Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

— Скажи ему, что мне удалось подслушать, как хан с Бучеком сговаривались погубить в первую голову Аслана. Пусть оставит в курене одного из своих нукеров, самого надежного, который в случае опасности за мной присмотрит.

— А если он все же не послушает?

Аслан и вправду стал упорствовать:

— Не могу я тебя одну бросить.

Тогда-то Анастасии и пришел на ум тот случай, когда она отправила обнаружившего их кочевника прочь так, что он даже и не вспомнил о двух скрывавшихся женщинах. Она посмотрела в глаза Аслана и строго сказала:

— Ты мне веришь!

— Верю, — покорно согласился он, не отводя от неё глаз.

— Твоей семье угрожает опасность и ты должен её отсюда увезти.

— Увезу, — опять согласный кивок.

— А теперь идите и собирайтесь, — сказала Анастасия, и Аслан послушно вышел.

— Я всегда знала, что в тебе что-то есть колдовское, — проговорила Заира. — Но если ты и колдунья, то — добрая, я верю тебе.

— Спасибо, — улыбнулась Анастасия. — Рустам пусть пока у меня поспит, а ты без помех соберешься.

— Мужа-то моего не навсегда заколдовала?

— Не навсегда. Завтра он придет в себя, но будет уже далеко от куреня.

— Думаю, ты знаешь, что делаешь, — вздохнула Заира и вышла из юрты в темную безлунную ночь.

Перед рассветом в её юрту пришли Аслан с Заирой, и пока жена поила сонного Рустама маковым отваром, Аслан говорил с Анастасией.

— При Тури-хане остается сотня «отважных». Среди них есть человек, к которому ты в случае нужды можешь смело обращаться. Зовут его Джанибек… Одного человека, конечно, мало… А если хан и вправду захочет отнять у тебя детей?

— Пока жив Аваджи, он вряд ли на такое отважится, а там… На все божья воля.

Анастасия врала отчаянно. Она вовсе не была уверена в том, что Тури-хан станет медлить в своих гнусных намерениях, но Аслан ей верил — она же сама его заставила. Как бы то ни было, она не хотела зря подвергать друзей опасности и верила, что ей удастся… Что? Отчего у Анастасии появилась такая уверенность в собственных силах? Ладно, время покажет! Пока ясно одно: вмешательство Аслана в дела хана все равно не принесет успеха, а когда друзья уедут, Анастасии легче будет понять, что к чему.

В чалме и архалуке (Архалук — старинная татарская одежда типа кафтана.) Заира вполне походила на юношу, а корзинку со спящим Рустамом приторочили к седлу, искусно заложив вещами так, чтобы ребенок мог дышать. К тому же предрассветные сумерки не позволяли как следует разглядеть новичка — вечером приезжал посланник от Куремсы, которого мало кто видел…

Бучек обнаружил исчезновение жены юз-баши около полудня, когда тысячный отряд джигитов давно покинул кочевой город. Анастасия напоказ сидела возле своей юрты вместе с детьми, и ханский любимец считал, что Заира горюет в своем шатре, который раздражал Тури-хана, поскольку был лишь немногим хуже его собственного. Он и забыл, что сам предложил Аслану оставить его себе.

Анастасия потихоньку училась направлять свои видения и вызывать перед собой тот образ, который хотела видеть. Вот сейчас, например, она спросила себя, как там Бучек, и почти тут же увидела его, распростертого ниц перед ханом. Он скулил:

— Прости, светлейший, недостойного раба твоего.

— Они сбежали? — хан догадался, в чем дело, и поспешно вскочил с подушек.

— Только одна. Заира. Я с утра к ней не заглядывал, думал, горюет…

— Горюет! — передразнил Тури-хан. — Упустил! А я даже не могу выслать погоню! За кем? За женой сотника? Но так ли уж велика её вина — последовать за собственным мужем? Я своими руками дал ей свободу!..

Он скрипнул зубами и заходил по своей богато убранной юрте.

— А та, другая?

— На месте. Сидит.

— Возьми с собой кого-нибудь на подмогу. Сколько тургаудов тебе нужно?

— Хватит одного. Чурека возьму. Он глупый, но сильный.

— Уруску свяжи и отведи в юрту, сам знаешь, в какую! А детей забери, завтра отправим их к купцу…

— Сыны шакала! — пробормотала по-монгольски Анастасия. — Решили слабую женщину и её детей со света сжить?

Она заглянула себе в душу и, к своему удивлению, не обнаружила в ней никакого страха. Но тогда откуда она так уверена в своих силах? В том, что они вообще есть у нее? Значит, рассказы матери о предках, которые обладали особым даром, не сказки? Тогда ей остается одно: сидеть и ждать, когда этот самый дар заявит о себе в полную силу. Другого выхода у неё попросту нет.

— В боли человек рождается, всю жизнь боль ощущает, с болью в иной мир уходит! — приговаривала Прозора, разминая спину Любомира, перед тем распаренную в бане.

Юноша не произносил ни звука, когда она мучила его искривленные позвонки, пытаясь вернуть их на место, предназначенное природой. Он вцеплялся зубами в свою руку и в минуты нестерпимой боли лишь крепче сжимал их… Он готов был и на адские муки, только бы сбылась его безумная надежда — стать таким, как все. А нет, тогда уж лучше умереть…

Так же внешне безучастно висел он на перекладине, которую по заказу знахарки срубил её муж. Не только держался за нее, но и выдерживал груз привязанных к ногам тяжелых булыжников. Виси, Любомир, висельник новоявленный!

И лежал — за руки, за ноги в разные стороны растянутый. Так, что казалось, ещё чуть-чуть, и все жилочки натруженные у него полопаются. Сочувствовал Господу, на кресте распятому, и терпел.

И спал на голых досках, без перины, без подушки, с березовым поленом под головой. Лишь рядно дала Прозора, чтобы укрывался, коли ночью холодно станет. Не жаловался.

И каждый день это болезненное, душу вытягивающее разминание.

И в какую-то железяку закован. Он должен носить её во всякое время, когда не висел и не тянулся.

А то ещё мучительница заставляла, чтобы поднимал он коромысло, к которому вместо ведер булыжники привязаны.

На днях у знахарки появилась помощница. Как подумал Любомир, навроде ученицы. Потому что Прозора все этой женщине объясняла. И повторять заставляла.

Бедный сын Астахов только тем развлекался, что в свободное время со своей спиной, точно с живым человеком, беседовал. "Распрямись, — уговаривал её, — стань, как прежде, ровной и гибкой!" Если б кто его мог подслушать, очень бы посмеялся: горбун-то, похоже, ещё и головой мается!

А Любомир не только уговаривал. Грозил: "Гляди, не выпрямишься, я тебе покажу!" Что покажет, он и сам не знал. Вернее, одно знал, что горбатым жить более не хочет…

А у Прозоры и вправду объявилась ученица. И была это не кто иная, как… Неумеха! В одно утро спозаранку прибежала, в ноги упала, назвав её, чтобы польстить «боярыней»:

— Матушка-боярыня, дозволь рядом быть, когда ты молодого боярина лечить станешь.

— С чего это тебя на лекарство потянуло? — удивилась Прозора. — Прежде жила, ровно трава у дороги, ничего не хотела, а тут… Разве может врачевать человек, который своей жизни ладу дать не может?

— С детства мечту о том имею, не прогоняй! — чуть не взвыла Неумеха. Навечно рабой твоей стану, что ни скажешь, все исполню, жизни не пожалею!

Ну, что с этакой делать?

— Останься, — сказала, — посмотрю, выйдет ли из тебя толк.

А довелось чуть ли не сразу удивиться её чувствительным рукам, терпению и смекалке. Каждую косточку у Любомира слушала так, как слушает гусляр струны своих гуслей: подтянет — послушает, подтянет — послушает…

— Воистину, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — смеялась Прозора. — Выходит, ты теперь детей и домашние дела опять забросишь? Тот, кто врачует людей, должен пуще других чистоту блюсти. Чистые руки, чистые снадобья, чистое полотно для перевязки… А у меня перед глазами все стоят твои грязные дети, да и ты сама — грязнее некуда! Разве из такой лекарка получится?!

— Клянусь, матушка, — божилась Неумеха. — Впредь ты на моем сарафане и пятнышка грязного не увидишь. До свету встаю, чтобы постирать да прибрать. Детишкам строго наказала — не мусорить, старшим за младшими ухаживать.

И точно, как переродилась Неумеха. Головач — муж её — к Прозоре со слезами благодарности приходил. Другая женщина рядом живет, да и только. Одно плохо: стала отказывать ему в мужнином праве. Мол, нарожала семерых, и будет!

— Не печалься, — успокоила Прозора огорченного Головача. — Я научу её, как детей не иметь. Думаю, скоро она тебя к себе допустит.

Теперь она разрешала Неумехе и одной заниматься с Любомиром. Юноша не возражал.

— Пусть, руки у неё хорошие.

Неладно получалось у Прозоры лишь с князем Всеволодом. Шибко своим увлеклась. Все пришлось передумывать, вспоминать: и чему монах Агапит учил, и рукописи древние, что в монастырской библиотеке прочитать удалось. Правда, в тех рукописях больше о детских позвонках говорилось, ну да отступать было некуда…

А Всеволоду как вожжа под хвост попала! Будто прежде и не ждал несколько месяцев, в одночасье все захотел решить. Прозора должна была помочь Ингрид понести и все тут!

Нашла коса на камень: жена простого дворянина осмелилась князю перечить! Небось, пригрела у себя какого калеку нищего, да и кудахтала над ним, забыв, что князь в любых делах повыше простого смертного стоит!

С таким решительным настроем появился Всеволод в Холмах точно неделю спустя.

— Чем ты так была занята, Софья? — строго спросил он. — Загордилась? Князю отказываешь?

— Прости, княже, Любомир у меня гостюет, — низко склонилась перед ним Прозора. — Боярыня Агафья в ногах валялась: помоги. Боялась, что паренек руки на себя наложит.

Князь от её слов так смутился, так его в жар кинуло, что Прозора тут же простила ему заносчивость: молод, горяч, но совестится, значит, ещё не все потеряно.

Когда Всеволод ещё в Лебедяни интересовался у Агафьи, где его молодой друг, та ответила: "В Холмах, батюшка, в Холмах!"

Князь и не подумал, что Прозора за его лечение взялась.

Он спросил:

— Могу я Любомира увидеть?

— Не обессудь, княже, — развела руками знахарка. — Он никого видеть не хочет. Родной матери отказал. До срока.

Но князь все пытался любопытство свое удовлетворить.

— Ты мне поясни, от чего Любомира лечишь? Неужто заболел серьезно?

— Душа у него болит. Горб, вишь ли, стал шибко давить на нее…

— А не наведешь ли ты и на меня морок, как на Грека?

— Ты думаешь, что я… твоего тиуна зачаровала? — изумилась Прозора. Что ж это делается, люди! Добрая слава на месте лежит, а худая впереди бежит!

— Что поделаешь, болтают всякое, — пожал плечами князь.

— А как ты тогда ко мне жену не побоялся привезти?

— Так я же думаю… не осмелишься! — вырвалось у Всеволода.

Знахарка расхохоталась.

— Ведьмы же никого не боятся… Какая у тебя против меня сила есть? Кроме княжьей власти… — она сжалилась над смущенным князем. — Так чем же я могу тебе помочь?

— Хочу, чтобы ты сказала: ждать мне от Ингрид наследника али нет?

Огонек мелькнул в глазах знахарки.

— Арсений смотрел?

— Смотрел. Руками разводит: мол, здорова, рожать может, да только слова его не сбываются!

— Ты думаешь, я, как врач, посильнее арамеина буду? — лукаво взглянула она.

Всеволод пожал плечами.

— Удается и червячку на веку… Не серчай, это я от расстройства. Надежда всегда теплится, а ну как с твоей помощью…

— Сделаю, что смогу. А ты пока к Лозе загляни. Он, поди, соскучился по тебе. С той поры, как бог его своих детей лишил, он к тебе будто к родному сыну относится. Уж как меня изругал, что любимца его отказом обидела!.. В лесу, сказывал, оленя видел. Охоту для тебя готовит.

Всеволод в момент забыл свое недовольство. Люди за то и любили князя, что хоть во гневе он бывал горяч, но быстро отходил и никогда зла не держал. Он похлопал по плечу Ингрид.

— Оставляю тебя, ладушка, в хороших руках. А меня дела мужские ждут.

Он почти бегом выскочил из светлицы. Прозора с улыбкой обернулась к Ингрид и, увидев её жалобный, почти молящий взгляд, подмигнула:

— Погоди, княгинюшка, раньше смерти умирать. Сдается мне, помогу я твоему горю.

— Поможешь? — засветилась глазами Ингрид.

— То, что Арсений здоровой тебя признал, большую надежду мне подает. Врач он хороший, но что-то, кажись, упустил. Погоди, я насчет бани распоряжусь.

— Бани? Так я же…

— А в бане-то мы обо всем и поговорим, — сказала Прозора и про себя посмеялась: "Опять я начинаю с бани!"

Анастасия нежно провела рукой по слегка шершавой войлочной стене юрты: её дом! Сколько же он видел и слышал. Непохожий на привычный родительский, и вообще русский, он приютил её, и эти стены видели её счастье…