — вдруг проговорил холоп, и княгиня увидела, как под его мохнатыми бровями недобро сверкнули глаза.

Ингрид на мгновение стало страшно, но она тут же и рассердилась на собственный испуг: что позволяет себе дерзкий холоп?!

— Никуда она не выйдет, — холодно сказала княгиня. — И я не позволяю слугам так с собою говорить. Может, ты хочешь отведать плетей? Я прикажу отвести тебя на конюшню.

Желание сделать Литвина ключником исчезло у неё без следа. А ещё она подумала: неужели кто-то из кузенов шепнул ему, что дочь Витольда безмозглая, трусливая овца, так что её можно испугать всего лишь приказным тоном человека, недостойного входить в княжеские палаты!

Она кивнула Свенке, и та села на скамеечку у ложа госпожи.

— Я слушаю тебя, — сухо кивнула она Литвину.

— Но это княгине было угодно позвать меня к себе.

Ага, кажется, он понял свое место. Но княгиня ошиблась, замешательство холопа длилось недолго. Он вперил в Ингрид яростный взгляд и раздельно произнес:

— Да будет тебе известно, я — рыцарь Ордена меченосцев!

Внешне Ингрид осталась бесстрастной, но украдкой она сцепила руки, чтобы Литвин не заметил охватившую её дрожь.

В землях Литвы рыцари Ордена пользовались дурной славой. Они были жестоки, безжалостны и ради захвата для себя все новых земель не останавливались ни перед чем, нападая на людей, точно бешеные псы.

Не очень разбираясь в политике, Ингрид догадывалась, что её отец недаром пошел на союз с русскими — только они могли противостоять меченосцам, наряжавшимся в белые плащи с изображением красного меча и такого же креста, чтобы напомнить: они воюют под флагом святой церкви.

Тогда что делает в Лебедяни этот рыцарь? Она невольно скосила глаза на дверь — как назло, Всеволод замешкался на конюшне.

— И что нужно от меня рыцарю? — надменно спросила Ингрид.

Видимо, он решил не обращать внимания на Свенку и сказал, усмехаясь ей в глаза:

— Ты должна помочь мне выбраться отсюда.

— Я ничего не должна Ордену, — голос Ингрид был ровным и спокойным, что стоило ей немалых усилий. — Но я все же пойду навстречу его рыцарю и не позову на помощь слуг, которые прикончат его на месте.

Несмотря на искалеченную ногу, Литвин метнулся к Свенке, рванул её к себе и приставил к горлу неизвестно откуда взявшийся клинок.

— Посмотри, княгиня, чтобы достать его, мне пришлось задушить княжеского дружинника. То же будет с твоей прислугой, если ты надумаешь закричать.

Ингрид вспомнила, как сокрушался Всеволод, когда в один из дней его дружинника, стоявшего на страже у городских ворот, наутро нашли мертвым.

Старшина дружинников, как заправский охотник, тщательно осмотрел то место, где лежал убитый, и решил: кто-то подкрался к стражу, когда он попросту заснул! Дружинники пришли к мнению, что в город пробрался вражеский лазутчик. То ли татарин, то ли половец. Мало ли их по степи шныряет?

Старшина предложил князю, чтобы тот наказал его. Всеволод удивился:

— Ты просишь наказать самого себя?

— Прошу, потому что выходит, плохо учу молодых. Я ли не повторяю им день за днем, что спать на часах грех, а вот поди ж ты! И знал ведь я, что он с Плешаковой Авдотьей до рассвета гулеванит. Какой же из не выспавшегося дружинника страж?